Дмитрий Быков. Поэтический обозреватель «Новой газеты».

Дмитрий Быков.
2010 2009

АЗБУЧНОЕ
ХРЕНОВОЕ
ВАША ЧЕСТЬ
ГОСТЕПРИИМНОЕ
РАЗВИВАЯ П.
КИНОЛОГИЧЕСКОЕ
ЛАРЕЧНОЕ
БЕЗ НАЗВАНИЯ
БАЛЛАДА О СИНЯКЕ
ФРИКЦИОННОЕ
ВЕРНОСТЬ
ПАРНОЕ-2
ГЛАВА И КЕПКА (БАСНЯ)
ПОЛУЮБИЛЕЙНОЕ
КАЛИНОВОЕ
ХИМКИНСКАЯ БАЛЛАДА
ПОЛИВАЛЬЧЕСКОЕ
ПОЛИЦЕЙСКОЕ
ГРАБИТЕЛЬСКОЕ
ПРОПРЕЗИДЕНТСКОЕ
ТЕМПЕРАТУРНОЕ
ОСЬМИНОГОЕ*
ШПИОНОСТРАСТНОЕ
ПРЕВЕДСТВЕННОЕ
МЕЧТАТЕЛЬНОЕ
ТРИУМФАЛЬНОЕ
ЧЕМОДАННОЕ
РАСПАДСКОЕ
ПОДРАЖАНИЕ ГАЛИЧУ
АЛЬТЕРНАТИВНОЕ
ЖАЛОСТНАЯ ВОЗВРАЩЕНЧЕСКАЯ
КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКОЕ
ПОБЕДОНОСНОЕ
РУССКИЙ ИНВАЛИД
МАРТОВСКОЕ
СТАТИСТИЧЕСКОЕ
ОЛИМПИЙСКОЕ
ВОЛЬНОЛЮБИВОЕ
УКРАИНСКОМУ ДРУГУ
КАНИКУЛЯРНОЕ

КАКОЙ БЫЛ ГОД, КАКИЕ ПЕРСОНАЖИ!
ПИРАМИДАЛЬНОЕ
УРА, НАУРУ!
ТАРИФНОЕ
ФУТУРОЛОГИЧЕСКОЕ
САМООБОРОНИТЕЛЬНОЕ
АДРОННОЕ
ПОСЛАНЧЕСКОЕ
ВИДЕООБРАЩЕНИЕ
ВАШИХ НЕТ
ИСТОРИЧЕСКОЕ
ПРОЦЕНТНОЕ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
БАЛЛАДА О НИСХОЖДЕНИИ
ЗАЩИТИТЕЛЬНОЕ
ОДНОКРОВНОЕ
ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЕ
ЗООЛОГИЧЕСКОЕ
APOCALYPSE NOW
БАЛЛАДА ОБ ARCTIC SEA
НА ДНЕ
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
ПАРНОЕ
КИТАЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
ЗАРАЗНОЕ
НАЗНАЧЕНЧЕСКОЕ
ЖИВОПИСНОЕ
НАЦЕНОЧНОЕ
ПУТЕВОДИТЕЛЬСКОЕ
РАЗБОРНОЕ
ФАЛЬСИФИКАЦИЯ
БАЛЛАДА О ДРУГОМ МЕСТЕ
ПОВАПЛЕННОЕ
ВЕЧНАЯ РАША
СИНОПТИЧЕСКОЕ
ЗЛОРАДНОЕ
РАССАСЫВАЮЩИЙ
МАМО, НЕ ГОРЮЙ!
ТЫ ПОНИМАЕШЬ НАС, РАУЖЕЛИНА?
МНЕ ХОЧЕТСЯ ИЗБРАТЬСЯ В МЭРЫ СОЧИ
NO ESPASARAN
И ЭТО ВСЕ УСТРОИЛА МОРАРЬ
БЕСТСЕЛЛЕРНОЕ

