Александр Сопровский. Встречный огонь (1975-81)

« Сохранилось предисловие к книге, большая часть стихов которой вошла потом в книгу «Признание в любви», а позднее в сборник стихотворений «От весны к весне»: «В первые дни января 1981 года гостями вильнюсских поэтов были москвичи и ленинградцы. Однажды зашел, как водится, разговор о необычайном положении литературы в сегодняшнем мире. Поначалу беседа лишена была патетики, напротив, текла несколько вяло. Неожиданно один из нас сказал: "Если горит лес, иногда приходится зажигать его с противоположного края. Встречный огонь заграждает путь лесному пожару. Вот и на долю писателя остается лишь поддержание встречного огня — во спасение гибнущей литературы". Простой этот образ оставил сильное впечатление в памяти, он воедино слился с чертами того зимнего дня и гостеприимного дома, где происходила беседа. Похоже, что сегодня образ этот уместен не только в применении к литературе, но и ко всей культуре... да и еще шире — ко всему живому. Отсюда — название книги. 21 февраля 1981». ( Примечание Т. Полетаевой.)

* * *
Отара в тумане скользит по холму.
Равнина незрима для глаза.
Доколе же брату прощать моему:
Скажи — до седьмого ли раза?

Стада исчезали — и скрылись совсем
За синий расщеп перевала,
Когда непреклонное: семижды семь, —
В ответ на века прозвучало.

Господь! наша память доселе строга,
Верни нас на тропы овечьи,
Где мы бы исправно простили врага —
И с братом зажгли семисвечье.

Но слышишь: над рощей с утра воронье.
Гордится земля пустырями.
Здесь дышит на ладан людское житье.
Не двое, не трое во имя Твое:
Приди и постой между нами.

...Морщинки от глаз исподлобных бегут,
И ежели деду поверить,
И ежели счет на морщины ведут,
Их семижды семь — не измерить.

Ты слышал ли песню разграбленных хат —
Отчизны колхозные были —
Про то, как он выехал на Салехард
И малого как хоронили?

Как мерзлая тундра сомкнулась над ним,
Костры на поминках горели —
И стлался над тундрой отечества дым
По всей ледяной параллели...

Дорожка ты, тропка! На праздник, как в ад —
На труд, как на смерть, и обратно.
Все утро вдоль пункта приема звенят
Бутылки светло и опрятно.

Смеркается медленно. Пьяный орет,
Поводит больными плечами,
Про то, как ебут его дни напролет
И как его сушит ночами...

По этой земле не ступал Моисей.
Законы — вне нашей заботы.
И где те блаженные — семижды семь,
Когда бы мы сели за счеты!

Господь, отведи от греха благодать
Под сень виноградного сада.
Сподобь ненавидеть, вели не прощать,
Наставь нас ответить, как надо.

Черно небо гор. Поднимается дым —
Молочная просека к звездам.
Когда мы вернемся — мы сразу простим,
К тебе возвращаться не поздно.

Июнь — 29 октября 1980

# # #

Дай Бог тебе удачи
Со мной и без меня.
Все чаще мне маячит
Ладошка-шестерня,
Но мы еще в рассудке,
Чтоб помнить о былом,
А черти метят сутки
Тринадцатым числом,
А снегу навалило
Как должно в феврале,
Но мартовская сила
Бунтуется в земле.
И как под снегом травы,
Любимая, поверь,
Мы не имеем права
Проигрывать теперь,
Чтоб всею мощью малой
Не угодив судьбе,
У твари шестипалой
Прорезаться в избе.
А там такие лица,
Такие речи там...
А там уж как случится,
Дай Бог удачи нам!
Для них скучнее смерти
Дела твоей любви,
Малеванные черти —
Соперницы твои...
Нам должно жить иначе,
Очаг души храня.
Дай Бог тебе удачи
Со мной и без меня.

13 февраля 1975

Картины сентября

Памяти В. М. Шукшина

Ранняя осень — пустая пора.
Помнишь, как холодно было вчера?

Желтый сентябрь. Облетают сердца.
Крышка. Трапеция — доски с торца.

Длинные тени околицей в ряд.
Без толку слушать, про что говорят.

Зябкие тени. Крестовый погост.
Август не август, но сколько же звезд!..

Брешут собаки у мокрых плетней.
Выдалось утро еще холодней.

Завтра не завтра, но не за горой
Белого времени модный покрой.

Больше цены каждодневным словам,
Птицы черней по бескрестным главам,

В небе отчетливей синяя дрожь.
Друг мой, ты помнишь, зачем ты живешь?

Дворик у клуба затоптан и пуст.
Смотрит на дворик рябиновый куст.

Красные ягоды в мертвой траве.
Красное знамя на клубной главе.

Из колокольного горла с утра
Кровь захлестала на землю двора.

22 февраля 1975

* * *

На север от чинного ареопага
В краю, где приходится жить по-людски
Под вечер идет дионисова брага —
Скорей от усталости, чем от тоски...

Под тушкой кровавой мы угли раздули,
Вечерняя жажда сладка и остра,
Жестокие лица глядят без раздумий
На злое живучее пламя костра.

