Здравствуйте.

Он  был скинхедом, байкером и репером

И финский нож всегда с собой носил.

А по ночам на кухне  с Кюхельбекером,

Он  спорил о спасении Руси.

Таким предстает Александр Сергеевич  Пушкин в стихах Всеволода Емелина, единственного из ныне живущих русских  поэтов, чьи стихи цитируются в средствах массовой информации. Сегодня Всеволод Емелин гость нашей студии. Здравствуйте, Всеволод. 

Всеволод  Емелин, поэт:

Здравствуйте, Кирилл. 

Кирилл  Решетников:

Вот о  чем я хотел бы с вами, прежде всего, поговорить. Такое впечатление, что некоторые очень умные  люди как бы договорились считать, что поэзия – это довольно специфическое занятие, для оценки которого, для участия в котором, нужна некоторая специальная подготовка. И касается это занятие, в общем, некоторого сообщества, так или иначе, ограниченного. Вот все-таки, по вашему мнению, это так или все-таки поэт – это тот, чьими словами должен говорить народ? 

Всеволод  Емелин:

Я вообще боюсь слова поэт. Вы произнесли ключевую фразу: «Очень умные люди решили…». Я, к сожалению, человек очень  простой, фабричный, далеко не умный и поэтому мне трудно с ними полемизировать. Мне кажется, что, к сожалению, это общемировая, так сказать, интенция, то что поэзия, действительно, окукливается, превращается в такую игру в бисер небольшого количества профессионалов. К сожалению, это так, но мне кажется, что это плохо, скажем так. Какие-то есть такие последние остатки прошлого, которые хотят, чтоб у поэзии были читатели, кроме тех людей, которым за чтение поэзии платят деньги и которым она нужна для фабрикации каких-то статей, диссертаций и прочего дискурса по этому поводу. Таких осталось немного. Но пока живы – мы что-то будем пытаться, зная, что, в общем, мы лежим поперек истории. Конечно, вся тенденция идет к тому, что поэзия станет занятием для профессионалов. Тут я не спорю. 

Кирилл  Решетников:

А вот  вы сказали «мы». Может быть, не обязательно  называя имена, можно ли описать  эту, так сказать, плеяду или сообщество, к которому относится это ваше «мы». 

Всеволод  Емелин:

Мы –  это просто то, что, конечно, не один я. Есть просто несколько людей, многие из них между собой даже незнакомы, которые по тем или иным причинам в это замечательное райское сообщество настоящих поэтов-профессионалов не взяли. У кого-то, я не знаю, происхождение не то, у кого-то образование не то, кто-то мордой не вышел, кто-то какую-то глупость сказал, ему это запомнили. В общем, которые ушли в какие-то политические, конкретно пишут для небольших политических группок. И кто как-то имеет читателей не среди профессионалов. В данном случае, я не могу конкретно выделить вот этих людей. 

Кирилл  Решетников:

Загвоздкa-то в том, что, скажем, те люди, которые  принадлежат к тому сообществу, к  которому вы не принадлежите, многие из них тоже пишут для ограниченных группок и тоже очень неравнодушны к политике, вот в чем дело. 

Всеволод  Емелин:

Там у  них это сообщество, которое есть, только назовем его современной  русской поэзией или актуальной поэзией, действительно, вот этот мейнстрим современной поэзии, он  объединяет людей, как правило, имеющих, примерно, одинаковые политические взгляды, одинаковый образовательный уровень. Но вообще это люди одного круга, поэтому они могут считать, что пишут политические стихи, но это все, то же самое, это обмен умными мыслями между умными людьми, которые вот из круга этого не выходят. А есть поэты, которые пишут политические тексты для людей, которые совершенно не похожи на членов мейнстримовского актуального политического сообщества. Я б так сказал. 

Кирилл  Решетников:

Т.е. все-таки с учетом современного дискурса, как  это принято говорить, вы все-таки остерегаетесь однозначно говорить, что поэзия – это, значит, явление вот такого типа или такого типа. Т.е. однозначно ответить на мой вопрос вы не можете. Вы просто говорите, что есть такая поэзия, есть сякая поэзия. 

