Виктор Соснора. «Хутор потерянный»

Виктор Соснора, поэт

ВОРОН
Вот он:
ВОРОН!

Он сидит на кресте
(ворон — тот, крест — не тот).
Это радио-крест,
изоляторо-столб.

(С кем пустился в прятки
ворон — демон ПРАВДЫ?)

Вот он:
ВОРОН!

Посмотрел ворон вверх
(ворон — тот, воздух — нет).

Усмехается месть?
Любопытствует лоб ?
(С кем скиталась дума,
ворон — демон ДУХА?)

Вот он:
ВОРОН!

Ни суда, ни стыда

(ворон — тот, время — тут!).
Если есть я себе,
дай мне смерти в судьбе.
(С кем мне клясться в космос,
ворон-демон-ГОЛОС?)

МОЙ МОНГОЛ
Счастье проснуться, комната в лунных звонках.
Санкт-Петербург просыпается,
над Ленинградом водоросли небес, там самолет
                                                                                 (ластокрыл!)
Голубь как птица на оцинкованной крыше с клювом на лапках,
гипнотизирует.
Все одеваются в лампах.

Жестом жонглера отбрось одеяло.
Как хорошо:
                      Ева твоя в целомудренных травках волос.
Хочешь, целуй ей лицо проспиртованными устами,
хочешь — вышвырни вон и свисти, соловей одинокий.

Сеть занавески чуть светится и сигарета сверкает.
Утро и труд.

Хуже проснуться, комната в капельках солнца.
Как по утрам, осмотреться окрест — кто там справа?
И обнаружить, что справа лежит Чингиз-хан.
Без восклицательных знаков!
Просто — проснулся, что-то мурлыкает сам по себе,
шестнадцать косиц

                                         то ли завязывает в узелок, то ли распускает,
желтый живот (неудивительно, желтая раса),
                                         ниже — фигура, которая украшает мужчин
(отчаиваться не надо, ведь у тебя тоже — фигура).
— Знаешь, кто я? — воскликнул он.

Знал я.
— Я знаю, — хотел я сказать, но зевнул.
— А, ты молчишь, и уста в судорогах от страха!
Не от страха, — зевал.
— Думаешь, чудеса?

Я думал о Еве.

Вчера выступал.
Были люстры Концертного зала.
Множество лиц — фруктовых в малиновых креслах,
                                                                  ушки для слушанья.
Аплодисменты.
(Рифмы я произносил о любви и о боли.)

Вот и записка из зала:
«НЕ ПОДУМАЙТЕ ЧЕГО ПЛОХОГО. ЖДУ ВАС У ЗЕРКАЛА,
ЕВА».

Этот чудесник, — фигура болтается, как поплавок.
— На, завернись, — я бросил халат. — Только не хохочи, —

предупредил я.
— Я с предрассудками и не люблю, когда по утрам всякая
сволочь хохочет.
— Хочешь кумыса?
— Пусть пива...
Но на полу уже появились кувшины кумыса.
Пена прелестной расцветки, как мыльные пузыри.

— Выпьем с утра! — воскликнул он на одеяле, в халате.
Что оставалось? Я опустился в кресло, с кувшином, в трусах.
— Ну, как жизнь? — вопросил я с ненавистью, — как
здоровье?
— Гол, как монгол, — распахнулся. — Как в энциклопедии

желт. И у тебя, — он оживился, — морда не без желтизны.
Глазки припухли.
— Утром желтеет с похмелья русская раса. Пухнет чуть-чуть.
— Если ваше похмелье будет длиться века,
                   вы пожелтеете сплошь. Знай, что рожденный с кувшином
                   кумыса

                   не пьет по утрам из обкусанной кружки пиво.
Ужас!
Узрел я у зеркала двадцать дев.
Девы двуноги, кудри у них — как фонтаны!
Все с записными книжками (ах, автограф!). Все красномясы. В одежде.
                   Было, все было:
                   проснешься в испарине,
                   шаришь, дрожащий, шнурки-башмаки,

                   ужас — в ушах,
                   молнией — к лифту,
                   весь исцарапан,
                   весь лихорадка,
                   будто сражался всю ночь со скалой!
(Знаем, все знаем,
но даже в душе

я не сторонник сексуальных революций.)
Ева стояла одна... с яблоком. Обнажена.
Но не об этом. Пред взором моим стояло и по три и... тоже
обнажены.
Перевидал я достаточно этих... ню.
Если же начистоту:
                                   все сейчас ходят так в СССР.
Но — с яблоком...

Ева!
Волосы — розы, склянки-коленки, радость ресниц,
твой треугольник страсти — занятный, весь в травинках.
И — с яблоком!
Грешным своим языком я сказал:
— Сей плод — девиз грехопаденья. Вы девственница?

В кои-то веки тебя ожидают у зеркала,
                                                                      жарко жалея,
               или коленку подсовывают, чтобы трогал,
вот и хватаешь, влюбленный, эту Еву с косицей (грудь —
виноградна!)
а поутру получается:
справа лежит Чингиз-хан.
Бок о бок, тоже с косицами, но... в том-то и дело.
Что тебе здесь, мой монгол?

Мне нужно меньше, чем человеку. Где Ева?
Он:
                   — Вдумайся, дурень:
                   уснул ты, или проснулся,
                   не все ли тебе одинаково, —
                   с Евой ли, сам ли с собой, с Чингиз-ханом?
                   Даже последнее, я бы сказал, перспективней
                    (в историческом смысле),

                   вот просыпаются два,
                   нету претензий:
                   вопросы-ответы...
Уже обсуждая абсурды тринадцатого века
да царства двадцатого, — театры террора, —
я, телепатически, что ли, а может, взаправду — желтел.

Я, за решеткой вскормленный (темница, клоповник!)
Ох и орел в неволе, юный, как Ной!
В иго играли вы, вурдалак, теперь я — ваше иго.
С миской кумыса смотрим в окно (окаянство!)
А за окном — заокеанье, зов!
Улей наш утренний, не умоляй — «улетим!»

Или — давай! Но куда? Тюрьмы фруктового яда.
Пчелам с орлами не быть в небесах (жало — и клюв?!)
Не улыбаться нам на балах,
                                               не для нас глобус любви,
если душа — пропасть предательств,
                                                  лицо — ненависти клеймо.

Да! Ну давай! С этих утренних улиц,
толп лилипутов, тритонов труда,
пусть им — невроз ноября, месса мая,
бедный товарищ! — кровавую пищу клюем.

Правда же, — пропадом!

Воздух взнуздаем и, как говорится, — день занимался!..
В каплях притворствовал Петербург...
Замахаем крылами волос! —

Вот венец, Ванька Каин! Я — автор комических книг,
вор, поэт, полицейский, — в общем, отрок Отчизны.

О великий, могучий, правдивый, свободный... заик!..
Отучили.

Музицирует время. Я — Маленький с буквы большой.
Что мои зайцезвуки — на цезарь-скрижали!
Фраза: «Гости съезжались на дачу». Киваю башкой:

— Ну, съезжались...

Простаков, Хлестаков, Смердяков да Обломов, т. п. —
татарва да пся крев, жидовня да чухонцы...
Слава Вам, кино-Конь! Пульт Петра, сталь-столица — теперь!
Что ж ты хочешь?

Ремонтируя душу, как овчарню храня от волчат,

Суздаль — от Чингиз-хана, Плесков — от венчанья,
как от веча — Новград, как от чуда — Москву... Отвечай!
Отвечаю:

— Это самопародия. Ах, извините, люблю

эволюцию литер «О»-«ЧА». Как бикфордов-свеча нагораю...
Пальцы в клавиши, как окурки вдавлю.
Не играю.

ХУТОР ПОТЕРЯННЫЙ
Тут хутор потерян... Как униям гунн,
как нимфа для финна, как мед молдавана...
дом драм — обещанья, триумфа и губ, —
дом-дым обнищанья... каморка... охрана...
Так в призмах Заката язык мой — зола,
ответы овец, соль-свинина, крольчатник...
Чей призрак здесь жил, волосами звеня?

Чьей цепью Царьграда? — лишь ключник с ключами…
Тогда еще! Был нам незнаем Монгол.
(Кончак — чепуха, подсчитали и хана.)
Но — блуд, окаянство, обман, алкоголь, —
до звезд Византийства!.. Но не было Хама.
Все было, — клянусь. Мы безусцы — юнцы

трудновоспитуемые (или — руссы!)
не в меру мерзавцы, пусть не мудрецы,
(о темен сей терем!) но только — не трусы.
Ну, ночь-поножовщина Новград-моста,
но равенство-радость! но молота удаль!
Ну Марфа Посадница — но не Москва!