У смерти орлиная зоркость, но что нам,
Усталым — до смерти, в конце-то концов,
И правда не стала пока что законом,
И дети не платят за беды отцов...

В четыре конца распластавшейся далью —
Протяжные тени колючих кустов,
Пастушьи дымы, как столпы мирозданья,
По диким холмам охраняют простор.

15 февраля — 9 марта 1975

* * *

Кто на Пресненских?
Тихо в природе,
Но под праздник в квартале пустом
Бродит заполночь меж подворотен
Подколодной гармоники стон.
Вся в звездах запредельная зона.
Там небесная блеет овца,
Или Майру зовет Эригона,
Чтобы вместе оплакать отца.
А на Пресне старик из Ростова
Бессловесное что-то поет.
Не поймешь в этой песне ни слова,
Лишь беззубо колышется рот.
И недаром обиженный дядя —
Честь завода, рабочая кость —
Вымещает на старом бродяге
Коренную, понятную злость.
И под небом отчаянно-синим
Он сощурился на старика,
Слово ищет, находит с усильем:
— Как тебя не убили пока?
Как тебя не убили, такого? —
А старик только под нос бурчит,
Не поймешь в этой песне ни слова,
Да и песня уже не звучит.
Тихо длятся февральские ночи.
Лишь гармоника стонет не в лад,
Да созвездий морозные очи
На блестящие крыши глядят.
Поножовщиной пахнет на свете
В час людских и кошачьих грехов.
Волопас, ты за это в ответе:
Для чего ты поил пастухов?

15 февраля — 9 марта 1975

* * *

Запахло кровью резко, как известкой
Во время капитального ремонта,
Как хлороформом и нашатырем
В целительном застенке у дантиста.
Над городом стояли облака.
Прокручивалась лента у Никитских.
И человеку в плоскости экрана
Приснился черно-белый русский воздух,
Исполненный из света и дождя.
Снаружи мир был полон воробьями,
Они клевали крошки из расщелин
Подтаявшего мусорного снега.
Троллейбусные провода и дуги
Расчетливо пересекали ветер.
И я подумал: мир документален,
Как стенограмма сессии суда.
И чудилось, как будто у прохожих
От их предчувствий вздрагивали спины.

11 марта — 3 апреля 1975

* * *

Мы больше не будем на свете вдвоем
Свечами при ветре стоять.
Глаза твои больше не будут огнем
Недобрым и желтым сиять.
Любимая, давешняя, вспомяни
Свечи оплывающей чад.
В длину, в высоту погоревшие дни,
Как черные балки, торчат.
И пусть их болтают, что правда при них,
И сплетни городят горой.
Мы прожили юность не хуже других —
И так, как не смог бы другой.
Я снова брожу в черепковском лесу,
Березовой памятью жив,
И роща свечная дрожит навесу,
Дыхание заворожив, —
Как будто мы снова на свете одни,
И, дятлом под ребра стуча,
Прекрасное лето в апрельские дни
Упало на нас сгоряча.

14 — 19 апреля 1975

* * *

Согреет лето звезды над землей.
Тяжелый пар вдохнут кусты сирени.
Пора уйти в халтуру с головой
Наперекор брезгливости и лени.
Над всей землей сияют небеса.
В товарняках — коленца перебранки.
Уже по темным насыпям роса
Поит траву и моет полустанки.
И будет плохо, что ни говори,
Бездомным, заключенным и солдатам,
Когда повеет холодом зари
На мир ночной, обласканный закатом.
В неволе у бессовестных бумаг,
Истраченных раденьем человечьим,
Я захочу молиться — просто так —
За тех, кому сейчас укрыться нечем...

13 мая 1975

* * *

Нас в путь провожали столетние липы,
Да лампа над темным надежным столом,
Да каменных улиц гортанные всхлипы
С нежданно родившимся в камне теплом.

Мазутных пакгаузов лязг на рассвете,
Цветущие шпалы железных дорог,
Ровесников наших послушные дети,
Да весен московских гнилой ветерок.

И редко кто был виноват перед нами.
Мы стол покидаем в положенный час.
Но будет о ком тосковать вечерами
Глазастым потомкам, не знающим нас.

Разрушатся времени ржавые звенья,
И, может быть, сделаются оттого
Нужней и бесхитростней наши прозренья,
Отрывки, ошибки, беда, торжество.

Тогда все сольется в прозрачную повесть
И выступит, будто роса на траве.
Нас в путь провожает непонятый посвист
Разбуженной птицы в дождливой листве.

29 апреля — 16 июля 1975

* * *

Заката рыжая полоска —
Как будто птица горихвостка
Взмахнула огненным пером
Над керосиновым ведром.
Ее усильем невесомым
Обочины озарены
Бесшумным заревом веселым
До появления луны.

Покуда нам нельзя на волю,
Пока в неволе мочи нет —
Остался свет на нашу долю,
Ночной предавгустовский свет.
Остался впредь до жути зимней
Под осязаемой луной
На нашу долю — короб синий
Нагретый, звёздный и земной.

