Виктор Соснора. Стихи 1963 года

Виктор Соснора, поэт

ТИЕТТА (1963)

«А ели звенели металлом зеленым!...»
«Сколько используешь калорий...»
«Там, за болотом...»
«Я в который раз, в который...»
«За Полярным кругом, за Полярным...»
«Поехали...»
«Мы двое в долине Вудьявра...»
«И возмутятся корабли...»
КОГДА НЕТ ЛУНЫ
«В детстве...»
ДВЕ ОСЕННИЕ СКАЗКИ
«А нынче дожди...»
«О, ночь сибирская, &mdash...»
«Я не приду в тот белый дом...»
ДОМ НАДЕЖД
«Куда бежишь, художник бедный?...»
«В твоих очах, в твоих снегах...»

КНИГА ЮГА (1963)

ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ
ЭХО
ФЕЕРИЯ12345
«Был роскошный друг у меня...»
«Что же ты, Библида, любила брата...»
КУЗНЕЧИК
КЕНТАВРЫ
«Он вернется, не плачь!...»
«Есть кувшин вина у меня невидный...»
ПАРУС
«Ты по пюпитру постучишь...»
ЦИКЛОПЫ
ИЗ ПОЭМЫ «АНТИПИГМАЛИОН»
1. Собака
2. Похороны
КУЗНИЦА
«Кистью показательной по мелу!...»
СЕНТЯБРЬ



* * *
И все же
наша жизнь — легенда!
Дурачиться,
читать сказанья
(страниц пергаментных мерцанье),
героев предавать осанне,
знаменьем осенять мерзавцев.
Макать мечи
(свирепы слишком!)
в чаны чернильного позора,
учить анафеме мальчишек,
а старцев — грации танцоров.
Дурачиться,
читать сказанья,
в глаза властителей лобастых
глазеть
лазурными глазами,
от
ненависти
улыбаясь.
Земля моя! Пчела! Дикарка!
Печеным яблоком в духане!
Иду я,
сказочно вдыхая
и легендарно выдыхая.

ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ
То ложе имело размеры:
метр
шестьдесят сантиметров.
Был корпус у ложа старинный,
над ложем пылала олива.
О, мягко то ложе стелили
богини и боги Олимпа.
Шипучие, пышные ткани
лежали у ложа тюками.
Эй, путник!
Усталый бродяжка!
Шагами сонливыми льешься.
Продрог ты и проголодался.
Приляг на приятное ложе.
Эй, путник!
Слыхал о Прокрусте?
Орудует он по округе.
Он, путник, тебя не пропустит.
Он длинные ноги обрубит.
Короткие ноги дотянет
(хоть ахи исторгни,
хоть охи)
до кончика ложа.
Детально
продуман владыками отдых.
Мы, эллины, бравшие бури,
бросавшие вызов затменьям,
мы все одинаковы будем,
все —
метр шестьдесят сантиметров.
Рост средний. Вес средний. Мозг средний.
И средние точки зренья.
И средние дни пожинаем.
И средней подвержены боли.
Положено,
так пожелали
эгидодержавные боги.
 
 

ЭХО
Солнце полное палило,
пеленая цитрус.
Нимфа Эхо полюбила
юного Нарцисса.
Кудри круглые. Красавец!
Полюбила нимфа.
Кончиков корней касалась,
как преступник нимба.
А Нарцисс у родника,
вытянут, как пика,
в отражение вникал
собственное пылко.
У Нарцисса — отрешенье.
От себя в ударе,
целовал он отраженье,
целовал и таял.
Как обнять через полоску
дивное созданье?
Он страдал и не боролся
со своим страданьем.
— Я люблю тебя, —
качал он
головой курчавой.
— Я люблю тебя, –
кричала
нимфа от печали.
— Горе! — закричал он.
— Горе! —
нимфа повторила.
Так и умер мальчик вскоре.
В скорби испарился.
Плачет нимфа и доныне.
Родники, долины,
птицы плачут, звери в норах,
кипарис тенистый.
Ведь не плачущих не много.
Есть.
Но единицы.
С тех времен для тех, кто любит
и кого бросают,
запретили боги людям
громкие рыданья.
Даже если под мечами —
помета о молчанье.
Ведь в любви от века к веку
так. Такой порядок.
Пусть не внемлет нимфа Эхо.
Пустьне повторяет.