Ну, грех Годунова — но не Иуда.
Кто жил здесь в железе? Маэстро? Адъюнкт?
Не Лютер ли? (Ландыши яблонь!) и — тот ли?
Дом — день одиночеств, как аист в аду,
мутант в шлемофоне Барклая де Толли.
Чей жил из желез? Чей тевтон изменял

Ледовым побоищем? Глас — троекратно!..
Чей колокол — клюква?.. Чей аз — из меня?
Так узнику Эльбы — три крапа, три карты.
Читатель стихов! Если дух твой так худ
(невеста, невроз, геморрой, нищета ли)

читай троеточье: потерян мой хут...
Дом — день одиночеств (что ночь — не считаю!)
Лжедмитрий фонтанов! «Лже» — значится — лгать,
не лгал бы — была бы твоя Московия.

Но свадьбы — не судьбы... И, помнится, тать
тогда еще, в молодости моросила.
Так век пятерчат — не треперст. Перестань!
Тут минула молодость. И не могли мы...
Оплакан опилками... О просто так —
венчанье второе у Мнишек Марины!
Писатель стихов! Я — писатель? О тень

азов алфавита, — ах арфа в партере!
Не я, не писал, не пишу, — дребедень!
Читай одноточье: мой хутор — потеря...
О как оболванен, о-пять обнесен,
как зек на закате картофельной хунты.
Наш кладезь — на ключик! А саун — овсом!

Ах, глупость! кому он без нас, этот хутор?
Нас, деторожденных без тыла-отца,
(растлители в рясах, целители ложью!)
Вот ходит, как дохлая вобла — овца...
Истерика детства: где Белая Лошадь?
Вот бабочка в бане... Да будь ты! Очнись!
(О жить — целовать тебя всеми губами!)

На лыжном трамплине — паук-альпинист...
Булавка была бы — найдется гербарий!..
Чей праздник здесь жил, волосами звеня?
Чьи флейты мистерий? Чьи магий мантильи?..
Меня не любили — болели меня...
(Чье сердце столиц?)... и, естественно — мстили.

Дай зеркало, друг! Дай стекляшку (где сталь?)
О мим-монголоид! С сумою семантик!
Я плачу?.. Смеюсь... Я достаточно стар,
чтоб с крысами в креслах читая смеяться.
Что глуп ли глагол, искренность или грим,
писатель — не я, я — лишь я и простите...
Вам все объяснят феминетчицы рифм

и прозы писатели: презервативы.
«Кайфуют» мой хутор они, близнецы...
Сюда бы дракона. Но за неименьем
жевали шашлык три-четыре овцы,
закатные пчелы летали, как змеи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опять «о поэзии»... Не соловьи.

Не путаники. Неспроста получилось.
ДУХ СВЯТЫЙ ЗДЕСЬ ЖИЛ. Я ПИШУ ДЛЯ СЕМИ,
А КТО ЭТИ СЕМЬ — я потом перечислю.

* * *
уж сколько раз твердили миру,

трудили лиру, —

как яблоко Ева
не позволит соврать,

как неожиданность ножки
у слонихи, —
                        ПОЭЗИЯ

ТРАДИЦИОННОЕ
Я буду жить, как нотный знак в веках.
Вне каст, вне башен и не в словесах.

Как кровь луны, творящая капель.
Не трель, не Лель, не хмель, не цель... не Кремль.

Мечтой медведя, вылетом коня,
еж-иглами ли, ястребом без «ять»...

Ни Святополком (бешенством!) меня,
ни А. М. Курбским (беженцем!) — не взять!

Люблю зверей и не люблю людей.
Не соплеменник им я, не собрат,
не сотрапезник, — пью за звезды змей,
или за Нидерландский вал собак!

На дубе древа ворон на беду
вам волхвовал крылом шестым, что — ложь,
что — раб, что — рвань, что — рано на бегу
в лесу, где в елях Емельяна дрожь.

Вран времени, лягушка от луны,
я буду жить, как волчья власть вины.

Как лис, Малютой травленный стократ,
Малюту же: ату его, ату!
На львиных лапах зверь-аристократ
в кунсткамере покуда, не в аду.

И если я, не «если» — я умру,

я ваших вервий — петли не урву.

Я варев с вами — не варил (о рвот!)
Не рвал серпом трахеи (для таблиц!)
Не я клеймил ваш безглагольный скот.
Не воровал я ваших варвариц.

Рожденный вами, вашим овощам

от счастья... — глобус бы не погубить!
Вы — сами! Я себя не обещал,
не клялся классам, что и мне — не быть.

Не нужно тризн. Не тратьте и труда.
Я буду жить, как серафим-беда.

Как Коловрат (лишь он Монголу — «нет!»)
Как Див-война — еще на триста лет.

Как свист совы над родиной могил.
Как воды Волги (кто и ее убил?)...

ПОСЛАНИЕ
Как играется в Риме? Я был там. О бабах — обман.
Нет печеных улиток. Нет Горького. Нет делегаций.
Помню, пили у Павла. Иоанн 23, Ватикан.
(Ватикан — их Исакий. Там — религия. Будь деликатен.)

В Риме много хорошего. Не попались на трюк
(попадаются только туристы): киносекс с мертвецами.
Кьянти пьют со спагетти. Чиполлино не ешь — это лук.
Боттичелли — художник. Муссолини — мерзавец.
Иностранцам — не верь. Шведам — в первую очередь. Бар

выбирай хорошенько. Там ходит одна...
Швед-королева... со бзиком!
Будешь пить с ней, спроси ее в лоб: — Где борьба?
(Паспорт не проверяй. Узнаешь по бескозырке.)

Знай: ты — Воин Великой Державы. К тебе — интерес.

Так что будь осмотрителен. Трать лишь известные ссуды.
Заявляй в интервью без запинки о том, где прогресс...
Знаешь сам... философствуй со скидкой, — ведь все они —
зюйды!

Путешествуй пешком. Мил Милан. А Венеция — это венец!
Опасайся Ломбардии. Избегай по возможности оргий.

Во Флоренции — флора. На Капри — святыня сердец:
посети, не раскаешься: там жил Горький.

ТРИПТИХ
 
1. На лестнице
Над Петербургом турецкое небо.
Над улицей Зодчего Росси — полумесяц и звезда.

Лая на лестнице нет. Естественно. Не сад Одиссея.
И не дворец девственниц (охи их охранять!).

Здесь балерины жили. Теперь не живут. Контрапункты пуантов:
на цыпочках — я... цыц!.. по этажам.

Было! — о варвар! о Ева! — апостол аплодисментов!
Варвар, увы, вне «ура». Ева — не явь. Концертам — конец.

Звякнул ключом (как волчица!). Включил выключатель.

Дома. Сам — свой. Чары чернил, рыло — на лиру, болван!

Том — «для потомства» (матом метафор!),
о соловей современности, трус и Тристан!

Что ж ты, ничтожество? — люди как люди,

солнце как солнце, кровь — это кровь,

лира есть лира, играй как играется пальчик,
хлеб твой так прост, соль так светла.

(Люди картофельной крови санкционируют солнце,
эмансипированное поднебесье — для всех,

игры лиризма — мультипликаций экраны,
хлеб соль да плюс балахон, — ты согласен? — О да.)

Что отреченье? Но рифмы — не речи. Что ж от речей
отрекаться?

Отчаянье? — чаяний не было, отчаиваться — от чего?

На электрической лестнице, на семьдесят третьей ступеньке,
хоть на одно хотенье хоть на одно бормотанье хоть на одну
сигарету,
              — ОСТАВЬТЕ МЕНЯ...

2. Красный фонарь
Двадцать второго марта двадцатого века.
Улица Зодчего Росси. Воздушная кубатура двора.

Птички-типички. Песик-вопросик (правдив Пудельяни!),
задние лапки, присел, — о оскверняет сквер!

Слева в окошках — либидо-балеринки. (Танец туник Тициана!)
Справа в окошках — по семь сосисок в кастрюлях,
                                                            как в люстрах по семь свеч.

Небо — как Ньютон — своим пресловутым биномом

всё вечереет. Всё веществеет. «Вечность вещает» ли — нам?

Немость не мне. Но я нем, я смотрю, окошко в окошко...
Ясен язык мой. Но он одинок. Я говорю:

В корпусе цвета желе, моему параллельном,
точно таком же мартовском, как и моем,

денно горит, нощно горит! — в окошке
кляксой проклятья (клянусь!) — красный фонарь!

Кто ты, фонарь? То ли фотограф ты (фотопленку
тайную опускает в фиксаж (в фиксаж — тело мое!)).

То ли ты резидент за занавеской
законспирированный (Циклоп-телеглаз!).

Или ты электророза — опознавательный знак экстра-эстета?
Или сигнал: в окно не выходить, пятый этаж... («Стоп, не
оступись!»)

Кто ты — звезда Вифлеема? нимб Нибелунга? фрукт фараона?

Лампа лучей инфракрасных? (Я не Аладдин!)

Череп мой, панцирь мой черепаший (маска мозга!),
слезы истерик (орда одиночеств), труд (онанизма аз!) —

все профильтруете — спрутиков спермы, коварство крови —
фильм лимфатический! — отдрессируете сердце в дублях души!