Азбучное

Любезный читатель! Позволь мне, как встарь, пока позволяет свобода, тебе предложить лаконичный словарь две тыщи десятого года. А то позабудешь, чем славился он. На «А»: Аватар, а еще Афедрон, два знака культуры, и рядом — Ассанж с неразлучным Айпадом. На «Б» — на своем «Мерседесе» Барков: стране доказал этот дядя, что крупные рыбы глотают мальков, практически, в общем, не глядя. На «В» помещаются Взрывы в метро. Хотелось бы вспомнить о прошлом светло, о добром найти полсловечка... На «Г» вспоминается Гречка, сметенная смогом и адской жарой, сбежавшая с криком «Отстаньте!». На «Д», безусловно, Данилкин-герой, с приставкою, может быть, «анти». На «Ё» — полусон, превратившийся в быль: представленный Прохоровым Ё-мобиль, прибор на бензине и брюкве, вполне соответствует букве. На «Ж», безусловно, крутая Жара — тупей и безжалостней быдла. Страна ее, кажется, пережила, но вера в стабильность погибла. На «З» — Залдостанов по кличке Хирург: средь многих премьером озвученных пург одну мы отметить алкали — о дружбе с «Ночными волками». На «И» — Инновации. Тема жестка, их перечень, граждане, страшен, и так получилось, что обе на «К»: Кущевская, значит, и Кашин. Кущевская нам обозначила стиль, который тандем постепенно взрастил, и Кашина битой месили в таком же, мне кажется, стиле.

Ну вот, подошли к середине стишков, вторая пошла половина: на «Л» — утерявший доверье Лужков и желтая «Лада Калина». Не знаю, с чего бы, у нас между тем особенно много предметов на «М», и первой является массам Муму с неизменным Матрасом. Для тех, кто успел позабыть про Муму, — Мутко, чье ответное слово британскому было приятно уму; и вслед — Манифест Михалкова. Мутко по-английски трындеть нелегко, но, знать, Михалкову трудней, чем Мутко: его многоумной загрузки не понял никто и по-русски. Вот Нойзе, посаженный рэпер, на «Н»: довольно типичная сценка. На «О» у нас символ крутых перемен: припомним судьбу Охта-центра! Выходит, ребята, не зря мы орем: из центра его переносит «Газпром», и сердце мадам Матвиенко — не просто кирпичная стенка. Хоть Питер не чищен, отметить я рад, что в городе больше свободы: на «П» там недавно прошел гей-Парад, немыслимый в прежние годы. Вдобавок — порадуйся, Родина-мать! — милицию будут Полицией звать. Какого еще нам подспорья? Молчат Партизаны Приморья.

Россия — прогресса наглядный пример: все врут, что прогресса не видно. Распад и Распадская шахта — на «Р»; но рядом и летняя Рында! Услышан народа разгневанный глас, и вот, понимаете, Рында у вас; все плохо, и власть вам обрыдла — но вот вам, пожалуйста, Рында! И ежели здесь упомянут прогресс, которого жажду, не скрою, — то вот вам опять же Собянин на «С», с обещанной новой метлою; конечно, покуда — столица, прости, — он снега не может метлой размести, но головы так полетели, что стали заметней метели! На «Т» у нас Твиттер, любимец элит, игрушка детей и злодеев. Медведев, конечно, ничем не рулит, но Твиттером вроде владеет. Фанатов, друзья, упомянем на «Эф»: Москве учинили они разогрев. Поверьте прогнозу поэта — премьерская гвардия это! К нам много гостей понаехали тут — и вот утесняют хозяев! Так пусть они, падлы, традиции чтут и, суки, обычаи знают. Премьер воплощает традицию в явь: не можешь чего победить — так возглавь; и правь, подпираясь спецназом, в манере Цапка с Цеповязом. Читатель! Ты что ж изменился в лице? Забудь, дорогой, про усталость: мы в самом конце, мы добрались до «Ц», последние буквы остались! Вот Чапман, вгонявшая штатовцев в дрожь, воспитывать будет собой молодежь; и я — хоть ни рожи, ни кожи — завидую той молодежи! (Читатель заметил по ходу стиха, коль скоро он азбуке верен, что мы пропустили заветное «Х»: так Химкинский лес и похерен!) Но Эрнст дотянулся на Пятый канал и с помощью Божьей его доконал. Там Юмор и песни о старом, а Я там не нужен задаром.