ФЕЕРИЯ
Уснули улицы-кварталы
столичной службы и труда.
Скульптуры конные — кентавры,
и воздух в звездах как вода.
И воздух в звездах, и скульптуры
абстрактных маршалов,
матрон
И человек с лицом Сатурна
спит на решетке у метро.
На узких улицах монахи
в туннелях из машин снуют,
на малолюдном Монпарнасе
нам мандарины продают,
стоит Бальзак на расстояньи
(не мрамор — а мечта и мощь!).
Все восемь тысяч ресторанов
обслуживают нашу ночь!
На площади Пигаль салоны:
там страсти тайные, и там...
А птицы падают, как слезы,
на Нотр-Дам,
на Нотр-Дам!

1
Он появился, как скульптура
на набережной.
Наш старик
пришел сюда с лицом Сатурна,
сюда,
и сам себя воздвиг.
Старик всю жизнь алкал коллизий,
но в президенты не взлетал.
Все признаки алкоголизма
цитировались на лице.
В пижаме из бумажной прозы,
изгоев мира адмирал,
он отмирал.
И то не просто —
он аморально отмирал.
Он знал: его никто не тронет,
все в мире — бред и ерунда.
Он в тротуар стучал, как тростью,
передним зубом
и рыдал:
— Я ПОТЕРЯЛ ЛИЦО!
Приятель!
Я — потерял.
Не поднимал?
Но пьян «приятель». И превратно
приятель юмор понимал:
— Лицо?
С усами?
(И ни мускул
не вздрогнул. Старичок дает!)
Валяется тут всякий мусор,
возможно, поднял и твое!

2
Какое красок обедненье!
И номера домов бледнели,
на Сене шевелились листья,
на Сену угольщики шли.
У женщин уличные лица
у Тюильри,
у Тюильри.
На Сене вспыхивали листья,
как маленькие маяки,
за стеклами
шоферов лица —
бледно-зеленые мазки.
Многоугольны переплеты
окаменелостей-домов.
Все номера переберете
у многовековых домов,
откроете страницу двери,
обнимете жену-тетрадку,
под впечатлением таверны
протараторите тираду,
что стала ваша жизнь потолще,
что вы тучнеете, как злаки,
что лица вашего потомства —
как восклицательные знаки!
Прохожий, ты, с улыбкой бодрой,
осуществи, к примеру, подвиг:
уеденись однажды ночью —
поулыбайся в одиночку.
Не перед судьями Сорбонны,
не перед женщиной полночной,
не перед зеркалом соборным —
поулыбайся в одиночку.
Ни страха глаз не поубавив,
ни слезы не сцедив с ресниц, —
дай бог тебе поулыбаться,
во всяком случае рискни!
Когда идет над берегами,
твердея, ночь из алебастра
на убыль,
ты,
не балаганя,
себе
всерьез
поулыбайся!

3
Сидела девочка на лавке,
склоня вишневую головку,
наманикюренные лапки
ее лавировали ловко.
Она прощупывала жадно
лицо, чтобы его приклеить,
лицо,
которое держала
на лакированной коленке.
Она с лица срезала капли
сует излишних,
слез излишних,
ее мизинчик — звонкий скальпель –
по-хирургически резвился.
Она так долго суетилась,
искала так,
и вот сегодня
СВОЕ ЛИЦО НАШЛА статистка,
и вот пора его освоить.
Заломленный вишневый локон
был трогательно свеж и мил.
Прооперировано ловко.
Перед экраном дрогнет мир!
Лицо ее — как звезды юга!
Свое! Мечтательницы юной!
И цельное лицо. Процессы
отображаются большие,
такое, как у поэтессы,
как у божественной Брижитты.
Теперь бы туфельками тикать
да на какого короля
бряцающий надеть канат
под видом паутинки.

4
Любовь была не из любых:
она — любила,
он — любил.
И Мулен-Руж в нарядах красных
вращала страсти колесо!
Любили как!
Он — ПОТЕРЯВШИЙ,
она — НАШЕДШАЯ ЛИЦО!
Он — адмирал,
она — Джульетта,
любили,
как в мильонах книг!
За муки ведь его жалела,
а он — за состраданье к ним!
Все перепутал чей-то разум.
Кто муж?
Которая жена?
Она не видела ни разу
его,
а он — и не желал!
Возможно, разыграли в лицах
комедию?
Так — не прошла.
Большое расхожденье в лицах:
он — ПОТЕРЯЛ,
она — НАШЛА.