Всеволод  Емелин:

Да, есть такая поэзия, есть сякая поэзия. Но вот такая поэзия, с которой вы начали, очень скоро окончательно, я уверен, окончательно задушит сякую поэзию, вот к которой принадлежу я. У них это все успешней, и успешней получается. 

Кирилл  Решетников:

Будем надеяться, что нет. И, может быть, даже как-то синтез произойдет, бог его знает. 

Всеволод  Емелин:

Ну что  ж. 

Кирилл  Решетников:

Ok. Давайте тогда, может быть, отвлечемся. Поговорим немножко о прошлом. Вот принято считать, что в советское время свободомыслящим поэтам, поэтам, которые не укладывались в официозные рамки, трудно было публиковаться. Вот, насколько я знаю, первые ваши попытки опубликоваться относятся к 90-м годам и публиковаться тоже было очень трудно вам, несмотря на то, что никакого Советского Союза уже не было. Расскажите немножко об этом. Как все начиналось и как удалось в первый раз все-таки обратиться к более-менее широкому кругу? 

Всеволод  Емелин:

Не знаю, может быть, первая моя публикация, дай бог памяти, была в 90-м году. Была такая братская могила, называлась"Альманах поэзии". Это за год там собирались стихи, но там мог оказаться кто угодно. Уже в 90-м году там был, по-моему, Евтушенко и Бродский одновременно и т.д. и ваш покорный слуга. Все по знакомству делалось. Один мой знакомый работал сначала в редакции «Знамени», потом его оттуда выгнали, но, все равно, он был как-то очень энергичный, все бегал, бегал и как-то он всучил туда мои тексты, они прошли. Но это были неинтересные тексты, так скажем. Это был такой голубой, розовый период, который-это неинтересно. 

Кирилл Решетников:

Ну, а  дальше. 

Всеволод  Емелин:

Дело  в том, что в 80-90-е годы очень  трудно было опубликоваться новым поэтам, почему? Потому что поперла огромнейшая  масса вот этой запрещенной поэзии, которая лежала под спудом, я не знаю, от Ходасевича до Бродского-все это надо было срочно опубликовывать. И когда вдруг там появлялся какой-то юноша бледный, с взором дрожащим и какие-то листочки там мял, то, естественно, им был прямой путь в любой редакции в унитаз. Ну, зачем он нужен, когда у нас там еще не опубликованы, не знаю, Марина Цветаева не вся опубликована, переписка Энгельса с Каутским и прочее. 

Кирилл  Решетников:

Но, однако же, тогда была также волна публикаций вот подпольных поэтов, которые были подпольными совсем недавно. 

Всеволод  Емелин:

Ну, им повезло. 

Кирилл  Решетников:

Восьмидесятников  вот этих всех. 

Всеволод  Емелин:

Вот это  вот называется компанией того же Кибирова, Пригова. Во-первых, действительно,  очень талантливейшие, что Кибиров, что Пригов – это талантливейшие люди. Им как-то удалось оказаться в нужное время в нужном месте. За это им только честь и хвала. Когда с Запада приехали словисты и сказали: «Ну, хорошо. Мы всех ваших Цветаевых, Ахматовых уже наелись на Западе. А покажите нам вот что-нибудь такое, ваше вот крутое, современное». И вот возникло несколько групп людей. И, действительно, многие из них были и продолжают оставаться очень талантливыми. И они, действительно, попались вот. Я считаю, что целый ряд людей не попался и вообще исчез, что очень многие совершенно талантливые люди просто не смогли. Никто никогда не увидит, может быть, гениальных новых российских стихов. Никогда. Просто потому, что где-то вот они в каких-то бумажках лежали, потом их выбросили и все, их не взяли никуда. 

Кирилл  Решетников:

Это вы имеете в виду людей, которые писали в 70-80-х годах? 

Всеволод  Емелин:

Да, моих ровесников, мне кажется. Я не про  конкретных людей говорю. Например, мне вот случайно повезло. 

Кирилл  Решетников:

А дальше-то как было? Просто вот была публикация, которую вы сказали, ее можно, конечно  считать, но это, так сказать, еще был некий прото-Емелин, да? 

Всеволод  Емелин:

Да. 

Кирилл  Решетников:

А дальше. 