Вот странная буква, последнее «Я». Ей-богу, мне хочется выйти. Уже я понять не могу ни уя, зачем я в таком алфавите. Но только на эти отдельные «Я» еще и осталась надежда моя. И, верные этой надежде, останемся вместе, как прежде.

24.12.2010


Хреновое

Главный врач России — доктор Хренов. Наблюдатель думает иной, что у нас страна олигофренов: дудки, все сложнее со страной! Он пробился к царственному уху, чтоб сказать заветные слова: «Мы вам показали показуху». Впрочем, эта новость не нова. Он раскрыл — почти уже в финале — методы ивановской земли: там врачи больных поразогнали, и медсестры в койках залегли. Хороши медсестры без халата, девушки ивановских кровей! Хоть невелика у них зарплата, но больных они поздоровей. Расстелили простыни льняные и в палатах выложились в ряд. «Экие здоровые больные!» — гости с уваженьем говорят.

Это образ новой перестройки, крепкой и бодрящей, как чифир: разогнав больных, ложиться в койки. Разогнав народ, звонить в эфир. Как машина, что летит, и давит, и спасает всех на вираже, — сами выбирают, кто возглавит (думаю, что выбрали уже): младший из борьбы, похоже, выбыл, старший надувается прыщом, — но не нам же делать этот выбор? Мы же в их раскладе ни при чем? Сами же они рукою нежной для себя растят фанатов рать, чтоб собрать их после на Манежной и на них любовно наорать. Блогосфера дружно замирала, прикусив от ужаса язык: кто-то опознал Арзуманяна, «нашего», горланящего «зиг». Разве стоит этого стесняться? Вам ответит всякий правовед: тоже дело — «наши» или «наци»! Букву поменяешь, и привет. Дело же не в прозвище, а в стиле, четко обозначенном допрежь: для того их только и растили, чтоб сегодня вывесть на Манеж. Я не вижу двух враждебных станов — предо мной один и тот же стан, во главе там некто Залдостанов, пред которым главный шляпу снял… Я могу еще продолжить нА спор: это же банально, как распил. Нам твердят про беспредел диаспор — ну а кто диаспоры растил? Дорвались per aspera ad astrum: он же сам и кормит этот пласт — а потом диаспоры отдаст нам, приучившись сбрасывать балласт. И страна послушает указца — ведь она себе не дорога: ей врагом назначили кавказца, чтоб не видеть главного врага. Практика проста, как чет и нечет, и непобедима, как «Зенит»: сам же лечит, сам же и калечит, сам же смотрит, сам же и звонит. Ты наружу вывел, доктор Хренов, нашу репутацию губя, основной закон аборигенов: наш удел — обслуживать себя. Вся страна — сама себе чужая: выгнали больных, как салажат, а врачи, больных изображая, по кремлевским коечкам лежат.

Впрочем, отвечать ли им проклятьем? Кто и виноват в такой судьбе? Или мы взаимностью не платим, или мы не сами по себе? Миновали прежние этапы, совершился полный оборот: нынче мы самим себе сатрапы, а они самим себе народ. Я перо привычное хватаю, пылкие вердикты выношу — но, по сути, сам себя читаю, потому что сам себе пишу. Наш властитель, славою пригретый, не расслышит хилый мой мотив. Мы сидим над собственной газетой, головы руками обхватив. Вся страна, с болотами, с лесами, с нефтью и запасами лаве — все себя обслуживают сами, с правящим тандемом во главе; все не отрывают рук от членов, прочая любовь противна нам.