5
Дыхание алкоголизма.
Сейчас у Сены цвет муки.
Поспешных пешеходов лица
как маленькие маяки.
Да лица ли?
Очередями
толпились только очертанья
лиц,
но не лица.
Контур мочки,
ноздря,
нетрезвый вырез глаза,
лай кошки,
«мяу» спальной моськи...
Ни лиц,
ни цели
и ни красок!
Перелицовка океана —
речушка в конуре из камня
да адмирала рев:
— Ажаны!
ЛИЦО ИЩУ! –
Валяй, искатель!
Все ощутит прохожий вскоре —
и тон вина,
и женщин тон.
Лишь восходящей краски скорби
никто не ощутит. Никто.
Прохожий,
в здания какие —
в архитектурные архивы
войдешь,
не зная, кто построил,
в свой дом войдешь ты посторонним.
Ты разучил, какие в скобки,
какие краски — на щиты,
лишь восходящей
краски
скорби
тебе уже не ощутить.
Познал реакцию цепную,
и «Монд», и Библию листал.
Лицо любимое целуешь,
а у любимой
нет
лица.

* * *
Был роскошный друг у меня,
пузатый,
Беззаветный друг —
на границе с братом.
Был он то ли пьяница,
то ли писатель.
Эти два понятия в Элладе равны.
Был ближайший друг у меня к услугам.
Приглашал к вину
и прочим перлам
кулинарии...
По смутным слухам,
даже англосаксы Орфея пели.
Уж не говоря о греках.
Греки —
те рукоплескали Орфею прямо.
То ли их взаправду струны грели,
отклики философов то ли рьяных...
Но моя ладья ураганы грудью
разгребала!
Струны — развевались!
Праздных призывали к оралу,
к оружью,
к празднику хилых призывали.
Заржавели струны моей кифары.
По причинам бурь.
По другим отчасти...
Мало кто при встрече не кивает,
мало кто...
Но прежде кивали чаще.
Где же ты, роскошный мой,
где, пузатый?
Приходи приходовать мои таланты!
Приходи, ближайший мой,
побазарим!
Побряцаем рюмками за Элладу!
Над какою выклянченной
рюмкой реешь?
У какой лобзаешь пальчики жабы?
Струны ураганов ржавеют на время,
струны грузных рюмок —
постоянно ржавы.
Я кифару смажу смолой постоянной.
На века Орфей будет миром узнан.
Ты тогда появишься
во всем сиянье,
ты, мой друг,
в сиянье вина и пуза.

* * *
Что же ты, Библида, любила брата,
требуя взаимных аномалий?
Ведь не по-сестрински любила брата –
ведь аморально!
Библида! Не женщина ты! Изнанка!
Слезы и безумье в тебе! Изгнанье!
Боги рассудили менее люто:
люди в одиночку ночуют
и хорами,
но не так уж часто,
чтоб очень любят...
Ладно, хоть брата!

КУЗНЕЧИК
Ночь над гаванью стеклянной,
над водой горизонтальной...
Ночь на мачты возлагает
купола созвездий.
Что же ты не спишь, кузнечик?
Металлической ладошкой
по цветам стучишь, по злакам,
по прибрежным якорям.
Ночью мухи спят и маги,
спят стрекозы и оркестры,
палачи и чиполлино,
спят врачи и червяки.
Только ты звенишь, кузнечик,
металлической ладошкой
по бутонам, по колосьям,
по прибрежным якорям.
То ли воздух воздвигаешь?
Маяки переключаешь?
Лечишь ночь над человеком?
Ремонтируешь моря?
Ты не спи, не спи, кузнечик!
Металлической ладошкой
по пыльце стучи, по зернам,
по прибрежным якорям!
Ты звени, звени, кузнечик!
Это же необходимо,
чтобы хоть один кузнечик
все-таки
звенел!

КЕНТАВРЫ
Все мы немножко лошади.
Каждый из нас по-своему лошадь.
В. Маяковский
Девочка! Ты разве не кобылица?
Не кобыльи бедра? Ноздри? Вены?
Не кобыльи губы? Габариты?
Ржаньем насыщаешь атмосферу!
Юноша! Ты не жеребенок разве?
Извлекал питательные корни?
Трогал ипподромы чистокровьем расы,
чтобы в скором времени
выйти в кони?
В кладовых колдуют костлявые клячи,
сосредоточив бережливые лица.
Мерин персональную пенсию клянчит,
как проникновенно,
так и лирично.
Взрослые участвуют в учрежденьях:
в заревах кредитов — Гоги да Магоги,
в кардинальных зарослях учений, —
первые — герои,
вторые — демагоги.
Здесь и расхожденья детей с отцами:
у кого изысканнее катары?
Здесь происхожденья не отрицают.
Именуют честно себя:
кентавры.