Львиные ливни, волчья вечеря, сомнамбулизм солнца,
денно и нощно, и было и есмь, и во веки веков, —

знай неизвестный: не в небе звездой возмездья, —
обыкновенность, окошко, — кара твоя — красный фонарь!

3. Смерть соседа
Важен ли вымысел? Правда — не правило Слова,
нет вас, ни вымысел, правды, естественно, нет.

На улице Зодчего Росси дождь — моросило. Фильм рифмовали:
красногвардейские шлемы, с ребрышками статистки... залп!

Вот и в квартире, в храме линолеум-шоколада
умер сосед по фамилии Поздненько. Федор Ильич.

Кто он? Стрелял из револьвера клопов. Был телевизор.
Преподавал математику школы. Не лыс.

Что он? Ценил цветы в целлофане (боялся — замерзнут),
изумлялся, что дешево (что искусственные — не знал).

Кто он? Знал гравитацию: если бы люди ростом пять метров,
что бы для них — курицыно яйцо?

Не извинялся, стеснялся. Если бы мы мертвеца вопросили:
— Ты умер?
Он бы смутился: — Да нет, так, немножечко похолодел.

Лгал ли он? Был бедолага? «Маленький»? «Труженик»?
«Смертный»?
Умер. Н. Гоголь шинель не отбирал.

Красный фонарь (как я боялся!) — он разгадал. Однажды

окошко
он осмотрел. И сказал: ты смотришь со стула. Ты встань.

Встал я: в корпусе цвета желе параллельном, по вертикали
на всех этажах (всех — пять!) горело — пять фонарей!

В доме есть лестница. У лестниц есть лифты.
У лифтов — красный сигнал, что лифт неисправен, — он

объяснил.

Я не смеялся. Я был благодарен: он опроверг мои муки.
Спасибо за правду. Поздненько, Федор Ильич.

МОЕЙ МАШИНКЕ
Нищецы Неба, баловцы Библий, церковцы Цели, —
за хлебок хлеба как нам пульс били по сердцам цепью,

по перстам Таинств, по губам Божьим — двум! — по тем
Царствам!—
Где ж ты был — не был, кровенос боя, Зверь мой швейцарский?

В БОЛЬНИЦЕ

 
1

Что читает вслух ворона
для дерев?
Лошади пасутся на веревке
во дворе.

Без одежд, как девы-жрицы клада
(в ноздрю — серьгу!)

о губами, лунными от хлада
клевер стригут.

Диски звезд — классическая форма
(как ты, с кем?)
Фонарь стоит в фарфоровом
котелке.

В одеялах я — мораль-улитка:

диагноз дан.
Медсестра, как мумия, мурлыкает.
Спит. Диван.

Что тебе, моё в медузах тело:
тут ли ты, не тут?
Темя — ты лишь пульс души, лишь тема
температур.

Пересмешник, церковка паскудства,
и не так я, время, умирал...
Лошади — пожалуйста! — пасутся!
Я боюсь. Два глаза у меня.

2
Я сижу в сумасшедшем доме.
Я записываю на соломе:

«Нет гетер, кораблей, расчески.
Нет баллад. На стеклах решетки.

Одеяльце-то поросячье.
А сказали, что здесь — предсчастье.

Где же счастье? » — я говорю.
И глазами уже горю.

«В смерти ли? Но там — не у дел.
Не глаголят. Никто. Нигде.

Демоны в антимир замуруют.

Двойники с анти-я зарифмуют».

Я чело к стеклам поднимаю.
Я записываю, но понимаю:

Мир мой — здесь. Я мое — на соломе.
Это — зрелость. Ее семена.

Я сижу в сумасшедшем доме.
И никак не сойти с ума.

ЛЕГКАЯ ПЕСЕНКА НА МОСТУ
Как зверь в звездах — уже заря.
Ресницы роз у фонаря.

Вот девушка. С душой. Одна, —
все движется. О не обман.

Вот юноша. Не педераст, —
и он с душой. И не предаст.

Но лучше бы: вот водоем,
чтоб эти двое бы — вдвоем!

Я б отгадал глоток их мук.
Был бы сочувствен мой мяук.

А так — ни с кем и ни о ком
грущу с глазами: где мой Холм?

ВСЕ КАК ВСЕГДА

(лубок с монголом)

Монгол стоял на холме и как ветряная мельница бежал на месте.
Глаза у него с грустинкой но не худ
а даже влажен животик потому что он был — ниоткуд.
Бежать-то бежал а в левой деснице держал драгоценность —
курицыно яйцо.
В ноздрях еще дрожало из высоковольтной проволоки —

кольцо.
Я подошел и подышал в его не без желтизны лицо.
Я — что! У меня — мечта а вот вам пожалуйста тип — скулы
скалисты
(Не будем же бужировать в геноскоп семена — не

семинаристы).
В правой деснице держал он букварь с буквой «Б».
Значит все в норме сей человек — в борьбе.
В первом глазу у Монгола — виденье вина.
Ну и что! Ведь во втором глазу — голубизна.

– Как тут тебе на холме? — вот как я вопросил задыхаясь от
века.
— Как ветряная мельница я бегу на месте, — вот как он
ответил. И я не знаю лучше ответа.
Вот как исторически в силу общественных обстоятельств
сложилось.

Я-ты-он-мы-вы-они—по-товарищески сдружилось.
Результат налицо:
не без желтизны но никто никому не пленник естественное
единство ни мяса ни мести...
Вот как хорошо когда на холме как ветряная мельница каждый
бежит на своем месте.

БЕССМЕРТЬЕ В ТУМАНЕ
Радужные в тумане мыльные пузыри — фонари.

Спичку зажжешь к сигарете — всюду вода, лишь язычок в трех
пальцах — звезда.

Тикают по циферблатам цикады... пусть их, их цель... Пульс и
капель!

В небе — нет неба. Август арктический, или оптический
очи-обман?.. Ночь и туман.

Хор или ноль?.. Ходит, как нож с лезвием чей-то ничей человек.
Целый век.

Ходит, складной (с кляпом? каникулы?)
                                                          и никак самого себя не сложить.
(Как в слезах! Как в глазах!). Стало жить невмоготу...

Но наготу ни лезвия не боится
                             и что ему чьи-то «нельзя», но не готов ноготок.

Как научился (на «у» или числа?) так не уметь — не умереть?

Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь... и кровь?..
И... — вновь?

Или бессмертье — больше близ смерти ?.......
                                                                 Голос мой! Логос мой!

ТРОЕ
Что там, читатель? — фонарь,
или электроель?..

Трое с монетой в глазу
ходят с холма на холм,
о освещены,

как три фигуры скульптур
новеньких ножниц!
                                  Но...
ничего нет на них и у них,
лишь одна на троих
гусеница лунохода
и монокль.

РАЗГОВОР СО СВЕЧОЙ
(подражание древним)
Если ночь не в ночь, —
             ни луна, ни фонарь,
я хожу на холм
             со своей свечой.

Вопрос: — Зачем?

             Мой ответ: — Меч аз есмь.
Вопрос: — Почему?
             Мой ответ: — У меча пять роз:

белизна свадеб
             герб соловья

черный чай любви
             ребус страниц

еще стакан, —
             вот вам пять...
Теперь ты свеча
             отвечай:

— Сколько жизни лет?

             — Жизни — сто.
– Завтра — знаешь мне?
             — Завтра — здесь.

– Что я — на час?

             — Только — ты.

– Где бессмертья знак?
             — Без смеха — ответ не в ответ!

ЗАКАТ В ДОЖДЬ
 
1. Закат
На Закате на заре
солнце с глазками как зверь

два кузнечика в саду
декламируют беду

дрозд в отчаянье — «ах так!»
дождик движется как рак

дятел делает не тук
дьявол кормится не с рук

вопросительнейший знак —
аист: до зевоты
он глотает камень, как...

КАМЕНЬ — КТО ТЫ?

2. Строки
Замок Заката. Дождь из Дамасска и стужа —
дочь дождя.

Солнце-сомнамбула. Гость моя — грусть:

гений-гнус.

У стужи есть лужа, у лужи есть еж, у ежа — змея.
(Ежик, но есть же и я!)

Рукоплесканье — ворон, стартует в космос:
там кость и съест.

Воздушный океан у глаз —
у нас.

А Бог?
Вы в Бога веруете, Бог?

3. Строки
На хуторах окрестных крыш
камыш.

Итак: на лампе фонаря, как на графине — дрозд:
твой тост!

На ели елочки и шишки — куколки из клея.
(Помни: птица Хлоя!)

Железный медный дождь в лесу мне ливень льет.
(Лубок!)

Тут утопиться, там, — у тропинки змея, и змея
за меня...

Был он в отчаянье (отчасти), мыслил (ах, дождь-дребедень!):
— Чем питаются рыбы в «рыбный» день?

...Ты, рыбешка-рабешка!

4. Три розы в бокале у Бога
Триптих — Отчизна, Мать и Жена — не дано.
Лицо на цепи, копыто Китая, центавр, — где курс кораблю?