Нам остается месяц лета —
И можно ждать, как всякий год,
Пока багровый круг рассвета
Над хрупким дымом не взойдет.
Мы в чистом воздухе окраин,
Как пробки, фортки отворяем —
И пьем рябиновый настой
С последней выжатой звездой.

В такие дни острее слышит
Намеки совести душа.
Над самым ухом осень дышит,
Листами твердыми шурша.
И надо, с зоркостью орлиной
На глаз отмерив крайний срок,
Надежду вылепить из глины
Размытых ливнями дорог.

29 июля — 1 августа 1975

* * *

К чему, творя себе врагов,
Я в горькую свистульку дую?
Не за пустой подсчет слогов,
Я за свою судьбу воюю.

Приму счастливое житье,
Но так от века мне подперло.
Чтоб сердце вещее мое
До крови высвистать из горла.

Пусть в одиночку мне брести
Осенней просекой грибною,
Сегодня ты меня прости
За то, что трудно быть со мною.

Я вижу сквозь любовь и ложь
Свою нелегкую дорогу.
Быть может, ты за мной пойдешь,
Охладевая понемногу.

Кругом неправ и одинок —
Но мне созвездия мигали,
Чтобы я кому-то чуть помог,
Как пращуры мне помогали.

27 августа 1975

* * *

Вступает флейта. Ветер. Дождь.
Автобус на краю столицы.
Ты долго к поручням идешь,
Боясь на листьях оступиться.

Вошел и сел, не взяв билет,
По старой памяти, по блажи...
Тебе уже не двадцать лет,
Не тридцать лет, не сорок даже.

Ты ни одной строки не стер
В театроведческом конспекте.
Природа учит, как актер,
Искусству жить, искусству смерти.

Ты умер — а она опять
К игре без промаха готова.
Искусство жить и умирать —
Ее бессмертная основа.

А близ дороги кольцевой —
Как сталь холодные осины,
И ты коснешься головой
Звенящих нитей паутины,

И ты приляжешь на ковер
И отдохнешь на перегное,
Ведя предсмертный разговор
С охладевающей землею.

8-10 сентября 1975

* * *

Эта осень готова к любви —
Как бесстыдно и подслеповато
Прямо в дыры гремучей листвы
Проливаются взоры заката!

Листопад от парадных дверей,
И на улице ведает каждый,
Что по ходу таких октябрей
Эта жизнь оборвется однажды.

Расскажите мне как я умру —
Если срок мой оставшийся краток,
Я в лучистую эту игру
Так и выплесну горький остаток.

Как шуршит эта ветхая медь
В ожиданье прохожего счастья —
Я же помню, что жизнь, а не смерть,
Наше дело до смертного часа.

Что мне думать о завтрашнем дне,
На сегодня довольно заботы:
Я люблю тебя. Что же ты, что ты
Ни полслова не вымолвишь мне?

2-7 октября 1975

* * *

Под ветреными облаками
На тротуарах городских
Мы исполняем каблуками
Напевы выдумок своих.
И наши судьбы бродят рядом,
Как мы, толкаются взашей
Под абажурным жарким взглядом
Больных горячкой этажей.
И по верхушкам пробегая
Садовых лип и тополей,
Вступает музыка — такая,
Как мы, но чище и смелей.
А нам бы вслушиваться только,
Гонять надежду по следам.
К чему стадами течь без толка
По освещенным городам?
Я песню каменную выну,
Прочищу легкие до дна,
Пока меня толкает в спину
Живого вечера волна.
Что значили бы время, место —
Отмеренная скорлупа —
Когда б не эта, у подъезда
Консерваторского, толпа!

24 октября 1975

* * *

Покуда мир о празднике не знает —
Ленивым полднем город оглушен,
И только снега блеск напоминает,
О том, что день подписан и решен.

А к вечеру — как бы по всей излуке
Стекает праздник вниз, к монастырю.
Держу тебя за ласковые руки,
Смотрю в глаза — и слов не говорю.

Замерзло небо куполом шатровым,
Лучась в остроконечной высоте,
И к нам оно протянуто покровом
И острием — к Рождественской звезде.

На 7 декабря — 10 декабря 1975

* * *

Устал бежать: пошла дорога в горку.
Автобус рядом, поднажал бы — сел,
Но, кажется, я различил семерку
Из номера сто восемьдесят семь.
Бежать не надо: мне на сто тридцатый.
Вот закурю — глядишь, и подойдет...
Какой-то теплой и дождливой датой
Наш летний город в памяти живет.
Прошедшее мое — надежный угол,
Там двое недоверчиво нежны,
И в луже разбегающимся кругом
Их отражения искажены.
В нас ликовала сдержанная сила,
Мячом казался шар земной — лови!
Любовь? Не знаю... Но другое было,
Немногим хуже счастья и любви.
Звенела медь в оттянутых карманах,
Гуляла грусть, в ушах твоих звеня.
Я говорил о замыслах и планах,
И ты, как должно, верила в меня.
И заполночь дышал туманом город,
И сущность жизни знавший пешеход,
Дивясь, ловил обрывки разговора,
В котором было — всё наоборот.