* * *
Он вернется, не плачь!
(Слезы, слезы, соратницы дурости!)
Он вернется, не плачь.
А товары из Турции,
а товары, товары моряк привезет!
Привезет он помаду,
нежнейшую, как помазок.
Проведешь по губе —
как повидлом по сердцу!
Но и ты измени отношенье к соседу.
Относись по-соседски, но более скромно.
Относись относительно благосклонно.
Он ведь временно тих,
но ведь в мыслях — вперед забегает.
Не за так
он мизинцем загадочно ус загибает.
Пусть подмигивает —
сплюнь, как будто противно.
Он физически развит,
а умом — примитивен.
Вот — моряк!
О тебе размышляет моряк со стараньем.
Сердцем он постоянен,
как вращенье земли.
Он вернется, не плачь!
Демонстрируй свое ожиданье, стирая,
окуная тельняшки в заветный залив.
Он вернется, не плачь!
Не разбрызгивай слезы по пляжу.
Вот вернется —
поплачешь...

* * *
Есть кувшин вина у меня невидный.
Медный,
как охотничий пес, поджарый.
Благовонен он, и на вид — невинен,
но — поражает.
Приходи, приятель! Войди в обитель!
Ты — меня избрал.
Я — твой избиратель.
Выпьем — обоюдные обиды
вмиг испарятся.
Приходи, приятель! На ладони положим
огурцы, редиску, печень бычью.
Факел электрический поможет
оценить пищу.
Выпьем!
Да не будет прощупывать почву
глаз подозревающий
планом крупным!
(Что твои назвал я «глазами» очи —
прости за грубость.)
Что же на заре произойдет?
Залаешь?
Зарычишь, с похмелья дремуч, как ящер?
Вспомнишь о моем вине —
запылает
ненависть ярче.

ПАРУС
Парус парит! Он планирует близко,
блещет — шагах в сорока.
Будет ли буря?
Разнузданы брызги,
злоба в зеленых зрачках!
Будет, не будет, не все ли едино?
Будет так будет. Пройдет.
Жирные птицы мудро пронзают
рыбу губой костяной.
Передвигаются древние крабы
по деревянному дну.
Водоросли ударяются нудно
туловищами о дно.
Вот удаляется ветреник-парус.
Верит ли в бурю, бегун?
Вот вертикальная черточка — парус...
Вот уж за зримой чертой.
Буря пройдет — океан возродится,
периодичен, весом,
только вот парус не возвратится.
Только-то. Парус.
И все.

* * *
Ты по пюпитру постучишь:
спектакль исполнен! Раз — и все!
Мой режиссер! Ты — поставщик,
не постановщик, режиссер.
Несостоятелен, как вопль,
твой театр, твой канон
мультипликационных войн,
волнений и корон,
нагримированных тирад,
втираемых в умы...
Твой мир — мир мумий, театрал,
мемориальный мир!
Твой театр потрепанных потерь!
Истертых истин фонд!
Чему обрадован партер?
Что одобряет он?
Зачем не поспешит уйти,
пока здоров и цел,
от гильотин галиматьи
под видом ценных сцен?
Не поспешит! И если «бис»
не грянет по рядам,
я вырву грешный мой язык,
и театру передам.

ЦИКЛОПЫ
На съезде циклопов
цикл прений возрос
в связи с окончаньем доклада,
в котором оратор затронул вопрос:
зачем человеку два глаза?
Затронут вопрос. Досконален доклад.
Ответственность
перед роком.
Итак, резолюция:
выколоть глаз,
поскольку он понят как роскошь.
В дальнейшем, донельзя продумав доклад,
заколебались циклопы:
не лучше ли тот злополучный глаз
не выколоть, а — захлопнуть?
На сто сорок третьем стакане воды
съезд выдавил вывод командный:
не объединить ли два глаза в один?
Компактнее будет.
Гуманней.
Зачем человечество лечится, ест,
эстетствует,
строит,
зевает?
О том, что идет циклопический съезд,
зачем не подозревает?

ИЗ ПОЭМЫ «АНТИПИГМАЛИОН»
 
1.  Собака
Болезненны, безлики ночи,
как незаписанные ноты.
Две девочки, два офицера
у цирка шепчутся о ценах.
Все себестоимость имеет —
и цирк, и девочки, и место.
Заплесневелая собака
придумала себе забаву.
Пропойцу усыпит, а после
губу откусит от пропойцы.
Наивны, псина, развлеченья
твои, как встарь — столоверченья.
Мильоны вдумчивых собак
давным-давно нашли себя.
Отлично лают пастью алой.
А ты к какому идеалу?