Всеволод  Емелин:

Дальше  осенью 1991 года я где-то прослышал, что  сделается сборник (очень смешной) "Защитников Белого дома", 1991 года участников защиты Белого дома. И я туда послал свой, может быть, первый хороший текст – "Песня ветерана-защитника Белого дома". Как мне кажется, настоящий мой первый текст. Я для этого написал и послал. И, как ни странно, он там вышел. Сборник вышел чисто в 3000 экземпляров, их тут же раздали на торжественной презентации в ЦДР. Вот на этом история опять закончилась на много-много лет. Я пытался ходить, причем не с улицы, а по наводкам, в тот же «Новый мир», в то же «Знамя». Результат был, люди говорили: «Вы знаете, конечно, мы посмотрим, но вы ж сами понимаете, у нас печатаются высокие профессионалы. Вы вот стихи Чухонцева читали?». Я говорю: «Нет, не читал, но я другие читал». Мне говорят: «Вот почитайте стихи Чухонцева, а мы посмотрим». Брали мои жалкие листочки, и явно было, что они их не то, чтоб там читать, они их до первой мусорной корзины. Я плюнул. 

Кирилл  Решетников:

Следует ли понимать так, что эту ситуацию как-то переломил Интернет в конце 90-х? 

Всеволод  Емелин:

Нет, получилось совсем случайно. У меня есть один очень хороший друг, Иван Зубковский его зовут. Вот он человек, что называется «сумасшедший со справкой». Поэтому он человек без комплексов и он очень любил мои стихи. И как-то раз попался мне в руки журнал «Соло» был такой. Основал его неизвестный мне человек, которому огромная благодарность, Александр Михайлов-младший. Попался в руки он мне в 1998 году. В это время происходил кризис, я понимал, что, видимо, это последний номер этого журнала. Я, значит, позвонил этому Михайлову, говорю, что так и так у меня есть стихи. Он говорит: «Журнал еще существует». Мой товарищ не поленился, взял, положил их в конверт и буквально в ящик почтовый этому самому Александру Михайлову-младшему бросил. Журнал больше не вышел, но где-то в 2001 году, по-моему, праздновалось 10-летие «Независимой газеты». У них была большая пьянка где-то, я не помню, не то в Манеже, не то в Гостином ряду, по этому поводу. Там Александр Михайлов- младший встретил работницу, ведущую полосу культуры тогдашнюю, Викторию Шохину, которой тоже огромное спасибо, передал ей мои тексты. И она их шлепнула на одну полосу (разворот газеты). Тогда где-то был под 100 000 ее тираж. Я как это увидел, прямо впал в полуобморочное состояние. Думаю, пришла счастливая жизнь. Потом позвонили, спросили есть ли еще тексты. Я дал еще, она, значит, через неделю шлепнула на вторую полосу. Ну, вот после этого я сел надувать щеки и ждать, когда меня будут, я не знаю, возить по заграницам, поить текилой,"Дон Периньоном". Но как-то опять настала полная глубокая тишина. 

Кирилл  Решетников:

А какой  это был год? 

Всеволод  Емелин:

Это был 2002 год. Настала тишина еще года на полтора. А потом, значит, я сменил место работы. В какой-то момент один знакомый, который, тогда открылись первые кабаки системы ОГИ, собственно на Потаповском, который (Проект ОГИ), он там заведовал книжной лавкой. Ему нужен был товаровед по книгам, и как-то мне хотелось сменить работу. Он меня туда пригласил в эту лавку. Сидел я там, товароведил по книгам, недолго я там просидел. Как-то обстановка мне не понравилaсь. Там спиртное близко, это мне мешало как-то сосредоточиться. Опять же, там были продавщицы мне подвластные. Одной замечательной продавщице очень понравились мои стихи, и она была девушка тоже такая, в отличие от меня, незакомплесованная, смелая. И она уже, поскольку продавщица, туда ходили всякие «столпы» уже поднимающей голову новой поэзии, она ко всем бросалась и всем совала мои тексты. Ну, из 100 человек, которым она бросала, 99, опять же, донесли их до унитаза ближайшего, а один критик и реакционер Лев Пирогов их взял, он запомнил мою фамилию, он читал меня в «Независимой газете». А они тогда с Мирославом Маратовичем Немировым хотели создать какое-то новое направление в литературе или что-то такое, в общем, открыть новый талант. В общем, тогда организовалось сообщество, которое они назвали (название мне совершенно не нравится) "Сумасшедшие безумцы". 