5 марта 1976

* * *

Жизнь обрела привычные черты,
Что было нужно — за день наверстала.
Застольный шум, а посредине — ты:
Слегка царишь, но выглядишь устало.

Накрытый стол немало обещал,
Но разговор не ладился, как будто
Какой-то сговор вас отягощал,
Исподтишка встревая поминутно.

О Господи, как фантастичен быт!
Искажены смеющиеся лица.
Кто с кем тут рядом и зачем сидит,
На что озлоблен и чего боится?

Хозяюшка, отсюда не взлетишь.
Оскалит рот насмешливая вечность.
Погасишь свет — и ясно различишь
За окнами таящуюся нечисть.

И вправду мир покажется тюрьмой,
Дыханье — счастьем и прогулка — волей.
Что с нами происходит, Боже мой,
На этом самом жутком из застолий?

Март. Ночь. Москва. Гостеприимный дом.
Отменный спирт расходится по кругу.
Хозяйка, слушай, а за что мы пьем,
Зачем мы здесь — и кто мы все друг другу?

Пускай хоть выпьет каждый за свое
Под общий звон фужеров или рюмок.
Я — пью за волчье сладкое житье,
За свет звезды над участью угрюмой.

Хозяюшка! За звучным шагом — шаг,
Земля за нас, она спружинит мягко,
И каждый дом — по крайности, очаг,
И смертный мир — не больше, чем времянка.

16-22 марта 1976

* * *

В. Дмитриеву

Разойдется тоска, словно в оттепель треснувший лед,
И заплещет вода в императорском черном канале.
Я друзьям обещаю, что лучшее время придет.
Мы с годами рожденья, похоже, что не прогадали.

Мировой неприязни и твердого дружества час,
Как не снилось в античности римлянам или евреям.
Не ужели не видишь, какая удача у нас —
Небывало простое, до ужаса ясное время!

Предреченные всадники держат коней за узды.
Трудовая Геенна готова к авральной работе.
Нас с тобой ожидают, мой милый, такие истцы,
Что повкалывай вечность — и то не сойдешься в расчете.

Так пока мы, живые, шагаем по твердым камням,
Разнося по широтам домашние песни и шутки, —
Кто посмеет пугать нас? О чем беспокоиться нам?
Вот беда, что метет, не стихая, девятые сутки...

Но вскрывается море — здесь тоже должна быть весна.
По законам природы наследное право бесспорно.
И мила мне в разлуке хитрющая голубизна
Неспокойных очей над барашками невского шторма.

9-28 апреля 1976

* * *

Из верхних окон музыка во двор.
Горбатые ступени у подъезда.
Мой прежний мир, приставленный в упор
К очам твоим — без моего посредства.

Перехожу на круг небытия,
В электроток твоих воспоминаний.
Но я не мертв, и музыка твоя
Издалека слышна мне временами.

Так спой же мне и душу напои!
За волчий век я сорок раз бы умер, —
Но круг друзей, но близкие мои —
Мелодия в бензомоторном шуме...

Так будь же мне верна на круге том —
Не зря он создан нашими руками —
Где встанет наш гостеприимный дом,
Как росчерк мой под этими строками.

И сколько б нам не выпало разлук,
Нам нужно ждать. Когда не мы, то кто же?
И жизнь на вкус, как музыка на слух,
Ну спой же, спой... Побудь со мной подольше...

6 апреля — 5 мая 1976

* * *

С. Гандлевскому

Вот и снова в предосенний день
Побредем по глянцу площадей,
Поразмыслим, чем же год отмечен.
А земля нас тащит за собой
В орбитальный космос голубой.
Год шестой от нашей первой встречи.

Все родное — в памяти родней.
До прекрасных августовских дней
Берегу тепло под полушубком.
Дорожу пожатием руки —
И живу, резону вопреки,
В этом крае, вымершем и жутком.

В августе с друзьями посидим.
Папирос замысловатый дым
Тянется в распахнутые окна.
Капает на кухне самогон.
И огонь заката вознесен
В облака торжественно и вольно.

К высоте распространится речь.
Будет лето медленное течь,
Занавеска светлая — качаться.
В августе присядем у стола.
Жизнь — она ведь все-таки была
И пока не думает кончаться.

5 мая 1976

Чёрная равнина

Но площадь молчала, и ничего на ней не было видно.
Тёмные церкви недвижно поднимались к небу, и стены
глядели темно и зловеще. Только мерным шагом
между зубцами передвигались тени часовых.
И чудилось мне, что я живу полвека назад
и что предо мной древние русские святыни,
полонённые и безгласные... Было слишком рано.

В. Муравьев (сборник «Из глубины»), 1918

1

Земли осенней черные пласты
Еще не разворочены дождями,
Но знаю я — и, верно, знаешь ты,
Каким ветрам орудовать над нами.
Еще пылят сентябрьские пути.
Еще звенит колодцами деревня.
Будь проклят день и час, когда... Прости,
Благословись, возлюбленное время.
Другого нет. И, если разрешат,
Я все скажу, что ночь наворковала,
Пока в дремоте граждане лежат
На папертях Московского вокзала,
Пока еще не холодно, пока
К себе берет нас камень постепенно.
Будь проклят... Не поднимется рука,
Родное время, будь благословенно.
Свистками черни воздух потрясен,
Смешна любовь — и ненависти мало,
Но кто бы знал, что людям тех времен
Благословенья лишь и не хватало.