2.  Похороны
Мы хоронили. Мы влачили.
Мы гроб влачили на себе,
сосредоточенно влачили
за восемь ручек в серебре.
Мы —
это деятель культуры
(все знал:
от культа до Катулла),
два представителя от обществ
(два представительные очень),
да плюс распространитель знаний
(вычерчивая виражи,
переходящее он знамя
на гроб священно возложил).
Мы скорбные цветы нарвали,
марш на литаврах замерцал.
Оформлен ритуал нормально...
Но позабыли мертвеца!
Царил мертвец на перекрестке,
похожий на милиционера...
Шли 28 переростков,
и с ними недоросль нервный.
И с ними —
школьница — мокрица
с фурункулами по лицу...
Остановились...
Мертвецу
серьезным образом... молиться...
Мертвец хрустальными очами
очаровательно вращал,
мертвец о чести и о счастье
обобществляюще вещал!
Что этих
в мертвеце манило?
Зачем сторонкой не прокрались?
Их не принудили молиться
родители
и по программе.
 
Они молились гениально!
Целенаправленно!
Борцами!
Их, обнаглев, бураны гнали,
дожди канатами бряцали.
А в сентябре опали уши.
Попарно.
Тихо.
Абсолютно.
Вспорхнули, пламенея, уши,
как шестьдесят огней салютных.
Как раз рыбацкая бригада
с лукавым гулом на лугу
(гуди, гуди! Улов богатый!)
варганила себе уху.
Вдруг — уши!
Вроде хлебных корок…
Наверно, вкусом хороши...
Попробовали —
никакого!
Одни хрящи. Одни хрящи.

КУЗНИЦА
Где выковывали для тебя, мореход,
башмаки из кабаньей кожи?
— В кузнице, товарищ.
Молодая, юница, твое молоко
кто выковывал? Кто же?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали, вековечный Орфей,
твой мифический образ парящий?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковал пальцы кифары твоей
и гортань этих таборных плачей?
— Кузнец, товарищ.
Кто выковывал пахарю зерна потов,
капли злаков на безземелье?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали и тепло и потоп,
род и выродков и бессемейность?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал скальпель
и оптику линз?
Кто иконы выковывал?
Кто героизм?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали для тебя, Прометей,
примитивные цепи позора?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал гнет и великий протест
и мечи для владык подзорных?
— Кузнец, товарищ.
В результате изложенного колеса,
где выковывали сто веков кузнеца?
— В кузнице, товарищ.
Как зеницу, того кузнеца я храню,
как раненье храню, до конца.
Я себе подрубаю язык на корню,
коронуя того кузнеца.
Ну, а если кузнец приподнимет на метр
возмущенье:
— Не буду мечами! —
для него в той же кузнице,
в тот же момент
будет выковано молчанье.

* * *
Кистью показательной по мелу!
Мраморными линиями поразите!
Бронзой! Полимером!
Да не померкнут
Фидий, Пракситель!
Поликлет! Увенчивай героя лавром!
Серебри, Челлини, одеянье лилий!
Что-то расплодились юбиляры...
Где ювелиры?
Где вы, взгляды пристальных агатов,
прямо из иранских гаремов очи?
(Не зрачки — два негра-акробата,
черные очень!)
Где вы, изумруды, в которых море
шевелит молекулами?
Где жемчуг
четок, переливчат, как азбука Морзе,
в прическах женщин?
Где вы, аметисты? Вдохните бодрость
в эти юбилярные руины!
Капилляры гнева и вены боя,
где вы, рубины?
Лишь на юбилеях ревут Мазепы,
глиняных уродов
даруя с тыла.
Почитать букварь и почтить музеи
стыдно им, стыдно!
Лишь на юбилеях гарцует быдло,
лязгая по ближним булыжникам страшным…
Яхонты, бериллы, брильянты были —
стали стекляшки.

СЕНТЯБРЬ
Сентябрь!
Ты — вельможа в балтийской сутане.
Корсар!
Ты торгуешь чужими судами.
Твой жемчуг — чужой.
А торговая прибыль?
Твой торг не прибавит
ни бури,
ни рыбы.
А рыбы в берлогах морей обитают.
Они — безобидны.
Они — опадают.
Они — лепестки.
Они приникают
ко дну,
испещренному плавниками.
Сентябрь!
Твой парус уже уплывает.
На что, уплывая, корсар уповает?
Моря абордажами не обладают.
А брызги, как листья морей, опадают.
Любимая!
Так ли твой парус колеблем,
как август,
когда,
о моря ударяясь,
звезда за звездой окунают колени...
Да будет сентябрь с тобой, удаляясь.