Кирилл  Решетников:

Осумасшедшевшие. 

Всеволод  Емелин:

Осумасшедшевшие безумцы. Ну, и собственно, позвали меня туда. Я стал выступать по каким-то кабакам. Вышла книжка в «Красном матросе». Сообщество развалилось, но я уже какой-то такой небольшой клочок дискурсивного поля, в общем, отжал. Ну, и с тех пор уже как-то за него вцепился и охраняю. 

Кирилл  Решетников:

Теперь  такая важная вещь. Вот одним из основных ваших жанров, если так условно это называть жанром, являются как бы стихи на злобу дня. Да, стихи на злобу дня? Отклик на актуальные события с помощью стихов, который, таким образом, становятся не менее актуальными. Вот я подумал, как это все читать через 10-20 лет, когда памяти о конкретном событии собственно уже не будет навскидку в голове и нужно будет смотреть в Интернете, я думаю, что Интернет никуда не денется, можно будет отыскать там соответствующую дату, посмотреть что было. И, может быть, это является в такой вот временной перспективе некоторой проблемой для стихов такого типа и для ваших стихов. Либо, наоборот, можно сказать, что это плюс, ибо по таким стихам в будущем и даже более далеком можно будет изучать хронику политических событий и всех прочих. Как вы думаете? 

Всеволод  Емелин:

Кажется, что, действительно, можно будет. Это будет, скорее, материал не для  литературоведа, а для историков, что тоже неплохо, если через 20 лет  что-то будет. Я на вечность не претендую, в конце концов. Если через 20 лет это никому не будет нужно и непонятно – наплевать. Я стараюсь жить днем сегодняшним. Я как-то не уверен в завтрашнем дне, а для себя особенно. Весь мир, в общем говоря, может, и выживет, а я точно могу и не вытянуть. 

Кирилл  Решетников:

Ну, для  себя я понимаю, а для стихов? Стихи – это некая сущность уже отдельная от вас, чтоб вы не говорили. 

Всеволод  Емелин:

Ну, я  не для вечности пишу, честное слово. Вот этого вот комплекса вечности у меня нет. Мне вот очень сейчас всего хочется. Я, может, последние  годочки… мне хочется больше денег, женщин, я не знаю, как-то, так шампанского и роз. А про будущее – наплевать. 

Кирилл  Решетников:

Понятно. И вот еще, что я подумал. Собственно говоря, вот продолжая эту тему социальных стихов, можно сказать, что  вы ведь отчасти делаете, в общем-то, примерно ту же работу, что делал в свое время Дмитрий Александрович Пригов, т.е. вы производите некую рефлексию над социальными стереотипами, над медийными стереотипами, над языком социума. И поразительно, что наблюдается такое яростное непризнание вас со стороны некоторых людей, для которых тот же Пригов совершенно каноническая фигура. А ведь необязательно в таком ракурсе нужно рассматривать ваши стихи, но и такой ракурс тоже есть. Т.е. вы производите очень тонкую работу с языком общества и т.д. 

Всеволод  Емелин:

Спасибо большое за вот эти вот слова, что я произвожу очень тонкую работу. Хотелось бы. Но мне просто кажется, что Пригов деконструировал один, как бы сказать, дискурс, и это  очень нравилось тем людям, которым понравилось, что Пригов этот определенный дискурс деконструирует. Пригов в тысячу раз талантливей меня, я ни в коем случае не примазываюсь к его, так сказать, славе. 

Кирилл  Решетников:

Это будут  на небесах определять. 

Всеволод  Емелин:

Да. Но если даже я и деконструирую дискурс, чтоб мне хотелось, то я деконструирую другой дискурс, а он, видимо, близок тем людям, которым нравится Пригов и не нравлюсь я. И это, наверное, раздражает этих людей, эти попытки того дискурса, который деконструирую я. 

Кирилл  Решетников:

Да, но ведь приходится, опять же, изъясняться филологическими штампами. Ведь ваша ирония тоже тотальна. Допустим, в стихотворении про скинхеда есть ирония по отношению к этому самому скинхеду. Так ведь? 

Всеволод  Емелин:

Безусловно, да. 

Кирилл  Решетников:

Вы ж  не только это деконструируете в какой-то либеральный дискурс, но любой. Разве нет? 