Сердце — «десятка», сутана и цель (ну давай, я — давно!).
Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Роза — герб соловья — я расстрелял ребус страниц.

Роза — белизна свадьб — я растлил, Гамаюн.
Третья не требуется: монастырь у мокриц...
Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Зачем из мультиметалла меня Ты, «меч аз»?

Почему — часовой у меча — я губами (не тронь!) — творю?
Так выпьем за выстрел, за сорок в бокале глаз!..
Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Три раза в Байкале... Но если Иерусалим...

Ландыш Невест — Но бульварщина Букварю.
БОГ МЕНЯ НЕ ЛЮБИЛ И НЕ ВЗЯЛ МОЛОДЫМ.
Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

У ОЗЕРА У ПРУДА
(плач в пяти пейзажах)

 
1

Озеро Голубое, вода — гобелен, и нет волн и в ливни.
Лыжницы-плавнички, мишень-художница-карп.
Волосы в воду, — воздушна, хлад в зеркальцах.
Пьявки и я, лилия — роза Зверя.

Купальня в цветах-гербах, в мифах овеяна ива.
В озере — Дева (пропасть была, или моя) жила.
Озеро в линзах, — лишь волосы выплывали
о опускались (о пусть!) паутинка по паутинке
в ад без акустики, как «ау» без аука...

2
Рыбка-саженец расцвела.
(Лягушата в искорках лир!)
Я кормил ее с рук — она росла
(кто не рос, если кормил?)

Я стрекозами птиц ее одевал,
я бинокли не дал паукам,
я ее веслами не одолевал.
Письмоносцами не пугал.

Осквернен я, — но не было больше двух.
Лжив язык мой, — не клялся, лишь кровь зализал.

И она пожалела мой грешный дух,
не замерзла и огнь не взял.

Разыграло время ее звезду:
семью семь лун в сентябре!
Очень в озере и худо в пруду...
Стало ей — не по себе...

(Так все хочет в жизни быть, хоть чуток:

имя дай реке — но не имярек,
вот, как тигр, грустит — без пчелы цветок,
человеку — человек...)

Так любила она одиннадцать лет,
а потом три года я был один.

Возвратился... и никого нет...
Сто осин!

3
Чей возглас вод, чей чайный всхлип?
В пруду живут созвездья рыб.

(Коварство крови раскрывать священной розой — и не стать?

Я — смертник сердца — рисовать вам, свиноблюд, и вам, инстант?)

Пиавка плавает, как Брут.
Сокровищница яда — пруд.

(Мой позвоночник — только тыл, я жив ли нет ли — пробуй

пульс.
Ты перепонки уст закрыл (прости, ушей!) — писатель пуль?)

Целитель — пруд!.. Вот воздух вод
отдохновенья ливни льет.

(Морей касаясь колесом, Конь Блед мой, с гривой корабли!..
Как кровососов-хромосом с любовью к яблоку кормить

в прудах преданья? — Чепуха! Разврат распятья! Нет и нот!..
От чердака до червяка и чай чудес и весь исход...)

Рак-труженик гласит, как труп:
— Для труженика смерть — триумф!

Петляет ласточка на «ля»:

— Опасность — пуля и петля!

Лишь у улитки оптимизм:
— О пустяки! Опасность — жизнь!

(Луна! — единственное «да» моих любовниц, кто не «для»,

венецианская звезда Земли... а мы, мой друг — земля...)

И пруд не в пруд, я выплюнь кляп:
наш нищий лай — четырехлап.

4
Заболоченность-пруд... Меченосец-лук...
Камень в канаве — братство! — лежит, пьян.
Созвездье Рыб улетает в семью, на Юг.
Мельница на холме, очи овец по полям.

Черная лошадь пасется с цепью, под веки спрятала маяки.
— Я возвратился, я вздрогнул: — Плохо, Луна!

И поползли травы по телу, как пауки.
— Я — Дева-Рыба! — (голос!) — сказала она.

— Я любила тебя одиннадцать лет, а Ты три не смог.
Ты — создатель — тварь жива, я — творенье в твоей судьбе.

Ну любил бы меня хоть молнией, Деву, Ты — бездетный мой
Бог.
Ну убил бы меня в голову, Рыбу, Ты — Себе!

(Смысл баллады — Любовь. И ритм — не зря.

Плеть моя, плоть моля — как уйти, как убывать?
Неужели не знала, что мне — нельзя
ни любить, ни убивать?)

5
Дым от моей сигареты обволакивает Луну... — Ну!
Что я?.. Жалею ли я, что я живу — не наяву?

ПЛАЧ О НЕМ
Лежал(а) в лесу... Клянусь! не котел, — каска сверхчеловека.

Еще сам-сохранность решительный ремешок
(ну, что под челюсть).
Правда ни косточки не осталось (он был из космоса, — правда!).
Но каска — лежала. Жила еще жизнью железа.
Отверстие в темени (это ЕГО убили вы топором, а кости
упрятали в сейфы).
Но каска... ОН пал, как герой (это мужество, между прочим).

Ах, люди!.. Уж как ОН летел! — биллионы км!.. Как он тело
уже упражнял (как, проклятье, куда вы упрятали кости? — в
науку?).
Если на каску смотреть непредвзято и честно, —
ОН мозг развивал! (Ох, не под стать вам, тупицам!)
ОН — вам хотел... (что ОН хотел — вас не касается, кстати!)

Что ж вы убили его топором, вы, предшествующее поколенье,
или же даже (о ужас!) — мое?
Ну, не соври, отвечай — это важные вещи, мой современник! –
зависть к таланту (ОН был гений, не так ли?)
злом за добро? (ОН был сердечен, вы, дохлые души)
рост не понравился? (но, извините, космос — система, а не

убежище для улиток).
ОН вас обидел? Женщин не так обозвал? О Бог с вами!
Или жестокость женщин двадцатого века не общеизвестна?
Был ОН Агентом и нес информацию-инфра,
или... был ОН Главой Галактик, — тогда... что тогда?
Где оправданья пред Мирозданьем, — теперь?..
Кости отдайте! Где кости? Мы накануне косм-катастроф:

или ЕГО оживим сверх ожиданья,
или — пламенной жертвой экстренного эксперимента
станет (а жаль, я сам человек) Род Людей:
сутками — слякоть, месть — месяцами, страх — на столетья,
жизни — не будет, а жизнь... (это знает любой!)...

А почему человеком ОН был, пусть и сверх, —
это же проще простого:
КОГО УБИВАЮТ В ЛЕСУ, ЕСЛИ ОН ЖИВ?

АРИФМЕТИКА ОВЕЦ
Я смотрю с холма на холм:
холм хорош:

пусть пятиступенчат!
Я пишу пейзаж:
о закат — заокеанье,
чуть не холодно, и холм,
пять ступеней, пять овец...

Ну и что?

Как пасутся пять овец,

на телах у них мех,
пятерчатый, как «ох!»,
там где хвост — пять хвостов,
там где темя — пять ушей
(дважды пять!)
Дальше... Даже в душе

у овец — пять сердец...
Пятью пять копыт!

Ну и что?

ТАК-ТО НА ЗАКАТЕ ДНЯ
СМОТРЯТ ОВЦЫ НА МЕНЯ:

— Что ж ты смотришь...

                                арифметик?..

КУСТ СМОРОДИНЫ
(варианты)
Куст красавец под окном.
А под ним
лягушка — как лошадь

с клювом, с крылами
(украдет!)...
Куст смородины. На нем
сетка «для» и «от» лягу...
(не клюй! куст — клетка!)

Куст по форме — как фонарь
рыбаря,
в сетке — стайки,
семью семьи:
златозелень-листик-рыбка,
искра-ягодка-икринка...

Труд, товарищ!
Ура улову!

Куст смороды под окном.
О тиран туризма!
Куст — палатка,
там все в плавках,
млеко-фляжки-свой сосуд

даже девушки сосут,
в ласточках — листва волос.
Почему-то поцелуй —
двуязычен!..
Это сатира:
«под сеткой секса».
Куст смородинных кружев,

или кружев.
Каждый листик пятипал,
как ступня моя босая
беса.
(Сколько их, стоп-ступней
не шагнут?)
Что смородинка — то глаз

(только-сколько
не откроется от крови?)
Кто — откроет?
Звук Заката!

(Фантастическая сеть —
хоть в сети, но хоть в саду:
спать — не стать!)

Вот и вывод:

КУСТ КАК КУСТ ПОД ОКНОМ
А ПОД НИМ —
НИКТО НЕ ЛИШНИЙ!

ВОСКРЕСЕНЬЕ
(каталог без людей)
Стол в кружевцах-эстафетках (не тот, не сталь).
Машинка моя под хромированным колпаком (дурацким).
Слушаю (слышал) здесь — птица, простите:
пернатая Хлоя с хвостом (она — людоед).
Птица Хлоя пищала на ветке вишневой (прошлой ночью):
«хи-хи-хи».