5 сентября 1976

2

За ночью ночь меня всего трясло.
Отряд берез держал границу леса.
Начало суток, новое число
Меня встречало лязганьем железа.
Неслись с окраин первые шумы,
Гудки гудели, грохотала трасса, —
И думал я: вот-вот увидим мы,
Как от востока светится пространство,
Как воронье срывается в полет,
Как небеса расхристаны и сиры...
И молодость — она не в нас живет,
Но где-то прежде, в молодости мира.
Меж тем поодаль шум иной возник,
Вступала сталь каким-то новым ладом.
Я покидал березовый тайник
И торопился к каменным громадам.
И город был сияньем обагрен
Едва заметным, но неоспоримым,
И я входил, как на заре времен,
И шел — как мытарь Иерусалимом.
Навстречу мне такие же, как я,
Шли люди в озаренье красноватом,
И мы сходились, как одна семья,
Где всякий был родным и виноватым.
Но мы родство таили в бездне глаз.
Движенья были сослепу неловки.
И притекали новые из нас
К автобусной заветной остановке.
Любой дышал, как будто ношу нес.
Походки тяжки, лица воспаленны.
И вдалеке гремел мусоровоз,
Как будто поступь танковой колонны.
Нечистым газом бил из-под крыла...
Казался воздух огненосней кремня.
Рассвет не шел. Заканчивалось время,
Дышала вечность, за сердце брала...

Ноябрь 1976, 29 января 1977

3

Ю. Кублановскому

Морозное солнце над серым вокзалом,
Дымы на слепящих верхах,
И зелень листвы по садам обветшалым —
Серебряный блеск на ветвях.

Откуда в столице такая погода
В октябрьский полуденный час?
С архивного полузабытого года
Такого не знают у нас!

Сырой листопад налетает со снегом
На семь москворецких вершин,
И смотрятся жадным монгольским набегом
Разъезды служебных машин...

Об эту блаженную смутную пору
Нам чувствовалось заодно,
Что Богу живому иначе, как вору, —
Навстречу безвластию, голоду, мору —
Прокрасться сюда не дано.

На голос друзей, по звонкам телефонным
Еще я срываться могу...
Но страшно взглянуть: под раскидистым клёном —
Зелёные листья в снегу.

15 октября 1976

4

А. Цветкову

Налей и за старое выпей.
Наплюй на уик-энд и поп-арт.
Уже сочиняет нам гибель
Какой-то февраль или март.
Затем нас не гладят по шерстке,
Что сказано: время — вперед! —
И ласточка взором пижонским
Обмерила твой самолет.

О чем тебе снится, покуда
Два неба в раструбах очес,
Пока я с надеждой на чудо
В прожекторах ночи исчез.
Я сгинул под зимние грозы
В родном до проклятья краю-
Березы, березы, березы
Судьбу обступили мою.

Дворы наши в желтых сугробах
Шурша, догнивает листва.
В беззвездных туманах багровых
Метелями бредит Москва.
Кому-то срываться в рыданье,
Хватаясь за воздух рукой,
Кому-то стекаться рядами
На сбор за Непрядвой-рекой.

Мы сдохнем на черной равнине
В расстрелянной светлой дали,
Обнявшись, как братья родные,
Чтоб чистой волной позывные
Сквозь крупчатый воздух прошли.

15 декабря 1976

5

На рассвете звенят возбужденно,
Подымаясь со сна, города.
Спи сегодня без горя и стона,
Спи по-прежнему, спи, как тогда.
Как жилось нам единожды, помнишь?
Небо в росчерках звездных хвостов —
И держали раздетую полночь
Напряженные руки мостов.

Так тепло, будто ветер на воле
Не гуляет вовсю за стеной.
Так беспамятно — крысы в подполье
Не спугнут нас до утра с тобой.
Только жадно сцепляются руки,
Да безвольно бормочут уста —
И слова, разлетаясь на звуки,
Рвутся прочь, как птенцы из гнезда.

Несмышленая, враг мой любимый,
Там, меж арок и кариатид,
Нешто все еще неумолимый,
Резкий снег между нами летит?
Сердце мира спешащего, злого
Бьется в ритме столичного дня.
Я устал от недоброго слова —
Только ветер и держит меня.

Разве зря в ту блаженную пору
Голоса пролагали следы
Сквозь осеннюю звездную свору
Над игралищем невской воды?
Сядем рядом — и карты раскроем:
В ускользающий нынешний час
Эта память
да будет покоем
От зимы, ненавидящей нас.

31 января 1977

6

Ты помнишь: мост, поставленный над черной,
Неторопливо плещущей водой,
Колокола под шапкой золоченой
И стойкий контур башни угловой.
А там, вдали, где небо полосато,
В многоязыком сумрачном огне
Прошла душа над уровнем заката —
И не вернулась, прежняя, ко мне.

