Алексей Парщиков. Днепровский август

-------------------------
из сборника "Днепровский август"
-------------------------

В.Ч.

Как впечатленный светом хлорофилл,
от солнца образуется искусство,
произрастая письменно и устно
и в женщине и в крике между крыл.

Так мне во сне сказал соученик,
предвестник смуглых киевских бессонниц,
он был слепой, и зерна тонких звонниц
почуял, перебрав мой черновик.

Я знал, что чернослив и антрацит
один и тот же завяли огонь,
я знал, что речка, как ночной вагон,
зимою сходит с рельс и дребезжит.

Что ж, есть у мира чучельный двойник,
но, как бы ни сильна его засада,
блажен, кто в сад с ножом в зубах проник
и срезал ветку гибкую у сада.

А на ноже срастались параллели.
И в судный день они зазеленели.

* * *

Озноб чеканки. Рябь подков.
Стоят часы. Стоят тюльпаны
и вывернутые карманы
торчащих колом облаков.

А через воздух бесконечный
был виден сломанный лесок,
как мир наскальных человечков,
как хромосомы в микроскоп.

* * *

Рокировались косяки.
Упали перья на костер.
Нерасшифрованных озер
сентиментальные катки.

А там — в альбомном повороте,
как зебры юные, на льду
арбитры шайбу на излете
зачерпывают на ходу.

Стоит дремучая игра.
Членистоногие ребята
снуют и злятся. Пеленгатор
воспитан в недрах вратаря.

Зима — чудесный кукловод!
Мороз по ниточке ползет
ко дну, где рыбьи плавники
на взводе стынут, как курки.

СТЕПЬ

Пряжкой хмельной стрельнет Волноваха,
плеснет жестянкой из-под колес, —
степь молодая встает из праха,
в лапах Медведицы мельница роз,
дорога трясет, как сухая фляга,
когда над собой ты ее занес.

Стрижет красноперая степь и крутит.
Меж углем и небом и мы кружим.
Черна и красна в единой минуте,
одежды расшвыривая из-за ширм,
она обливается, как поршень в мазуте
или падающий глазурный кувшин.

Привязав себя к жерлам турецких пушек,
степь отряхивается от вериг,
взвешивает курганы, и обрушивает,
впотьмах выкорчевывает язык,
и петлю затягивает потуже,
по которой движется грузовик.

Все злее мы гнали, пока из прошлого
такая картина нас нагнала:
клипом в зенит уходили лошади,
для поцелуя вытягивая тела.

За ними шла круговерть из пыли
и мельницу роз ломала шутя.
И степь ворочалась, как пчела без крыльев.
Бежала — пчелой ужаленное дитя!

COM

Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.
Всплывая, над собой он выпятит волну.
Сознание и плоть сжимаются теснее.
Он весь как черный ход из спальни на Луну.

А руку окунешь — в подводных переулках
с тобой заговорят, гадая по руке.
Царь-рыба на песке барахтается гулко
и стынет, словно ключ в густеющем замке.

ПТИЧКА

Вшит зингером в куб коммунальной квартиры,
кенарь – мешочек пунктиров,
поддевка для чайной души!

Пирамидальные трели о киль заостряет, граня,
и держит по вертикали
на клюве кулек огня – допрыгни до меня!

Любовник небес и жених –
кенарь и человек –
встречаются взглядом, словно продернутым через мушку.

Метнув звуковое копье,
ожидают его возврата, объятые обаяньем азарта:
придет ли царствие и чье?

Если гитару берет человек и пытается петь,
птичка от смеха и муки
белыми лапами рвет клеть.

Что ей певец человечий, или все кроманьонец
единый, как шов сварной на отводной трубе,
хоть и кормилец...

* * *

Весна — дворец стекла и камня.
В сосульке ампулка сидит
и раздает за каплей каплю.
Блажен весенний реквизит.

Пьянит веселости настой,
и пухнет водяной рукав,
пришитый лычками мостов
к шинели серого песка.

Чтоб доказать речную синь,
как апельсиновая корка,
плывет оранжевый буксир
для глаз отчаянный и колкий.

Лишь белооблачная Арктика
висит угрозой холодов
и изучает, как по картам,
ловушки спусков и дворов,

завинченность пролетов лестничных
и взвинченность моих тирад,
законсервированных в вечности
лепных девиц и колоннад.

Весь правый берег словно вырезан,
как из картона черный контур,
и далеко за город вынесен
резною стенкой горизонта.

Он постепенно растворяется,
огни насыпав кое-где,
искрится огненною рясой
на пестрых лицах и в воде.

ФОТО

Бегун размножит веером легко
от бедер дополнительные ноги,
сам за собой построится гуськом
и дышит сам себе в наспинный номер.

Он чертит майкой зубчатые стены,
а лопнет в нем пружина стадиона,
поочередно рушатся, как кегли,
лбы лба и руки рук с разгона.