Дверца окна на крючке болтается (сам за стеклом).
Что ж. Слушаю сквозь:
Мчал мотоцикл по асфальту как игрушечная моторная лодка по
гео-озерам
кружилась береза как пудель зеленый на задних лапах
чучело в майке сетчатке кольчуге в духе матроса — ОН
пугало в платье монисто без ног кажется макси в духе
цыганки — ОНА

как они шлялись в смородинные кусты поцеловать друг у друга
О ПУГАТЕЛИ ПТИЦ!

молодой дождик цвета медузы лежал в земле (воздух! воздух!)
подсолнух с гривой стоял в красной клубнике как в красных
песках — ЛЕВ
овощ (по звуку — картофель) строгал сам себя а нож блестящ

и нов
в карты шут-шулер картежничал сам с собой — КОТ
картофель младой закусывал кильки сосал как леденцы —
КОНЬ
копал как поле участок с нежным навозом — АИСТ
бежал по аллее из елей уши ужасны уже босоногий — ПЕС

мухи с морковью торжествовали как жертвы — МУХИ-МАХИ
ПРАВДУ ИГРАЛО ПО РАДИО ТАТАРО-МОНГОЛЬСКОЕ ИГО
МУЗЫКУ ТЕЛ НА ФИГУРНЫХ КАТАНЬЯХ ТВОРИЛ
ТЕЛЕВИЗОР
(Птица Хлоя летала же в прошлую ночь друг за другом, как два
белых платочка!)
Я расстелил на Закате колючую проволоку в двенадцать рядов
(на то и сад)

Колючую проволоку надо сушить. На Закате.
Паук — домашний скотинка — полз по плечу, панибратски
похлопывая ладошкой.
Лампочка кухни надела совсем человеческий чепчик.
Сквозь голубцовые листья-листву уже здравствовала — ЛУНА.
Ветер взвивается. В небе читаются тучи.

Что с грозой? Как-то она — без людей? Ведь не то.
В прошлую ночь ведь была же птица Хлоя,
летела на Запад, цокая языком: — Распни их! распни их!
А вот — в эту?

По хутору бегают маленькие гуднайтики. А жаль...

КТО-ТО ВОСКРЕС В ВОСКРЕСЕНЬЕ?
ЗАВТРА — ВЗАПРАВДУ ЛИ ПОНЕДЕЛЬНИК?

У ВОРОТ
(лубок)
Нежно-радужно и дождь — как индус в чалме и джинн

(из кувшина!)

Осветительный овес!

Вот ворота — жуть желез.
и звоночек (где звонарь?)

У ворот живет жасмин — медведица Баренца,

белоцветица-бокалы
(их мильон-мильон!)
в лампах,
в лапах.

У ворот еще и ель
ветви — в щеточках зубных
(прилетает на хвою

птица Хлоя в «ноль» часов
чистит зубы — все целы!
Хлоя — людоед).
Щеточки — в крови.

У ворот
(вот-вот!)
о овца, как офицер
(пьяница, одеколон!)
с мордой
смотрит:

во дворе лежит бревно, — как попало, голышом...

ЧЬЕ ОНО ЛЮБОВНИЦО?

ПЕЙЗАЖ С КРЫЛЬЦА
(утро)
Небо — монета в тумане.
Ни лучей, ни чело.

У крыльца два цветка с крашеными волосами.
Яблоня вывесила 666 яблок, и каждое — колобок.
Шагает по воздуху влаги, как по шоссе, в желтой майке и как
без трусов, —
спортсмен.
Уши овец, как у зайцев. Да и заячьи морды.
Смотрят, как смерть.
Что вы, овцы,

тут у крыльца в тумане монетном
со своим космическим «МЭ»?!..

(Бремя мое, бормотанье...)

Листик вишневый, как зеркальце (воздух!) затрепетал у рта!..

ПЕСНЬ ЛУННАЯ
       Зажглись фонари на холмах... Я вышел на воздух, а воздух — вишнев!
       Семнадцатое августа, ноль часов, семь минут, семь секунд... Жду гостей. С неба. А их нет. (Хутор со шпилем, оконце и лампа — ори­ентир.)
       Луна человечьим лучом (маскировка, мираж!) расставила метал­лические мечи по холмам.
       Фосфоресцируют волосы в воздухе. Чаша весов в левой деснице (время! время!). Не расплескать бы тост!
       Нет одиночества: я и Луна. Я меньше сейчас, чем один. А на луне (знаем Землю!) их — нет.

       О облака, два дракона метафор (я сам — семикрыл!). Деревья та­ятся когтями, — но не орлы; цветы завернулись в чалмы, — ни цве­ток не пророк; кузнечики в травах трепещут (цепь-звон, но они — не часы). И лишь две собаки: одна там где Запад, другая там где Вос­ток, одна восклицает: «Ах-ах-ах!», другая: «Ай-ай-ай!»
       Значит, Луна боится меня.

       Не бойся. Я не божество, не беглец без лица... Ночью (не нищен­ка!) Мнишек Мариной, княжной Таракановой, Анной Второй, им­ператрицей в темнице (не самозванка!) — боится меня!
       Зажглись фонари... Я ошибся: зажегся фонарь на холме, — моем. Вот он (не я!) в треуголке и с тростью и с пьяным электролицом, как Петр Первый, — о эпилептик эпох!
       Слышу звон звезд — это армий моих океан, это Большая Медве­дица встала, как вождь на живье жабье, безжалостный серп размахнула во все небеса! На гильотину (гибель!) варварам — варварский серп!.. Гости не гости, сейчас не сейчас — серп занесен!

       Как мне с глаголами? Как мне с глазами? Как мне — со мной?.. Бьется еще на пульсе братский браслет! Жду, как Джордано. Про­стится и пульс и дрожь: ночью вничью все боится и бьется (не днем!)... Не бойся! Ты — это Ты (без междометий), я-то — значок язычка!.. Ежик! Я жив ли? Жужжим ли? Не съешь светлячка!
       ...Камни лежат на тропинках, как яйца живые в своей скорлупе!

ВОСЕМЬ СТРОК
Две пчелы — зигзаг.
Три змеи — спираль.
Четыре человека — и жезл
жреца.

Пятимерна Земля.

Шестигранна Звезда.
Лишь (седьмая!) Смерть —
однолюб.

ОБ АННЕ АХМАТОВОЙ
Здесь красавица прежде жила,
А теперь не живет...

А. Гитович

Я хочу написать об Анне Ахматовой.

Для романа за рюмкой — Блок, Модильяни.
Повесть пафоса — муж-стихотворец, жуан и игуан, неотъезд из
Отчизны,
             неарест, остракизм, брызги бронзы, Никольский собор.

На рассказ — не рискну. Мемуары? — но мало ли мемориала?
Сплетниц-плакальщиц у свинцовой голубки, экслибрис креста?
Притворялась пророчицей. Лицедействовала царицей.
В скольких скалах жила! Никого не любила, —
мастер мести себе, цепь на сердце — за грех аграфии,
гениальный гранильщик од одиночеств, где — хлад и хрусталь...

В Комарово свирепствуют трупы и триппер.
В Доме Творчества — торичеллиевы коридоры.
Младожены писателей (о дочери Этны!)
с энтузиазмом — из номера в номер, с кровати в кровать.
Стикс-старухи с черепашьими лицами. Чтицы
вслух читают им ЧИТКУ (язычки как у болонок!).

Мастодонты-маститы цитируют на машинках
рай рабочего класса. Им телеодевы куют... костыли.
Все оплачено оптом: шамканье инстанционных машинок,
дочки-девочки, аз-язычки для завитков-волосков.
Пьют бокалы с беконом — сиеста предсъезда.
Маршируют по морю, — о аромат Реомюра!
Тише, ты! Здесь инстанты живут... Артиллерия-арт!

Хватит, хам... Ты пиши об Анне Ахматовой.

Я — пишу: В Комарово, не у моря два домика. Было.
Два зеленых, как елочки... Жил Гитович, Александр Ильич.
С ним семья: Сильва-колли.
Поясняю: Гитович — поэт, Сильва — жена, колли — пес.

Сильва — гости, голубоглаза,
                            дом — не мед, дневник про Акуму, телефона тепло.
Колли — пес для медалей и для свитеров.
Для хозяина на закате, когда он листал на крыльце.
Как он тратил бокалы, хмелея, хемингуэя,
фавн Китая, кентавр с башкой сплошь волосатой, чернильной,

жизнелюб существительных,
милитарист междометий,
опуская тяжеловесные веки,
он сказуемые — сказал: устами китайца Ду Фу!
Хоть устами Ли Бо отлюбить, обуздать свою совесть-обузу,
сам отшельник — был воплем отшельника Цюя,
сам в сомненьях — был даром рыданья Цзюйи.

Тяжкий дар двойника — переводом с пера на перо!
Где Гитович! Мы правда же — пировали!
Бой бокалов и Пушкин, Художник в кольчуге (теперь его
адрес: — Рим).
Где град Китеж!.. Где враны Венеры, где иглы и месяц, —
я под поезд бросался, на рельсах, как крестик лежал...