Когда же ночи темная громада
Всей синевой надавит на стекло,
Прихлынет космос веяньем распада —
И мокрый ветер дышит тяжело.
Но смерти нет. И от суда хранима,
Как будто куща в облачной дали, —
В налетах дыма черная равнина,
И пятна крови в гаревой пыли.
Пора мне знать: окупится не скоро,
Сверяя счет по суткам и годам,
Полночный труд историка и вора,
Что я живым однажды передам.

Настанет день, и все преобразится,
Зайдется сердце ерзать невпопад,
И будет — март, и светлая водица
Размоет ребра зданий и оград...
И поплывет — путей не разобрать —
Огромный город — мерой не измерить.
Как это близко — умирать и верить.
Как это длится — жить и умирать.

24-28 марта 1977

* * *

Зима устала быть собой.
И ей, за слабость эту,
Приказано трубить отбой
И дать дорогу лету.

Минуя стадию весны
(Раздолье очевидцу!)
Вступило столько тишины
И зелени в столицу.

Нисходит сумрак лучевой,
И посредине мая
Смеется мальчик, ничего
Не подразумевая.

Вот так кому-то невдомек,
Вот так никто не в курсе,
Какой назначен миру срок,
Какие судьбы ткутся.

7 мая 1977

* * *

Похолодание прошьет роскошный май
И зелень по чертам фасадов.
Душа прояснится. Как хочешь понимай
Игру сердечных перепадов.

А время спряталось. Исчезло без следа,
Как мокрой осенью безлистой.
И сердце падает — как будто есть куда,
Как бы в колодец чистый-чистый...

Май 1977

Два стихотворения

Е. Чикадзе

1

В малахитовом полумраке
Луч заката недостижим.
Разве правда, что мы во прахе
Под холодной землей лежим?
И покамест парадным узким
По твоим я бреду стопам —
Город полон трамвайной музыки,
Расплескавшейся по мостам.
Лютовали по снегу тени,
Стыли трупы на площадях —
Но текут, не спеша, ступени,
Будто чуя хозяйский шаг,
Будто факелы тьму расшили,
Будто праздник и фейерверк...
А ступени все шире, шире
Разрастаются — вверх и вверх.

А у нас — так, что нету мочи,
Днем неистовствует жара,
Да в сиянии полуночи
Бьют по зелени прожектора.
А у вас — будто розгой высечен
И прикрыт отходящий мир
Этим северным небом выцветшим,
Синью, выполосканной до дыр.

И бессильно в волнах качается,
Опрокинувшийся вверх дном...
А у нас — синева сгущается,
Зелень черная под окном.

Чашка белая. Черный кофе.
Струйка пара. Благая весть.
Хорошо, что в составе крови
Благодарная память есть.
Эта память — любви бездонней,
И с обмолвками полусна,
Со щекотным теплом ладоней
Эта память сопряжена.

22 июня — 10 августа 1977

2

Когда пришлют за мной небесных выводных
И скажут: вам пора, все ваши песни спеты, —
Возьмут мои стихи и перечтут — а в них
Одни рассветы да рассветы.

Вот так единожды, когда пришлют за мной,
Завижу явственно в конце бесповоротном,
Как зори дней моих горят голубизной
В огне прекрасном и холодном.

На то и речь моя, чтоб нам с утра глядеть
Во власти страхов и сомнений
На небо чистое, когда сквозь веток сеть
Забрезжит дивно свет осенний.

А воздух ясно зрим, и гулом напоен,
И дворники листву размеренно сметают,
И крики черных птиц о давности времен
Отчетливо напоминают.

Теперь душа моя срывается туда,
Где нынче ветреней и небосвод — багровей,
И вновь беседовать выходят города
На языке рассветных кровель.

Ну что ж, сударыня, за мир, угодный нам,
За дружбу трепетную нашу
Навстречу стынущим надменно временам
Заздравную поднимем чашу.

Чтобы упрямый луч победно засверкал
По жестяному скату крыши,
Чтоб солнце, задрожав поверхностью зеркал,
Осколки пламени распространяло выше.

Октябрь 1978 — август 1979

* * *

Но август, месяц исцелений,
Стал благодатен для меня.

1972

Любимая, считаю дни,
Минуты и часы до встречи.
Шепнешь — откликнется далече:
Пойми, прислушайся, усни.

Сегодня август, и поверь:
Судьба моя такого рода,
Что, может быть, как раз теперь
Она и вправду ждет исхода.

Вот-вот ударит надо мной
И кружит, не переставая.
Так истребляет мутный зной
Зарниц атака круговая.

Когда-то, на другой земле,
На рубеже другого лета
Я жил — ив августовской мгле
Плыла зеленая планета...

Ты слышишь: листья шелестят
Бездумней, ветренее, злее...
Взгляни на облака в аллее —
Как на ветру они летят.

Когда б ты знала жизнь мою,
Ты поняла бы, что со мною...
Пора, пора! глаза закрою.
Замру у бездны на краю.