МУНДИР СОВЫ
Мундир тебе сковал Геракл
специально для моей баллады.
Ты как германский генерал
зверела на плече Паллады.
Ты строила концлагерей
концерны.
Ты! Не отпирайся!
Лакировала лекарей
для опытов и операций.
О, лекарь догму применял
приманчиво, как примадонна.
Маршировали племена
за племенами
в крематорий.
Мундир! Для каждого — мундир!
Младенцу! Мудрецу! Гурману!
Пусть мародер ты, пусть бандит, –
в миниатюре ты — германец!
Я помню все.
Я не отстам
уничтожать твою породу.
За казнь —
и моего отца,
и всех моих отцов по роду.
С открытым ли забралом,
красться
ли с лезвием в зубах,
но — счастье
уничтожать остатки свастик —
коричневых ли,
желтых,
красных!
Чтоб, если кончена война,
отликовали костылями, —
не леденело б сердце над
концлагерями канцелярий.
* * *
Гори, звезда моя, гори
и полыхай притом!
Сто Сцилл и столько же Харибд
хромают за хребтом.
Там сто стоических пещер,
там стонет красота,
за тем хребтом, где вечер-червь
мне душу разъедал.
Он разъедал, да не разъел,
он грыз, да не загрыз.
Ни сам я и ни мой размер
не вышли из игры.
Не обрели обратных нот,
не хлынули под нож.
И если прославляли ночь, –
то ненавидя ночь!
Пусть вечер,
как хирург,
угрюм,
хромает вдоль застав.
Моя звезда!
Ты – не горюй!
Гори, моя звезда!

ТИЕТТА*
(1963)
* Мечта (саами).

* * *
А ели звенели металлом зеленым!
Их зори лизали!
Морозы вонзались!
А ели звенели металлом зеленым!
Коньками по наледи!
Гонгом вокзальным!
Был куполу каждой из елей заломлен,
как шлем металлурга!
Как замок над валом!
Хоть ели звенели металлом зеленым,
я знал достоверно:
они деревянны.
Они — насажденья. Зеленые,
стынут,
любым миллиграммом своей протоплазмы
они — теплотворны,
они — сердцевинны,
и ждут не дождутся:
а может быть — праздник?
Зима не помедлит
и не поминдалит.
В такие безбожные зимы,
как наши,
обязано все притворяться металлом,
иначе...
известно,
что будет
иначе...
 
 

* * *
Сколько используешь калорий
для зарифмованного бреда?
Как распрямляешь кривую крови
своих разноплеменных предков?
Каких подонков караулишь?
Как бесподобен с королями?
Как регулируешь кривую
своих каракулей,
кривляний?
Как удаляешь удобренья
с опять беспутного
пути?
---------
Гудят глаголы, как деревья
промерзшие,
и в хлопьях птиц!

* * *
Там, за болотом,
там, за бором,
произрастает комбинат!
Там транспаранты, как соборы!
Там транспортеры гомонят!
И это только мне бездомно,
где балки,
блоки,
бланки истин,
где кабинеты из бетона —
твоя растительность, Строитель.
А комбинат восходит выше —
твой сон,
твой заменитель солнца!
От лампочек сигнальных —
вишен
до симфонических насосов!
Земля смородиной роится,
канаты —
лозы винограда!
Выращивай свой сад,
Строитель.
Я понимаю:
так и надо.

* * *
Я в который раз, в который
ухожу с котомкой.
Как ты?
Где ты?
В чьей карете
скоростной катаешься?
И какие сигареты
с кем ты коротаешь?
Вот придумал я зачем-то
самозаточенье.
В сфере северных завес
снежных
и сказаний,
я на каторге словес
тихий каторжанин.
Буквы тихие пишу,
в строчки погружаю, —
попишу,
подышу
и продолжаю.
И снежинка —
белой чайкой
над окном огромным!
Чайкой ли?
Или случайной
белою вороной?

* * *
За Полярным кругом, за Полярным
кустики изогнуты, как скрепки.
Может быть,
Сиянье запылает?
Нет.
Не запылает.
Знаю крепко.
Горизонт газетами оклеен.
Говорят,
здесь в самом лучшем виде,
как дельфины,
прыгают олени!
Что ж.
Охотно верю.
Но не видел.
Пьяницы —
наземные пилоты —
в высшем пилотаже по субботам:
тот в петле,
а этот подбородок
у жены выламывает бодро.
Диво — север! Оближите,
ваньки-
встаньки, ваши
важные машины!
Развевайся, знамя — рваный ватник!
Развивайтесь, знанья матерщины!
За Полярным кругом
крик собак.
Подвиг трудовой опять
струится.
И твоя судьба,
моя судьба
замкнута,
как этот крут,
Строитель.
 