Электрический лязг... мгла шампанского света... колеса...
секунды...
Где, как лунный, Гитович, срывающий с рельсов... («МУДАК»)...
Спал ли я в эту ночь, — «герой без поэмы», — в помарках от
шпал?

Спал, спасенный. Как сипай. Как спирит.
Вот... — отпеты. «К Ахматовой» ходит автобус туризма.
У Гитовича — камень. И камень — скамья. Там я пью, окропляя.
Один.

Там, где было два домика-елочки, там и теперь две дачки.
В одной не живет донна Анна. В другой — друга нет.

Как собаке без хозяина,
как хозяину без собаки.
А. Гитович
В Комарово китайские сосны — как укроп.

Травянистая зелень — злато со светлячками.
Тротуары песка.
Электропоезд шумит, как ручей.
Утром пусто у станции (мини-акрополь достаточно в общем
дощат)...
Околыш сверкал, как очки, был безус — милиционер.
Шум у шпал — пес был в судорогах, шахматная дворняг.

Как он выл! Вопль волчицы! Человечий-нечеловечий!
Потому что поезд — перерезал пса...

Уши пушились, нежный нос, и язык извивался, уже не лизал, кляксы крови в овечьих звездах-завитках, худо, — был он и рвало: рыбьи кости, трава из метелок, желчь, винегрет...
Милиционер: оглянулся ко мне, мигом мне подмигнул (трус, ре­бячество!), вырвал весь револьвер, побежал, как сомнамбула... как от мамы...
Выстрел в ухо... И с револьвером уход.

Жил дворняг в Комарово. Не ничей.
                                                Ходил с человеком в костюме.
Поводок с инкрустацией в искрах. Пес вырос.
                                                В зубах зонтик носил.
То ли умер хозяин, то ли уехал по службе.
То ли бросил хозяин (бросают. На лето возьмут, а уедут —
бросают псов).
Шахматная дворняг (милый миф Мефистофель — тот пудель, и

черный!).
Но с бродяжками-псами не общался. У вилл у вельмож не вилял.
Не побирался украдкой у мусорных урн.
Правда, стричься не стригся. Но не был (отнюдь!) неопрятен.
Ежеутренне на электричку — сам! — 7.17 —
а не ехал — отправлялся в тамбуре (знал: без билета!)

в ресторан ресторанов «Олень» (Зеленогорск)!
Не отлаивал, знал: был оплачен обед (с ним? невидимка?).
Возвращался. Весь вечер-один-по-аллеям-гулял...
Как он утром, животное?! —
               стал стар, не проснулся вовремя, торопился на поезд,
               не додумался что-то там, разволновался, рассуетился,
               уши шумели, муха мешала в глаза?..

Как бы там ни было — вот ведь как получилось...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я хотел написать об Анне Ахматовой.
Написал о собаке... Перо повернулось...
Кто знал!

«МУЛЕН-РУЖ»

(рецензия на кинофильм)

Отрецензировать фильм — ответственность. Риск реализма.
Не по плечу. Я не скромничаю: попытка. Итак:

Анри Тулуз-Лотрек был граф. Единственный при жизни.
Рожден кузеном и кузиной. Во дворце.
Но пал на лестнице. Но не поранил ножки,
но ножки мальчика не подросли.

Был папа благороден. Благо, в роде
все были крестоносцы и Тулуз.
Знал папа гены. Папа бросил маму,
чтобы второй ребенок с ножками — не смог.

Ах, что ж Анри? Что оставалось делать
графенку-инвалиду, — рисовать!

Стал рисовать. Его не полюбила
графиня-переросток ДДТ.
И он решился (о твоя отвага!)
стать гением, то есть — самим собой.
Вот что сказал он: — Труд — большое счастье.
О правда!.. Он отправился в Париж.

Он взял лишь миллион. Дворец (великодушье!) он оставил.
Он папу с мамой не нарисовал в веках.
Стал жить сам по себе. Один. В мансарде
со севрской ванной, — в общем, в нищете.
Вот что еще. Деталь, но любопытна:
он пил коньяк из трости в Опера.

А также ежедневно пил коньяк же
из хрусталя в Мулен и рисовал на скатертях.

Что рисовал? Реальность ресторанов,
жокеев на лошадках, гетерисс,
Уайльда с бриллиантом-брошью... вывод:
таких же обездоленных, как он.
Любил людей. Его — лишь полицейский.

Сержант, естественно, — кто ж
               скатерти бессмертные еще ценил?
Кормил коньяк. Давал всем фрукты, франки.
Никто не понял, — лишь король холсты купил.

Пришла любовь. Пришла, как все — из тюрем.

Вот так: не проститутка, а любовь.
На улице... с сержантом... спас... Но ножки!.. —
его не полюбила Роз-Мари!
Он подарил чулок — но отвернулась.
Он пил коньяк — она не снизошла.
Бедняжка-бляшка в занавеску завернулась
и к сутенеру-педерасту от гения ушла.

Что говорить — с годами стал он гениален.
Умножился и ум его от мук.
Всё знаем, по себе! ну кто не станет гений
с годами, если пьет один коньяк?
Ты, творчество! Ты с ним случалось тоже:
не раз не два не три, — о вдохновенья ночь!

Он кисть кусал! в очках коньячных звезды!
и развивая свой талант — и рисовал!
Пришла любовь. Теперь уже с любовью.
Честна и манекенщица, как встарь.
Она одна не завтракала с детства,
чтоб у Анри хоть что-то живописное купить.
Но тут уж — он! (Ах ножки, эти ножки!)

Любил, но пасть в объятья не посмел.
Знал — обоюдно. Все же вышла замуж,
хотя про Афродиту ей все объяснил, как есть.

Разволновался. Или — крах иллюзий.
Стал пить коньяк, но как не пил никто.
Горячка. Обязательность больницы.

Но отказался... ну и умер уж.
Охотник-папа, мама-католичка
пришли к одру (ведь смерть — не смех, увы!).
— Прости, Анри, ведь ты дорисовался
до Лувра и при жизни как никто!

P.S.
Фильм объяснил весь драматизм судьбы художника Анри

Тулуз-Лотрека:
жил гений, хоть изгой, но с мозгом и чудесный человек.
Теперь таких уж нет. Я их искал. Я обошел все рестораны века.
Я пил коньяк. Что я! Я весь в слезах. Я весь киваю: вот ведь
век!

P.P.S.
Мулен — мельница. Руж — красная.

                                                              (француз.)

НЕ О СЕБЕ
 
Памяти Н. Грицюка
 
1
«Моржам» нужна ледовитая вода.

2
В Академгородке лето менее веселое, чем зима —
нет «моржей».
На березах бубенчики,
дождь блистал, и страстные струи обливали от-
личные окна (в каждом — кактусы, как с похмелья
небритые личики лиллипутиков — зеленоваты),
колли-псы,
конки-такси,
яблочки-мордочки у яхтсменок, ножки — нежны,
даже джазы,
Филонов, Грицюк, Кулаков,
О Обское море! — минисвященный Байкал!
Пили яйца, коктейли, шалил на костре шашлык. Пляж-
песочек Сибири!
Девушки — совсем как в трусиках
(О Обское море — для объятий!)
Альпинист-академик Ректор объяснял поварам: бифштекс
а ла татар.
Профессор-генетик Раиса Львовна Берг жаждала живописи,
и в свободное от дрозофиллы время рисовала
абстрактно.
Синхрофазотрон (по-моему так). Атомный реактор (если
не ошибаюсь).
В Академгородке 1264 кандидата наук, 152 доктора, 14
членкоров, 11 академиков, 28 парторгов и 2 милиционера.
Академгородок — мозг и пульс СССР.

3
Худо в июле «моржам».
Ходят с зонтами, как алкоголики вне наркоза, как
алгебраисты.
(Так, говорят, что в Алжире все козы ходят с рогами, как
собаки)
«Моржи» лежали в ваннах, им привозили специальный лед, —
тяжко, жирели.
Их головы привязывали
к американским арматурам, чтобы не захлебнуться во сне.

4
В гостинице по радио диктор бессовестно распространялся
о любви между мужчиной и женщиной.