10 августа 1977

Стихи об уверенности в завтрашнем дне

Памяти А. Галича

По весне, по лихой погодке
Все мы в меру собой горды.
Вертухаям идут бородки,
В коридорах легки походки,
Звонкой речью набиты рты.

Призанять бы от этой прыти,
Но чужому постичь нельзя,
Как вы ходите, говорите,
Как не смотрите вы в глаза.

Чем мы хуже? Мы глухо вторим,
Верный выводок молодой.
Из просторных аудиторий
Тянет газовой духотой.

На ночь — женщину, к пиву — сушку.
Сел у места — блюди престиж.
Нас таких не возьмешь на пушку,
Не обскачешь, не подсидишь.

И вкусив от большого спорта,
По себе оставляя грязь,
Мы неспешно поправим польта,
Разойдемся, не торопясь.

И не будет бессонных ночек,
Горя черного — напролет.
А весенний хорош денечек,
Сердце радуется. Поет!

Отражается шляпа в луже.
Дело сделано — благодать!
Завтра будет ничуть не хуже:
Кто полезет опровергать?

Мысли гордые — в ногу, строем,
Помогая без чувств заснуть, —
Нас не тронут — и мы не тронем,
А и тронем — не обессудь.

Это там у них, дуралеев,
Неуверенность и разлад.
Ночью кто-то один в аллее,
Звёзды в душу к нему глядят.

Ночью кто-то один под оком
Вечно бдительной синевы.
Это где-то у нас, под боком,
Под окном — ив черте Москвы.

Льдинка в луже блестит, синея,
Взгляд приковывает больной,
Отражает бездонность неба
В черных прутьях над головой.

И звезда на незримой нити —
Чтоб деревья в чужом саду,
Поворачиваясь на орбите,
Приходили под ту звезду.

Чтобы дальше плыла планета,
Чтобы вздрогнул в урочный час
Под лучом голубого света
Мир, живущий помимо нас.

Октябрь 1977, 26 марта 1978

* * *

С. Гандлевскому

На заре мы глаза продираем.
Нарастающий гам бестолков.
И светла над дымами окраин
Огнекрылая рать облаков.
А потом нас поманит влюбленно
Ветер оттепели за собой,
Запах пота и одеколона
Растворяя над быстрой толпой.

И — безжалостно в очи бьющий,
Озаряющий судеб разбег,
К очищенью всечасно зовущий
И царящий на площади — снег.
Это в сердце нежданно взыграли
Треволненья забытых надежд.
Волны света — как будто бы грани
Светоносных небесных одежд.

Потому что явление снега —
Это твердая соль бытия,
Это белое воинство с неба,
Это — горькая память моя.
Потому что струною бренчащей,
Нам на гибель, до слез хороши, —
Входят сумерки чаще и чаще
В разоренные стены души.

Но за это в неведенье мудром
Нам дано пробираться на свет
И растаять сияющим утром,
Будто вовсе на свете нас нет.
Это значит — по-прежнему с нами
Добрый ангел с огнем на крыле.
Это значит, нас тоже признали,
Как живущих на этой земле.

Январь 1978

* * *

Дорога звенит, беспощадно пыля,
На запад зарю провожая.
С рожденья без родины. Эта земля —
Чужая, чужая, чужая.
Колючая ржавчина вдоль полотна
Бесплодную степь обметала.
Надеяться не на что. Эта страна
С полвека надежды не знала.
Так как же, мой ангел летящий, ответь —
Ты в ветре, врачующем душу —
Когда же обрушишь ты трубную медь
На эту бескрайнюю сушу?
Но ангел летящий не знает суда
И казни причастен едва ли.
Взгляни, как из пепла встают города
И люди встают из развалин.
Они без улыбок идут на восток —
И держит земля их, покуда
В безвременье отодвигается срок,
И медлит последнее чудо.
Ну что ж, целовать вам вождей на рублях,
С утра подниматься по гимну —
А я недобит в отошедших боях,
А значит, и впредь не погибну.
Когда б не звенела дорога, пыля,
С надеждой рассталось бы сердце.
Земля — моя память, и память — земля,
И все это вместе — бессмертье.

Август-октябрь 1978

* * *

В. Дмитриеву

Ветер августа, хмурый товарищ,
Вот ты снова приходишь за мной,
Дальнозоркие планы срываешь
И любуешься глушью земной.
Шорох листьев под ветром невнятен,
А надежда свежа и страшна.
Не загадывай дольше, чем на день,
И не стой по ночам у окна.
Мокнут листья на черном асфальте —
Летней роскоши смертная треть.
Так давайте не думать, давайте
Водку пить — ив окно не смотреть.

Ветер августа вечером чёрным
В упоенье скандирует ложь.
Нет надежды, — шуршит, — обреченным.
От судьбы, — шелестит, — не уйдёшь.
Отчего же все шире и шире
Свет осенний растет над землёй?
Нам не спится в разгневанном мире,
Небо рушится звездной золой.
Но пока не сорвется планета
В неподвластные страху края, —
Ранним утром рождается где-то
Свет осенний, надежда моя...