Их снимки — неудачи в западне, —
как цепкие, трагические вороны,
над умывальником усядутся проворно
и распластают крылья на стене.

* * *

Гонит в глазницы стеклам —
разбиться наверняка —
встревоженная и мокрая
зебра березняка.

Стынет в разливе речки
вспыльчивости горячей,
прядает скворечниками
струнных пустых ушей.

ПАРК

Растенья, кроной испаряясь,
плывут, до солнышку сверяясь,
забрасывая невод тени,
выуживая части тела.

Мы, как античность из раскопок,
в развилках трещин, босиком.
В твоих губах, как нолик в скобках,
зевков дремучий чернозем.

Здесь неизменно много лет
прибой гофрированный лязгал,
вода затянута до глянца
шнуровкой весельных галер.

Гитара. Сумерки. Суббота.
Как две косы, по тактам мечется
одна шестнадцатая нота,
сбегая школьницей по лестнице.

И анфиладами аллей
слетается сюда тревога,
когда мы видим полубога
с дворовой армией своей.

* * *

В. С.

Ни эту глиняную стать,
ни свежесть звездного помола —
ни дать ни взять — не передать
без слепоты и произвола.

И мнее волшебных черепах
напомнила стенная утварь;
каленый свет вбирая внутрь,
керамика шипит в шелках.

Ах, нас расплющили уже
сии оракульские блюда,
одновременно, обоюдно
мы выплывем на вираже.

Печаль не знает торжества,
но есть такая точка грусти,
когда и по кофейной гуще
гадать — не надо мастерства.

* * *

Базар. Азы торговли. Бессарабка.
Толпится снедь, сминая продавщиц.
Бурак до крови ногтем расцарапан,
И нараспашку внутренности птиц.

Из мисок выкипает виноград,
шампуры счетов быстрые — дымятся,
как грамоты похвальные, висят
материки разобранного мяса.

Здесь кошки притворяются арбузами,
скатавшись в полосатые клубки;
лишив сердец, их сортируют с кузова —
котят и взрослых — в сетки я мешки.

Там белый кафель масла на лотках,
из пенопласта — творог, сыр и брынза,
чины чугунных гирь растут, пока
весы, сойдясь, помирятся мизинцами.

Над головой — скольженье водомерок,
которых стреха держит на слуху,
и разоренный рынок напоследок
линяет, оставляя шелуху.

ДНЕПРОВСКИЙ АВГУСТ

Проспи до августа — сквозь сон все разъяснится,
там от замашек звезд и сумрак боязлив,
холодных яблок набожные лица
уставятся на маятнички слив.

Пока базары в ягодной ветрянке,
где можно прыгать сквозь кружочки цен,
где у прилавков в пышной перебранке
ты — как на сцене, среди сцен!

Стручки прозрачные термометров присохли
к окошкам позвоночником шкалы,
над пристанью в испарине и соли
по шею в ртуть вошел предел жары.

Проспи до августа! Луны крошится эллипс,
и светится песчаник вслед ступням,
салюты крючьями вонзились и осели,
как ласты, подбегая к небесам.

И стружки ржаний будоражат сон
на бритых, словно рекруты, покосах,
а между алебардовых осок
луна растянута на тросах.

БАГУЛЬНИК

В подземельях стальных, где позируют снам мертвецы,
провоцируя гибель, боясь разминуться при встрече,
я купил у цветочницы ветку маньчжурской красы —
в ней печется гобой, замурованный в сизые печи.

В воскресенье зрачок твой шатровый казался ветвист,
и багульник благой на сознание сыпал квасцами.
Как увечная гайка, соскальзывал свод с Близнецами,
и бежал василиск от зеркал и являлся на свист.

* * *

Статичны натюрморты побережья:
трофеи солнца и мясная лавка,
где нас вода ощиплет и разрежет,
чтоб разграничить голову и плавки.

Засовы ящериц замкнут на валунах
безмолвие. Оно застрянет комом.
Висит, модели атома верна,
сферическая дрема насекомых.

Соборное вместилище лесов.
Высоковольтный дуб на совести заката.
И глупая лоза. И куклы сов.
И польский камышей. И зависть музыканта.

* * *

Тот город фиговый — лишь флер над преисподней.
Мы оба не обещаны ему.
Мертвы — вчера, оживлены — сегодня,
я сам не понимаю почему.

Дрожит гитара под рукой, как кролик,
цветет гитара, как иранский коврик.
Она напоминает мне вчера.
И там — дыра, и здесь — дыра.

Еще саднит внутри степная зона —
удар, открывший горло для трезвона,
и степь качнулась черная, как люк,
и детский вдруг развеялся испуг.

* * *

Как бережно отпаривают марку,
снимается с Днепра бумажный лед.
Переводной картинкой каждый год
мне кажутся метаморфозы марта.