 

* * *
Поехали
с орехами,
с прорехами,
с огрехами.
 
Поехали!
Квадратными
кварталами —
гони!
Машина —
лакированный
кораблик
на огни!
 
Поехали!
По эху ли,
по веку ли —
поехали!
Таксер, куда мы мчимся?
Не слишком ли ты скор?
Ты к счетчику,
а числа
бесчисленны,
таксер.
И твой мотор — картавый,
улыбочка — оскал!
Квадратные кварталы
и круглая тоска.

* * *
Мы двое в долине Вудьявра
у дьявола на отшибе.
Мы двое в долине Вудьявра,
как две неисправных ошибки.
Я с тенью.
Я, тень наводящий
на склон благосклонных долин,
нестоящий,
ненастоящий —
так Север определил.
А Север сверкает клыками!
Ах, Север! Суровый какой!
Иду аккуратно,
в капканы
чтоб не угораздить клюкой.
По правилам лыжевожденья
иду, ибо всем написавший,
пигмей, формалист, вырожденец,
поющий ночные пейзажи
своих городов отсыревших,
поющий своих пешеходов,
скоробившихся в скворечнях
и в чернорабочей пехоте.
Будильником всех завело их!
Пушистые, рыжие рыбы,
идут по снегам звероловы
с глазами косыми и злыми!
Идите! Снежинки за вами
вращаются чаще и чаще,
косыми и злыми глазами
с белками в прожилках
вращая.

* * *
И возмутятся корабли
на стойбищах моих морей.
Как сто блестящих кобылиц,
поскачут в бой сто кораблей.
В них сто бесчинствующих сов
вонзятся костяной губой
Девятый вал!
Так в море слов
девятый вал. Проклятый бой.
Боишься?
А кого, босяк?
Эпоху?
Короля?
Эпоху — в пах!
Король иссяк,
он плачет у руля.
Он у кормила плачет, наш
кормилец, скиф, герой.
Он взять хотел на абордаж
слова
кормой корон!
Девятый вал?
Он — свалка, вал.
Во мире синем,
в море слез
торпедами плывут слова.
Пока подводно.
Но всерьез.

КОГДА НЕТ ЛУНЫ
Одуванчики надели
белоснежные скафандры,
одуванчики дудели
в золоченые фанфары!
Дождевые вылезали
черви,
мрачные,
как шпалы,
одуванчики вонзали
в них свои стальные шпаги!
Паучата — хулиганы
мух в сметанницы макали,
после драки кулаками
маки мудрые махали.
И мигала баррикада
яблок,
в стадии борьбы
с огуречною бригадой!
Барабанили бобы!
Полем — полем — бездорожьем
(борозды наклонены)
пробираюсь осторожно,
в бледном небе —
ни луны.
Кем ее
огонь растерзан?
Кто помирит мир бездонный,
непомерный мир растений,
темнотой загроможденный?

* * *
В детстве,
где, как говорят, пролог,
спят мои дни досадные.
Детство мое,
кое прошло
с пятого на десятое,
спады, подъемы зим,
а весны —
мизерное количество,
и не колышется клич весны, —
мысленно лишь колышется.
Детство — начало из всех начал:
подлинность в полдни пробуем
лишь поначалу.
А по ночам —
подлостью, лестью, пропадом!
Пропадом!
Майский малиновый снег —
пропадом! буднями!
Женщины первой не женский смех —
пропадом!
тройкой с бубнами!
Детство!
Напевен и в пору слеп,
правдою — перед правдою
лишь поначалу.
А повзрослев —
прочими препаратами.

ДВЕ ОСЕННИЕ СКАЗКИ
 
1
Лица дожди стегают
металлическими пальцами.
Листья с деревьев стекают
плоскими каплями крови.
Зазубринами крови
листья с деревьев стекают.
И подставляют гномы
продолговатые, ледяные стаканы.
Гномы —
аккуратненькие, как мизинцы,
малолетние старички,
будто в винно-водочном отделе магазина,
наполняют стаканы
за успешное завершение труда
по успешному завершению лета.
Гномы цедят листья,
рассказывают анекдоты армянского радио.
У них одухотворенные, отдыхающие лица.
Еще стаканчик?
На здоровье, товарищи!