2 августа — 4 октября 1978

* * *

Воздух нечист, и расстроено время.
На рубежах ледяного апреля
Рвется судьбы перетертая нить.
Вот уж четырежды похолодало,
Только и этого холода мало,
Чтобы горячку души остудить.

Нет ни покоя, ни воли, ни света.
Я проживаю в беспамятстве где-то.
Веку неровня, держусь навесу.
Пасмурны днесь очертания мира.
Только объедки с умолкшего пира,
Да тишина в обнаженном лесу.

Как она там, соловьиная пара?
Был же закат — огненосней пожара,
Свечи берез и полян алтари...
Как началось оно, это похмелье?
Только быстрей застучали недели:
Катыши дней — от зари до зари.

Так горевать не пристало поэту.
Но за весну беспощадную эту
Капли дождя, будто капли свинца,
Плотно сгущенный, бессолнечный воздух,
Горечь ночей, ледяных и беззвездных, —
Пей до конца. Допивай до конца.

Апрель 1979

30 апреля

Притупилось чувство боли.
Улеглась жара к семи.
Нынче вечер тайной воли,
Власти тайной над людьми.

В эту пору в Третьем Риме
Все недвижимо на вид,
Только небо над кривыми
Переулками кружит.

Только дышится свободней,
И прозрачен черный сад.
В Нижнем Кисловском сегодня
Флаги красные висят.

Я и в юности нередко
В эту пору здесь бывал,
И, прыжком доставши древко,
Флаги красные срывал.

Тихо в мире. Слишком поздно.
Только музыка в окне,
Но её аккорды грозно
Обращаются ко мне,

Но светлеет небосвода
Накренённое крыло —
Где она, твоя свобода,
Сердца тайное тепло?..

Что ж, домой, под крышу, что ли:
Спать, и плакать, и опять —
Завтра день большой неволи —
Спать и плакать. Долго спать.

30 апреля 1979

* * *

Вот она, почва праха, свобода слова,
Проводы друга. Времени нет, и решать пора:
Хочешь, лети и сам, а хочешь — домой, и снова
В пункте приема посуды — накрест запор с утра.

Тучи пришли и щербатым ребром нависли,
Треть небосвода оставив сияющей голубизне.
Вот оно, дело жизни, свобода мысли,
Воля для ветра и града, пространство в высоком окне.

Где-нибудь на Капитолии залил шары негроид:
Бомбе нейтронной — нет, равенство-братство-труд...
Русские люди по всей земле колобродят,
Органы хвалят, места себе не найдут.

Трое войдут неслышно («дверьми обидно хлопать»);
Сам я с утра в растерянности, сердце слегка шалит.
Двое разложат на плитках паркета, третий возьмет за локоть,
Аккумулятор поставит на пол, рубильник пошевелит.

Холод бежит по спине от луны двурогой.
Нужно держаться, не горбясь и в землю не пряча взгляд.
Вот почему и бреду немощеной дорогой,
Медленно растворяясь и переходя в закат.

А в сизом фонарном дыме неслышно бегут машины.
Поздние гости, продрогши, торопятся к очагам.
Шорох на кровлях мира. Под небесами чужими —
Храп палачей, казненных молчание, времени шум и гам.

Июнь 1979

* * *

J.-M. Bovy

Когда снегопада светлейшая вязь
Займет над рекою простор,
Мы в черные стекла посмотрим, садясь,
На белую вьюгу в упор.
Земля отклонится с орбиты во мглу,
Звезда оборвется над ней —
Но нервные пальцы, скользя по столу,
Не сыщут опоры прочней.
Как будто с планетой уже решено —
Лишь нас, зазевавшихся, ждут.
Тяжелых машин боевое звено
Выходит на горный маршрут.
Останется — нас за колючий забор
За то, что друг с другом на ты,
И танки — на голову нашу позор —
Замрут у последней черты.
Всего-то осталось — налить да сказать,
Поднять, опорожнить до дна
За землю, которую поздно спасать,
Раз участь ее решена.
Чтоб вовремя рухнуть успел серпантин
Под гусеничным полотном —
За нашу надежду. За все, что хотим.
За то, что твердим об одном.

10 декабря 1979

* * *

Погода. Память. Боль. Душа, отстойник боли,
С похмелья поутру брезглива и строга.
Теперь не до зимы: знать, не по доброй воле
Застали нас врасплох ноябрьские снега.

На кухне пыль в углах. Немытая посуда.
На безнадёжный век — обтёрханный уют.
Я говорю тебе: пойдём со мной отсюда,
Но если я неправ — пускай меня убьют.

Земля, как я сказал, гордится пустырями.
Обречены снегам фундаменты во рвах.
Я говорю, пойдем. Покой не за горами,
А если страшен путь — то что такое страх?

На стройке тишина. В полнеба арматура.
Стаканы — в добрый час — поднесены ко ртам.
Зеленая звезда над хижинами Ура
Как будто кажет путь на дальний Иордан.

Метели светлой свист, и вихри у порога.
Держись же по звезде: собьешься невзначай —
И не сыскать концов. На всех одна тревога,
И надо всей Москвой — одно прости-прощай.

29 ноября 1980