5
В Актовом зале состоялся Общественный суд.
Судьи — 28 парторгов.
Подсудимая — аспирантка Ц.
Объяснили обосновали:
аспирантка Ц. в лице аспирантки Ц.
у нее однокомнатная квартира
абажур Окуджава
телефон телодвиженья
замок занавеска
поцелуи но и без роз — разврат.
Не секрет, все в курсе:
Постеснялись, но пояснили. Кто с кем спал:
он спал с падлой
она спала с папой
он спал с паклей
она спала с палкой
он спал с панной (в ванной)
она спала с парой (гнедых)
а Пахмутова спала с Паблой
Н-Е-Р-У-Д-О-Й
Заявленье: заклеймить.
Ведь у всех успехи, ... есть единичный случай.
Сексуальная революция — это само собой,
но аспирантка Ц. вне секса, ибо она — блядь.
1264 кандидата наук, 152 доктора, 14 членкоров,
11 академиков, 28 парторгов и 2 милиционера
выступили на авансцене
без утайки, с хватающей за душу искренностью, что:
у всех румяные дети с вьющимися волосами,
пионеры и комсомольцы шестидесятых годов
алкают английский
поют партитуры
эстампы этюды
бассейны бейсбол
и вообще в Академгородке по сравненью с тринадцатым
годом
были волки а стали виллы
и вообще с генетическо-атавистической точки зренья
были самки-самцы
а теперь самисемьи...
И что же?
В лице аспирантки Ц.
вместо социологии, эволюции научно-технической
интеллигенции
в ее однокомнатной квартире
нет и в помине духовного роста,
а в ее ванной открыли
Пляц Пигаль.
Вместо всемирно-исторической победы науки
все на грани гонореи.
Академгородок — мозг и пульс СССР — превращается в
хиппи и марихуаны.
Академгородок — не место для аспирантки Ц.

6
Так четыре часа все свидетельствовали связи.
Стиснув коленки, дрожало ее лицо
бесцветное
аспирантка Ц. — слушала,
на коленках ее не дрожала
вишневая сумочка с пряжкой.
— А вы? Что вы объявите в оправданье? — на орбиту взмыли
28 парторгов.
— Обвиненья, увы, объективны. Выселение вас — аксиома.
Аспирантка Ц. и не сказала ни слова, вставая;
подошла, расстегнула вишневую сумочку с пряжкой,
извлекла страничку,
повернулась,
ушла.
Президиум оцепенел.
Потерял цвет лица.
Страничку не огласили.

7
Это страничка —
медицинское свидетельство,
полученное аспиранткой Ц.
за три минуты
до открытия Общественного Суда.
Аспирантка Ц. была девственница.

8
Делегация югославских артистов.
Рулевой ее: роль Олеко Дундич (фантик-фильм!)
Вот — Володя Моровский, Секретарь Всех Инстанций Страны
Сибирь.
Биография:
непорочное зачатье
Вифлеемская звезда
дары волхвов
Ирод из биенье младенцев, —
в общем то что повсеместно случается с любым
новорожденным
в Сибири и только в Сибири.
Сейчас его биография переживала этап проповеди нагорной
(Вова пил).
Май мифологии!
На самом деле:
В. И. Моровский,
тридцать лет
взаправдашний внук
прототипа романа Шишкова «Угрюм-река»
Прохора Громова
лысоглав и голубоглаз
титанид атлет
Ах и яхта!
У всех — увеселенье!
О банкет бакалейный на безоблачном Обском море
О Обское море, мичуринская новостройка, манекенщица для
иностранной прессы
Югославских артистов на ясновельможной яхте
банкетировали:
Секретари Всех Инстанций Сибири
миссионеры Москвы
композиторы и живописцы Инстанций
ах как демоны формул
космического кошмара
академики форума
нечеловечьих лачуг современности
и луноходов.
Были и мальчики в штатских мундирах.
Моровскому нравился Дундич, но не нравилось его интервью.
Дундич сказал корреспондентам советских газет
все, что требуется сказать югославу про СССР,
но... ничего про Сибирь. (Иностранец, артист, недоумок!)
Володя сделал небезосновательный вывод: серб — посягает.
(А ведь выпивали)
Моровский позвал прогуляться по палубе.
Доверчивый серб вышел с этим тунгусом.
И, гений Сибири, объяснив артисту оплошность, послал его
на хуй.
Дундич услышал. Сказал: в Югославии так не посылают.
Гостей.
— Где уж вам! — с гордостью за свою страну воскликнул
Моровский.
Дундич сказал: он и в Сибири впервые слышит, чтобы так
посылали.
Моровский законно заметил: — Не лги.
Уличенный во лжи, Дундич сказал:
он известный артист Сербии,
а не номенклатурный хам Сибири.
Это-то и нужно было Секретарю Всех Инстанций Сибири.
С потрясающим души всех народов и рас, с самым лучшим
кличем эпохи:
«Сибирь! Русь! СССР!» — Секретарь бросился на артиста,
схватил его за жабо (зарубежное, жабье)
и выбросил за борт.
Труппа стала стыдить.
Но Моровский молчал, — изваянье каррарских каменоломен.
Киноартисты весьма возмутились:
ничем не оправданное насилье
это станет известно самому Тито
это не эпизод этикета —
инцидент мирового масштаба.
Моровский грустил, как геркулесов столп.
Тогда озверевшие сербы закричали на все голоса
про Югославию — родину благородства
и что-то нелестное вообще про русских людей.
Это была тактическая ошибка.
Тут же Моровский без объяснений, без клича, выбросил за
борт охапками, —
всех!
И все это мероприятье заняло 10-12 секунд.
Наши нашлись:
Секретарь Всех Инстанций Сибири по Пропаганде,
ахнувший по лбу свинцовой трубой нашего друга,
схвачен был за уши, выброшен за борт
(и не успев развязать, бедняга, галстук для самбо).
Консолидация! —
Все пассажиры:
Секретари Всех Инстанции Сибири
миссионеры Москвы
композиторы и живописцы Инстанций
академики формул
миловидные мальчики в штатских мундирах
комсомольцы-команда, —
окружили товарища, патриота, прекрасного в своей простоте.
Два часа разъяренная яхта ходунами ходила,
посылая в пространство истерические сигналы:
СОС СОС СОС —в мировой, в изумлении замерший океан.
В исторической схватке, в священной войне на волнах
раздавались девизы:
«СССР СИБИРЬ ХРУЩОВ
сербы киноискусство тито».
Наконец, комсомольцы-команда набросили на Моровского
якорную цепь
и приковали цепью к палубе.
(Впоследствии В. И. Моровский стал Всеобщим Секретарем).

9
Дождь.
Новосибирск в красных плащах.
Завтра на звездолете «ТУ-104»
приновосибирятся (остановись, остолоп!)
Гости Столиц.
Храмы Дворцы Космодромы Науки Искусства Вселенной
(лечись, ты, лачуга!)
Массовый мозг миллионов, сердца в унисон с сердцами, —
о как пульсируют!
слушай!
(ухо у хари твоей есть? — отвечай, одиночка!)
Провозглашаем: картофель —питательный фрукт!
Завтра мы выйдем, как на вешалках кости в костюмах:
морды по моде — лица любви (ухо — для эха эпох!)
Завтра!

10
Сегодня:
Нищая ночь.
Как черепашки на задних лапках мыслители-пьяницы на
тротуарах в березках.
Баб на тротуарах нет.
Здесь их нет, — здесь студентки, старухи со степенями, с
дипломами жены.
1264 кандидата наук, 152 доктора, 14 членкоров,
11 академиков и 28 парторгов
отдыхают в отелях — для завтра,
а два милиционера
на мотоциклах, как заводные игрушки, кружатся по
Академгородку,
притормаживая круженье под козырьками
«современных комплексов архитектуры».
Я иду, идиот, не смешно и не грустно.
Звезды, как звезды, как будто в очках.
Кое-где светится визитная карточка окошка, —
может быть, для визита, но не для меня.
Может быть, кто-то тронет рукав...Ну и что — кто-то тронул.
Тот, из черепашек (Фонарь). Стоит, весь в крови.
— Вы простите, я пьян.
Я: — Простите, я — тоже.
Покачался фонарь.
Покачались и мы.
Я: — Вы, простите, в крови.
Он: — Вы не тратьтесь, товарищ.
Церемонно раскланялись.
— Я — препаратор.
— Я — эпик-поэт.
— Я час назад препарировал труп одного человека.
— Я час назад декламировал перед тысячью человек.
(Как фонарь ослеплял!) На лице его не было крови.
Да и лица-то не было (фонарь ослеплял!)
— Вот, — сказал он, — возьмите.
Я взял.
— Это печень.
— Я не ем.
— Человечья. На память о трупе.
Припомните: Шелли — Байрон — труп — костер.
— Но там — сердце.
— Ах сердце! Свисти, сантимент!
Реквизит романтизма двадцатого века — лишь рюмка.
Печень — проще. Припомните: Прометей.
— Трупомистик, — сказал я, — мои неологизмы
вам нежны... Вы — вампир.
— Это — друг, — сообщил он.
— Человек человеку...
— Друг! — сказал он. — Ваш, — я вижу!
Он был нем во языцех, но вам неминуем.
Вы —вампиры себя: хохотать на холстах!
Вам картоны, как ноты писать по искусству:
тело — темпера, акт — акварель, пульс — гуашь!
В мастерских медитировать, ставить любви баллы хлеба!
Манускриптами вы волнуетесь, — нам!
Друг сей печени! Вы не безумец, — глупец!
Сам сейсмограф себя, — где ж слеза? Чай сочувствий?
Жест — горюет глава, клич — «он умер, увы!»
Вы — ироники-трусы.
— Продолжайте, — так я сказал.
— Был художник с лицом сырого стекла
был он баловень утром но умница
был на лестнице с псом
с поводком для прогулок
поводком привязал
снял ремень
припоясал пса к животу
вниз не нужно глазами —
броситься вниз
(там кистями этаж ремонтировали маляры)
семью лестниц он падал
на первой упал...
Ваш, я вижу! Как ракурс рассказа?
(Мой металл процитировал мотоцикл.
Фонарь — электроянтарь!)
— Ой с женой.
— Жена — жива.
— Сын и дочь?
— Санкционируют слайды и каталог.
— Пес?
— Спаситель-живот! Не ушибся.
(Не тошнило. Пошел я.
Стой, стакан, пой, фонарь,
с полуночной печенкой, —
(на стеллаж ее, коллекционер!)