Всеволод  Емелин:

Да! 

Кирилл  Решетников:

В чем  же проблема? 

Всеволод  Емелин:

Все-таки я, по-моему, нарушаю какие-то границы  дискурсивного поля. Вы считаете, что  нет? 

Кирилл  Решетников:

Конечно, нарушаете. А Пригов, что, их не нарушал? 

Всеволод  Емелин:

Пригов - нет. Определенно, нет! В советское  время были свои, сейчас, вы прекрасно  понимаете, есть свои собственно для  той тусовки, которая правит бал  в современной литературе. Есть очень четкие табуированные поля, на которые ступать нельзя. Ну, порядочный человек туда не ходит. Я хожу. 

Кирилл  Решетников:

Понятно. Но все равно вы же согласны, что  и по отношению к этому вот  скинхеду и соответствующей веренице фигур ирония столько же искрометна. 

Всеволод  Емелин:

Я согласен, я ничего не проповедую. Я ничего не строю. Я никогда ничего в жизни  не cумел сделать, зато сломать, у меня все отлично получалось. Видимо, в текстах то же самое. Я не проповедую ничего хорошего, зато, может быть, многое что могу, как бы сказать, подтащить, подломать, подклеймить. 

Кирилл  Решетников:

Хорошо, тогда, может быть, о чем-то более  возвышенном я вас спрошу. Был  ли у вас, так сказать, какой-то старик Державин, совсем условно говоря, который  бы вас благословил? Или, может быть, несколько таких стариков? Понимаете, о чем я? 

Всеволод  Емелин:

Я понимаю, о чем вы. Но, пожалуй, нет. Были люди, которые… 

Кирилл  Решетников:

Сколь угодно опосредованные аналоги можно. 

Всеволод  Емелин:

Оказавшие на меня влияние, безусловно. Во-первых, тот же Пригов. Когда я его увидел, я понял, что писать можно совершенно по-другому. И так как я писал нормальным таким стихом – это смешно и неинтересно, можно писать гораздо интересней. Тот же Иртеньев в свое время на меня произвел очень серьезное впечатление. Я думаю так, вот Пригов и Иртеньев, лично я ни с тем, ни с другим не знаком, ну немного так знаком на уровне поздороваться, даже как-то с Приговым мы успели раскланяться. Не думаю, что тот и другой вообще в курсе, что я существую (Пригов был, а вот Иртеньев, не думаю, что находится в курсе, что я существую). Но вот именно, как влияние, я бы вот эти два имени назвал. 

Кирилл  Решетников:

Хорошо, а как вы относитесь вот к тому, что вдруг ваши тексты появляются в какой-то такой среде, в которой вроде бы стихи видеть диковинно? Например, в тех же СМИ. 

Всеволод  Емелин:

Отношусь  с огромным удовольствием. Я вообще очень люблю, когда мои стихи  где-то появляются. Вы знаете, я человек  очень на дешевом уровне, тщеславный. Поэтому я ужасно люблю. Мне вообще, я как-то говорил, не очень интересна та модель поэзии, которая выстраивается современно. Мне неинтересно писать для экспертов, для филологов, для профессионалов. Мне вообще неинтересно, по большому счету, писать текст. Мне интересно, как текст начинает искрить с окружающей действительностью, вот этот момент. Просто текст, как таковой, мне уже давно неинтересен. А вот написал текст, а там какая-то вокруг него в совершенно другой области жизнь началась, некоторый напряг пошел. 

Кирилл  Решетников:

Понятно. Подрастает, действительно, новое поколение, приходят люди, которые читают поэзию, а им лет по 20. Их, конечно, мало. Их, возможно, мало, но они есть, я точно знаю. И более того, я даже наблюдал некоторые примеры, говорящие о том, что этим людям то, что вы пишите может быть не менее интересно, чем вашим ровесникам. Я точно знаю, что такие есть. Вот, может быть, как-то они спасут ситуацию? 

Всеволод  Емелин:

Я честно как-то сказать, не очень вижу читателей  поэзии, которые сами стихи не пишут, критику на поэзию не пишут или диссертацию о ней не пишут. Я таких читателей как-то очень себе плохо представляю. Потому что нормальный человек поработал, я не знаю, в офисе, пришел вечером, выпил рюмку водки и сел читать стихи. Знаете, по-моему, это какая-то утопия. Таких я, в общем-то, не встречал. 