2
14 гномов с голубыми волосами
сидели на бревне,
как в зале ожидания на вокзале,
и думали, думали, думали.
Думали о том,
как превратить бревно в дерево.
Тогда один гном взял шприц
и ввел в тело дерева пенициллин,
и ввел глюкозу.
Но бревно не стало деревом,
а еще больше одеревенело.
Тогда другой гном
отбежал на четыре шага от дерева
и заманипулировал
гипнотическими кистями рук
и глазными яблоками.
Он взывал:
— Бревно, стань деревом! —
Но бревно не стало деревом.
Тогда третий гном (председатель гномов),
мудрый, как дебри
(мудростью веков пропах),
поставил бревно на попа
и приказал:
— Это дерево.
Тогда остальные 13 гномов
облегченно завосклицали:
— Какое замечательное дерево!
Настоящее зеленое насаждение!
Уж не фруктовое ли оно?

* * *
А нынче дожди.
Для ремонта
растении даны
и даримы.
Цыплята —
сырые лимоны
играют на лоне долины.
Рычанье в долине скандально
скота.
Скот —
как зрители ринга!
Я понял напевы скитаний
от карканья до чикчирика.
Я понял напевы скитаний.
Вот гусеница с гитарой.
Медведь-матадор с мандолиной.
Мычит, умиляясь малиной!
Вот волки, вот овцы.
Вот вечный
дуэт.
Овцы подняли лапки.
Они побледнели.
Овечьи
поблеивают балалайки.
Дожди и дожди.
И заметны
лишь струнные инструменты.
Пока что дожди.
Но повыше,
там солнечности — завались!
Еще повещают,
посвищут
мои соловьи!
Бичами посвищут!
О каре
за слякоть, за слегшее лето!
В белокочанные капли
дождей, —
над планетой!

* * *
О, ночь сибирская, —
сирень!
Мое окно стеклянной бронзы.
Как статуэтки сигарет,
стоят безумные березы.
Безумные стволы из меди,
из белой меди арматуры.
В ночи безжизненно цементен
архипелаг архитектуры.
Огромный город!
Без обид!
С большой судьбой!
С большой субботой!
Здесь каждый пятый был убит
пять лет назад самим собою.
Убит мгновенно, не мигая!
Убит — и выварен в мартене!
А семьи были моногамны.
А гнезда грозные — модерны.
О, слушай, слушай, как маразм
приподнимает хвост кометный.
Как ночь мучительна,
мала,
как волчья ягодка,
химерна.

* * *
Я не приду в тот белый дом,
хотя хозяин добр.
Пируют в доме у тебя.
Продуктов на пиру!
Вино впитают и табак
и в торбы наберут.
Хвала пирующим!
Родня
моя,
пируй,
бери!
Себя не рань и не роняй.
Направим на пиры
стопы сыновней чередой
с дочерней пополам —
в твой керамический чертог,
в твой застекленный храм,
в победоносный твой,
проду­-
манный от зла и смут.
В твой добрый дом я —
не приду.
И обувь — не сниму.
Поджать заплечные ремни,
бежать!
Хоть скот пасти!
Бежать от всей своей родни
за тридевять пустынь!
Я не приду.
Не донимай
меня.
Напрасный труд.
Твой дом построен
до меня
не для меня,
мой друг.

ДОМ НАДЕЖД
Дом без гвоздя и без доски.
Брильянт в мильярд карат.
Роняют ночью лепестки
на дом прожектора.
Там алая луна палит,
окорока обожжены,
в бассейнах из хрустальных плит
наложницы обнажены.
Плодово-ягодные! Лавр!
Скотов молочных рык!
Собак благонадежный лай,
резерв зеркальных рыб.
Итак,
над нами Дом Надежд!
Он мудр, как ход комет.
Там нет наветов,
нет невежд,
чего там только нет!
Нет одиночек.
Не манят
бесславье, власть и лесть.
А также в доме нет меня,
а в общем-то — я есть.

* * *
Куда бежишь, художник бедный?
Тебя голубили, любили.
Ты одинок на свете белом.
Ты чужд себе в любой Сибири.
Как ни беги, —
убьют, как жабу
вблизи полночных полнолуний,
отважная убьет кинжалом,
стеснительная — поцелуем.

* * *
В твоих очах, в твоих снегах,
я, путник бедный, замерзаю.
Нет, не напутал я, — солгал.
В твоих снегах я твой Сусанин.
В твоих отчаянных снегах
гитары белое бренчанье.
Я твой солдат, но не слуга,
слагатель светлого прощанья.
— Нас океаны зла зальют... —
О, не грози мне, не грози мне!
Я твой солдат, я твой салют
очей, как небо, негасимых.
— Каких там, к дьяволу, услад!
Мы лишь мелодии сложили
о том, как молодость ушла,
которой, может быть, служили.