11
Нужен был эпилог.
Если бы я был причастен,
я написал бы не знаю, какой, но — эпилог.
Но мое я в данном случае тут не при чем.
Я пишу не о себе.

В ЗАЛЕ ЖИВОПИСИ
Элизиум-зал был в забралах и в людях,
в бациллах любви, в мефистофелях флегмы,
в окнах и в холстах, в зарешеченных люках…
Две флейты играло, две флейты.

У Бога у губ, киноварь и мастика,
малиновый мед, и ресницы смеются,
в отверстиях олово, Змий и музыка:
две флейты играло, как два Семиуста.

Растение рая, перчатка из лайки,
зеница монгольская, чёлка да грива,—
девица с двойными глазами (и златы!)...
Две флейты играло — два дива!

Ценитель-цербер, бубенец каравана,
о милый послушник налим-посетитель...
И только моя голова горевала,
что нечего чтить, некому посвятиться.

ТЕРЦИНЫ
(памяти Лили Брик)
Уйдет к себе и все забудет.
Н. А.
Ушла к себе и все забыла.
Москва не родила капель.
Молва пилюль не золотила.

Ложились люди в колыбель,
включая лампу, как ромашку...

Оплакал я, — не храм, не Кремль.

Позволю первую ремарку
о пуговицах за слова —
как вор коварную рубашку

снимаю перышки, Сова,
знаток Зеркал, я отвечаю:
ушла к себе, ушла сама.

Не одарила воды к чаю,
не одалиска, — по любви.
О чем поэты? — одичали,

не отличая поля битв
от женщины музык и жеста,
поэтому-то полегли,

к жерлу прижав пружины-жерла...
Не собеседник на суде,
не жалобщица и не жертва,

без пантомимы о судьбе,
без эпистол, без мемуара
она — одна! — ушла к себе.

Царица мира, — не Тамара,
о не Сиона!.. Сущий сон:
в сих пузырях кровей кошмара

какая Грузия! Сион!
Грузин Ваш — грезил. Оболванен
лафетом меди, — мститель он!

Освистывает обыватель.
Знак зависти — павлиний глаз.
Второй ремаркой объявляю:

еврейства ересь... им далась!
(Ах я ль не лях, — Аллаху — лакмус!)…

Нимб времени и лир — для Вас.

Так лягут лгать, включая лампу.
Монгольский молот под кровать —
в электролягушачью лапку! —

Свой тартар поутру ковать,
звать звездами вверху стекляшки
и что не я — грехом карать.

Уснуть устам. Сойти со стражи
к себе, самой, — как сходят с рук.
Библейской болью: стой и стражди! —

(как стар костер!) — созвать на звук.
Но... Мумии вины Левита
у скал искусств... мурашки мук.

Но звук за век (ах от любви-то!)
зовет за око — Вий в окне!
Но в мире мер в сосуде литра

отнекиваться на волне...
(Ах щит Роланда, счет Гарольда!)
Вы — объясните обо мне.

Последнем Всаднике глагола.
Я зван в язык, но не в народ.
Я собственной не стал на горло.

Не обращал: обрящет род!
Не звал к звездам... Я объясняю:
умрет язык — народ умрет.

Где соль славян? О опресняя
в мороз моря... Раб — не для бурь.
(Агония обоснованья!)

Но нем в номенклатуре букв
и невидаль ли в наводненье
автопортрет мой — Петербург?

Ремарка третья: над Вандеей
гитары гарпий, флейты фей.
У нас семь пятниц на неделе:

то белены, то юбилей.
Москва! как много... в говорильне
в бинтах кровавых — фонарей!

Но ум у мумий, — гамадрилы,
мессии мяса, — племена!
На нас мундиры голубые,

мы в силах все — переина...
На берегах Отчизны — Стикса

припомните им про меня!

Страницы в море жгла синица
секретов сердца, — тот театр!
Имея меч — теряться с тирсом?

У винных вод — и ты, Тантал?

Двусмысленны все постаменты
на территории татар.

Нам жизнь не в жизнь, но все — посмертны...
Лишь жалоба календарю:
что я последний Вам в последний

уж ничего не говорю!

* * *
Не бил барабан пред лукавым полком,
не мы Вашу плоть хоронили.
Чужие по духу в семейный альбом,
в келейный апломб — опустили.

Чужие по духу во все времена
закапали Вас, закопали.
Мы клятвой не сняли свои стремена,
все в тех же шеломах скакали.

Нам тризна — с трезубцем! Бесслезны сердца
торжественного караула.
О спите в кристаллах, святая сестра,

в венце легендарного гула!

ПОСМЕРТНОЕ
Я умру: не желаю ни розой, ни муравьем, ни львом.

Роза: цель — поцелуй, то есть месть медицины, малосольная лимфа любовниц-мурлык — на олимпийских мускулах уст Дискобола! Или роза-мимоза в склянках столичниц Бодлера (ах, «страшные вина»!) — и ад алкоголя, мой мир, где зуб на зуб и зрак без зениц! Или зев азиатец, их роз-языков, фрезерующих фаллос в лапах Лапифа, — и «роза упала на лапу Азора»!.. Эх вы Эрос!..

Муравей: гражданин-миллиметр, труженик-миллиграмм, имя им — миллион, муравейник твой — колокол коллектива, треугол Архимеда, вулкан во века!.. Лишь Луны — лишены... Я — лунатик.

Лев: как с кляпом, как в клетке, непризнанность-гений в литаврах, Самсон-самозванец, звероморду аристократа перелизывать плебс-языком, — мертвечина-морозиво мяса, дружок!.. Но — не ранен! Кровь жив-жертвы как бьется в висках, как вкусна! Рев о Родине зла и клыка!.. (О в каких кандалах у народа мой брат-людоед!)

Не желаю — созвездьем!.. Кто вы, Близнецы-Диоскуры, — на зависть Земли, вы, статисты чертежниц-Небес (череп — тоже «на бис?»)... Я — ничей не близнец.

Не желаю — в живое!

Я умру... Не желаю ни в мрамор, ни в каплю, ни в воздух векам!

Мрамор: нео-Дедал сконструирует театр для толп, культ-культуру для хваленых художников хамства — галдеж галерей (трон-тюрьма!), лицемер, облицует и Тартар (дешевка для душ!).

Капля: даждь нам дождь для пресноводных двуножеств, родителям рода для будущих бешенств и траты труда... Или каплю-слезу — Искупителю наших Нищенств, мирозвестнику Мира, чтоб в истерике истин Его мы молились «во имя»... Войны!.. Капля-кровь...

Воздух: вот я весь — воздух, везде я: в телах теплокровных, в птичьем пространстве, в океан-плавниках!.. Не желаю себя — клоунад-космонавтам, корабль-юбилеям, — бездарностью бездн! Не желаю, чтоб даже дышали ни конструктор костей, ни инструктор-инстант!.. Ты, анафема арфы Эола...

Человеком вторично («Восход»! «Возрожденье»!) — не желаю!.. Кому-то там вторить в торговлю, безбилетник Творца — любить тех, кого не любил при моей Безымянной, лгать гуннам и лигам («о не вы, это я — пролетарий»). Пусть умрет ум и мир мой, только — не во чловецех, я — ничей не ловец!

Маски метаморфоз — возьмите и возрождайтесь!.. Жил он так, как желал, умер так, как умел...

ЗАКЛИНАНЬЕ
Ты еще пройдешь через сто страстей, через сто смертей.
Ты узнаешь, узник, что укус цепей — лишь поцелуй.

Ты заплатишь за плеть сорока сороков себя.
Ты ответишь, что ты не бык боя и — о не овн!

О с одиночеством очная ставка — «о»!
Ходят хладные люди фигур, но их хлад — «про»!

Каплица-икринка упала из уст и поползла — «из»! —
что эмбрион-восьминожка родит: океан, или дитя «для» людей?

Ты еще неуёмен на ум. Не удержишь надежд.
Ты еще за тыщу запрячешь сердце щитов, — но вотще.

Не изменят тебя ни ладан на дланях ни Змий измен:
из чего-то, про кто-то, о кем-то, для чем!

Не прощайся, друг-дрозофила. Еще не гудел ген.
Это — солнечность, это — столичность. Ты будешь — быть!
Это — ночь Нарцисса и Эха. И день — дан!..

Ты еще несчастья не счел, ты еще досчитайся — до дня!