Кирилл  Решетников:

Несмотря  на всю эту, кажется, уже заканчивающуюся моду на поэзию? 

Всеволод  Емелин:

А она  была? 

Кирилл  Решетников:

Вроде пишут, что была. 

Всеволод  Емелин:

Эффективные менеджеры взялись руководить поэзией. Они знают, что если говорить, что на это явление есть мода, может, кто-нибудь поверит. Я не видел ни одного не- ангажированного человека, который бы говорил, что на поэзию сейчас есть мода. Т.е. не являлся, еще раз повторю, сам поэтом, сам критиком, сам каким-то куратором, экспертом, который был бы не ангажирован. Чтобы встретить на улице любого человека или в пивной, чтобы ко мне подошел: «Слушай, парень, мода такая на поэзию. Поверь, я прямо весь так ушел в это». Говорят только те. Вот на нас мода. Какой-то человек говорит: «Вот на меня офигенная мода». А потом говорят: «Да, и на меня. Вот на нас с тобой. Мы очень модные ребята». 

Кирилл  Решетников:

Насколько я понимаю, вы один из тех поэтов, для которых очень важна установка  на звук, вас замечательно слушать. На мой взгляд, вы очень хорошо читаете, в отличие от многих поэтов. И как бы вы сами считали, ваши стихи лучше прочитать с листа или с экрана монитора, или слушать, например, в вашем исполнении? 

Всеволод  Емелин:

Мне все-таки хотелось бы, чтобы больше читали с листа и с экрана монитора. 

Кирилл  Решетников:

Почему? 

Всеволод  Емелин:

Я даже не знаю, почему. Скажем так, потому что  мне уже надоело читать свои стихи. 

Кирилл  Решетников:

Правда? 

Всеволод  Емелин:

Честно. Без всякого кокетства, мне неохота читать свои тексты. Мне неинтересно, стало влом читать. Я разлюбил это занятие. В какое-то время было несколько лет, когда прямо хотелось. А когда, во-первых, я стал писать хуже, честно. Большинство стихослагателей списываются. В том числе эта доля не минула и меня. Пишу все хуже. Т.е. приходится читать тексты ранние, чтоб было хорошо. Во-вторых, портит Интернет, портит "Живой журнал". Там уже пишешь такие вещи, которые уже и прочитать, в общем, не очень мне даже удобно. Одно дело написать анонимно, а другое дело людям в лицо это читать. Это, действительно, можно, наверное, по рылу получить. Вот как бы этот комплекс всяких вещей меня привел к тому, что мне читать неприятно, поэтому гораздо больше хочется, чтоб меня читали сами. 

Кирилл  Решетников:

Понятно. А скажите, пожалуйста, почему для вас предпочтительно большая форма, длинное стихотворение? 

Всеволод  Емелин:

Потому  что мне очень трудно себя сокращать. Мне иногда так нравится и та строчка,  и эта строчка. Понимаешь, что  лишнее, но мне хочется. Мне кажется, что если что-то выбросить, то что-то пропадет. Мысль у меня такая ветвится помногу раз к одному и тому же возвращается, но мне все кажется, что вот это вот обсасывание как-то добавляет некоторые оттенки. 

Кирилл  Решетников:

Т.е. такова ваша поэтическая органика? 

Всеволод  Емелин:

Да. 

Кирилл  Решетников:

Короче  просто не умеете? 

Всеволод  Емелин:

Да. 

Кирилл  Решетников:

И ваши адекватные читатели, по-моему, вполне этот формат воспринимают. 

Всеволод  Емелин:

Те, которые  у меня есть читатели, видимо, да. Они  воспринимают это. 

Кирилл  Решетников:

Напомните, пожалуйста, когда вышла ваша последняя  книжка и, может быть, можно ожидать  чего-то в ближайшее время? Текстов же много, их же можно собрать в кучу. 

Всеволод  Емелин:

Значит, последняя книжка у меня вышла, дай  бог памяти, в прошлом году. Совершенно неожиданно. Огромное спасибо издательству ОГИ, лично Максиму Амелину. Я, действительно, ощущал себя запрещенным автором после смерти Кормильцева, значит, разрушение издательства «Ультра Культура», на которое я рассчитывал. 