Славься, славься, кардиолог Хренов, давший имя нашим временам!

20.12.2010


Ваша честь

Я не юрист, а лирик, Ваша Честь. К кому я обращаюсь? К вашей чести. В детали дела я не склонен лезть, а просто так — порассуждаем вместе. Я не считаю, прямо говоря, что этот суд волнует все посольства, что во второй декаде декабря мы все, глядишь, в другой стране проснемся; уж кажется — чего тут только не! А между тем никто еще покуда не просыпался тут в другой стране, и нечего рассчитывать на чудо. Все те же царь, обслуга и народ, и тот же снег, и тот же лес раздетый — в другой стране проснуться может тот, кто соберется выехать из этой. Я не скажу — не стану брать греха, — что сильно повлияет ваша милость на участь ПЛЛ и МБХ: ведь их судьба давно определилась. Получат ли они новейший срок, мечтают ли о будущем реванше — они уже герои, видит Бог. Бороться с этим надо было раньше. В России лучший способ победить — достоинство. Скажу вам даже боле: не в вашей воле их освободить. Но их и обвинить — не в вашей воле. Не верят приговорам в наши дни, когда ментов бандитами считают. Что говорить: не ангелы они — но ангелов хватает, все летают! Все — ангелы: нацисты, например, приверженные строгому порядку, и те, что обживают Селигер, и те, что погромили Ленинградку, — так пусть хоть пара демонов пока нам оттеняет ангельские рыла. История пристрастна и жестка, и к нимбам их уже приговорила.

Хочу отместь еще один соблазн — я сам бы в это верил, да немолод: весь интернет глядит на вас, стоглаз, все знают всё, но ничего не могут; до всех запретных правд подать рукой, двадцатый век благополучно прожит, и оттепели нету никакой, и перестройки тоже быть не может. Каких орущих толп ни собирай, какого ни сули переворота — ты перестроишь дом, барак, сарай, но странно перестраивать болото. Суммарной мощью прозы и стиха не сделать бури в слизистом бульоне. Не будет здесь проспекта МБХ (а Лебедева — есть, в моем районе). Таков уж кодекс местного людья — мы все теперь проглотим и покроем, и даже взбунтовавшийся судья в глазах толпы не выглядит героем. Взревет патриотический кретин, и взвоет гопота в привычном стиле, что это вам Обама заплатил, иль наши двое вам недоплатили, — и даже если, шуток окромя, вы все-таки поступите как витязь, но все же с подсудимыми двумя по святости и славе не сравнитесь. Эпоха наша скалится, как волк, и смотрит с каждым часом окаянней. Тому, кто нынче просто помнит долг, не светит ни любви, ни воздаяний. Один остался стимул — это стыд среди сплошной ликующей латуни. Как видите, мне нечем вас прельстить, да я и не прельститель по натуре.

Я не прошу пристрастья, Ваша Честь. Пристрастья ни к чему в судебном зале. Но просто, что поделать, правда есть, и хорошо бы вы ее сказали, всего делов-то. Выражусь ясней: страна застыла в равновесье хрупком, и хорошо, коль больше станет в ней бесспорным человеческим поступком. Не посрамим российский триколор истерзанный. На этом самом месте не им двоим выносят приговор, а нашей чести, да и Вашей Чести. История не раз по нам прошлась, но вновь сулит развилку нам, несчастным: ваш приговор убьет последний шанс — иль станет сам последним этим шансом. Вот выбор, что приравнен к жерновам, к колодкам, к искусительному змею… Я б никому его не пожелал.

А в общем, он завиден.

Честь имею.