И, как всегда, нисколько не иначе,
церква кристаллизуется из снов,
вся первый приз, она в балетной пачке
белилами запачканных лесов.

Магнитная, серьезная вода,
в ней полнота немых книгохранилищ,
в ней провода запущенных удилищ
и тронного мерцанья правота.

Опять причал колотит молотком
по баржам — по запаянным вселенным,
и звук заходит в воду босиком
и отплывает брассом постепенно.

РАЗГОВОР РЕДАКТОРА С ПОЭТОМ

— Давно ли я пишу? Стал писать поздно; я если говорил, о начале — я родился в семье медиков на Дальнем Востоке, жил в Белоруссии, потом на Украине. Среднюю школу закончил в Донецке, собирался стать «сельскохозяйственным академиком» в Киеве, но вдруг на третьем курсе академии занялся литературой, и критик Ал. Михайлов взял меня в свой семинар в Литературный институт. С этой неожиданности завязались мои контакты с серьёзным писательским миром. Меня вывела к читателю публикация в «Литературной учебе» поэмы «Новогодние строчки», составляющей костяк этой книги. А потом уже диспут о «сложной» поэзии в «Литературке», где обсуждалась поэма.

— Да, мне хочется поделиться с читателем своим восприятием и пониманием окружающего. Естественно, хочу, чтобы и общественные, и этические вопросы — вся сложность социума не ускользнула от внимания. Думаю, что и в наше время важно уметь воображать, создавать образы, в которых бы не терялось богатство реальности. Для нас с вами общезначимы такие вещи, как, например, вирусы, наследственность, компьютеры. А какой вещный мир, скажем, у Гомера? Побережье, флот, крепость, колесницы, в небе — человекообразные боги. Он изображал все соразмерное человеку. А мы должны уметь вообразить пространство... внутри бактерии! У нас: метагалактики, современная политика, формализация информации, «чудики», или, напротив, клишированные типы. Это не объяснимо глазомером. Не мы меняемся, а пластика, язык, знаки времени. Они — переменные величины нашего космоса. Постоянные — заповеди добра и реакция сердечной мышцы на адреналин. Отсюда и сложные пространственные метафоры, которые насыщают близкую мне молодую поэзию. Вот я и хочу подключиться к исканиям «нового» языка описания.

— Что делать со «старым» языком? Для поэта, наверное, такого вопроса не существует. Мне кажется, нет «старого» языка, есть открытие новых средств, есть рост речи. Разве можно представить поэзию без роста, без движения речи?

— Да, я понимаю вас: разговор с поэтом, даже начинающим, всегда затрагивает его идеалы, попытаюсь и я ответить на это. О литературном герое мне говорить легко. Знаете, у меня он, может быть, не совсем, что ли, поэтичен. Я хочу, чтобы за стихами стояла личность, предпочитающая в жизни инициативу, деловитость, правду. Хорошо, если это есть в стихах. Молодежь не прощает недоговоренности, бесконфликтности, демагогии. И все же стихотворение, если получается, остается со своей тайной, поэтому точной инструкции к чтению дать не могу.
Я часто описываю зверей, мир неживой природы. Не только потому, что сельское хозяйство мне биографически близко. Общение человека с землей ох как далеко от благодушия! Биохимия приводит нас к миру, где грань между живым и мертвым размывается, как в «живом веществе» академика Вернадского. Вот я и пишу о конкретных работах на земле. Земля — стихия, как уголь — Вавилов времени и океан труда. Такой я пытался передать её в «Землетрясении в бухте Цэ», в «Угольной элегии».
Человек всегда может оценить движение времени мерой собственной ответственности за него. Мой герой сооружает пугало на своем огороде из вещей, принадлежащих прошлому. Он прощается с прошлым карнавально, как в Новый год.
Однажды я ехал на попутных машинах из Москвы в Харьков и где-то под Серпуховом попал в поле невезения: ни один грузовик не обращал на меня внимания. Скучая и нервничая, я бродил вдоль шоссе, пока наконец не увидел невдалеке хозяйство с большим огородом, на котором стояли несколько пугал. Их смастерили из обносков и белых тюлевых старых гардин, которые надувались на ветру, застывая, как льдины. Это впечатление подтолкнуло меня сразу к двум действиям. Я стал фотографировать пугала, в за этой почти автоматической работой я понял, что являюсь свидетелем пережитого, целой ушедшей эпоха 60-х, что, проще говоря, я уже не так молод в какой-то опыт у меня есть. Отсюда и начались «Новогодние строчки».
Путь в поэзию начинается с перепутья, а потом уже с бездорожья. Что делать? Ведь поэзия не просто умение написать, как говорят, хорошее стихотворение — это психология отличника; важнее другое: видеть и делаться опытом творчества.