Кирилл  Решетников:

У вас  там вышло несколько книг? 

Всеволод  Емелин:

Одна. У меня на самом деле вышло две, но как-то это было какая-то хитрость, т.е. это была одна книжка, только под разными обложками и с разными названиями. Смысл этот мне неясен. А так содержание книжек было на самом деле полностью идентичным. Но я просто рассчитывал, что я буду писать, они будут издавать. Потом, значит, мой замечательный друг, Владимир Борунов, пишущий под нeким... не скажу, создал издательство «Ракета». К сожалению, оно было очень маргинально. Выходили книжки. Сейчас с его бизнесом возникли трудности, издательство тоже пришлось свернуть. В результате, я оказался в полной пустоте. Сами понимаете, куда мне деваться, кто печатать будет. В это время совершенно неожиданно, сначала Михаил Мельниченко, работник издательства ОГИ, с благословения Амелина, пришла радость откуда-то совершенно нежданная. Они предложили меня издать. Издали толстую, красивую, в хорошей обложке книжку. Это было совершенно неожиданно и, насколько я понимаю, она еще продается. Вот это про то, что было. А про то, что будет. Скоро обещает выпустить мою книжку одно издательство, которое еще поэзию не выпускало до сих пор. Вдруг они заинтересовались и предложили мне якобы выпустить полное мое собрание сочинений, которое войдет, наверное, вот в такую вот книжечку. За что им тоже глубочайшая благодарность, даже за намерение. 

Кирилл  Решетников:

Что же, будем ждать. Я думаю, что это  будет вдвойне интересно, поскольку, во-первых, собрание сочинений, чего еще  не было? 

Всеволод Емелин:

Да, т.е. фактически все тексты, которые я  считаю нужным, так сказать, оставить как тексты. 

Кирилл  Решетников:

Да, а  во-вторых, то издательство, где вы еще  не издавались и такое издательство, которое еще не издавало стихов. 

Всеволод  Емелин:

Да. Издательство, открывшее нам Адольфовича, Сорокина, Елизарова и массу других вообще. 

Кирилл  Решетников:

Не могли  бы вы что-нибудь прочесть? 

Всеволод  Емелин:

Смог  бы, наверное, попробую. 

Кирилл  Решетников:

Да. 

Всеволод  Емелин:

"Баллада о комплексе кастрации", посвящается широко известной Фаине Матвеевне Балаховской.

Раз вино налито,

Выпей прямо щас.

Придут  ваххабиты

Выльешь в унитаз.

На  грудь наколиты

Не  забуду мать.

Придут  ваххабиты

Будут обрезать.

Вот перед имамом

Закутан в паранджу,

Я под ятаганом

Связанный лежу.

Режьте, душегубы,

Режьте  до корня,

Все равно не любит

Милая меня.

Каленым железом

На  радость врагу

Вот и я обрезан

По  самый не могу.

И теперь уж кукиш

Через много лет

Ты  меня полюбишь,

А я тебя нет.

Я тебя, сестричка,

Ни  в чем не виню.

Дорого яичко

Ко  Христову дню.

Вот подкрался вечер,

Как карманный вор.

Любить  тебя нечем

Я уйду в террор.

У меня нет страха

Больше  ни х**.

Я не халаха

Милая моя.

Бороду  не брею

Хоть  и не растет.

У меня к евреям

Свой  особый счет.

Есть  в земле Давида

Черный  минарет.

Там набью пластитом

Джинсовый жилет.

А в кармане спрячу

Карточку  твою.

Выполню задачу

Поставленную.

Жизнь свою собачью

Вспомню наяву.

Возле Стены плача

Я себя взорву.

На  экранах мира

Среди новостей

Покажет Аль-Джазира

Крошево костей.

Где кровью залитая,

Опалив  края

Кружит над убитыми

Карточка  твоя.

А на старой даче

В северной стране

Ты  о мертвых плачешь,

Но  не обо мне.

Обо мне заплачет

Над рекой ветла.

Было  все иначе,

Если  б ты дала.

Все. 

Кирилл  Решетников:

Спасибо. Сегодня в нашей студии был  поэт Всеволод Емелин.