13.12.2010


Гостеприимное

Таких даров, как Мундиаль, страна еще не получала. Я не заглядываю вдаль, но это, кажется, начало. Гордыня пыжится, и с ней традиционно нету слада. Припоминается ясней московская Олимпиада: в последнем напряженье жил страна построила витрину. При коммунизме я пожил и этот опыт не отрину: мне мегакруто было там, хотя с порядком стало строже. Во-первых, выслали путан — не всех, естественно, но все же; был облик города высок, хоть в нем и чувствовалась качка. В пакетах продавался сок, и дебютировала жвачка. Чтоб умилялся внешний враг, привыкший к хавчику и пойлу, прилавки сплошь ломились так, как до и после не припомню. Боюсь, что есть прямая связь меж этим всем и перестройкой: страна тогда надорвалась, она уже была нестойкой. Не возражаю, господа, и жду подобного исхода: пусть будут связаны всегда Олимпиада и свобода. Давно умеет наш режим, одолевая хмурь и вялость, так щедро угодить чужим, чтобы своим не оставалось: заметил это и Джером, описывал и Вуди Аллен… Коль Сочи мы переживем, то нас прикончат Мундиалем.

Признаться, я не вижу драм — принять все эти цацки-пецки: все флаги в гости будут к нам — хоть поживем по-человецки! У нас такой резерв монет, что для любых событий годен: у всей планеты денег нет, а мы откуда-то находим. Мы примем всех, едрена мать, крича, как при дороге чибис. Своих богатых прижимать они, похоже, разучились, — а наш богач почтет за честь делиться, чуть об этом молвишь. Давнул разок — и деньги есть: «Не обеднеет Абрамович». Вот так из слойки, чуть нажми, течет сливовое повидло… Хоть так поделятся с людьми, раз революции не видно. Виват, Отечество! Поверь, глазенки в будущее пяля, что революция теперь случится в форме Мундиаля: из олигархов жмут рубли, летят петарды и гранаты, по всем проспектам патрули, ночами буйствуют фанаты, дают по карточкам еду, начальство вспомнит о харизме — как в восемнадцатом году, как при военном коммунизме! Боюсь, что беженцев река уйдет в украинские степи… И пусть Мутко с броневика воскликнет: «Ай эм веррри хеппи!»

Дружок, подумай головой, до аналогии унизясь: раз вместо третьей мировой произошел всемирный кризис, — обличье классовой борьбы пускай изменится всецело. Взамен архангельской трубы над нами грянет вувузела. Такой формат — ужремся всласть! — для революций идеален. Не ограничивайся, власть, ты этим самым Мундиалем: устроим фирменную жесть, прихорошившись хоть для виду. Тащи в Россию все, что есть, включая сафру и корриду.

Мы примем Каннский фестиваль, Венецианское бьеннале — на первом мы возьмем медаль, а на втором блеснем в финале. Еще имеется Берлин — какого черта мы к ним едем? Ведь наш таежный исполин сравним с серебряным медведем! И чтоб уж сразу наповал, чтоб мы надежды не питали — принять бразильский карнавал и гей-собрание в Паттайе: чего мы не видали там? Здесь тоже, чай, не край монашек… Быть может, вышлют хоть путан. Хоть политических. Хоть «Наших».

Понятен, кажется, резон — восьмидесятый не забыл я! — себе хоть на один сезон устроить праздник изобилья. С едой, с делящимся ворьем, с иллюминацией по крышам…

А если пуп и надорвем — потом свободою подышим!

06.12.2010


Развивая П.

Европа пыжится, зараза, нам продавать мешая газ. Но у Европы нету газа — он сконцентрирован у нас! Он вызревает в зыбкой топи, где свет потух, а люд протух: его не может быть в Европе, поскольку это русский дух. Он вроде местного спецназа, и вы задумайтесь сперва: когда у вас не будет газа, вы перейдете на дрова. Тогда вам станет очевидна несправедливость ваших слов, вам станет больно и обидно, к тому ж у вас ведь нет и дров! Вы все там дружите домами, бабла полно, но дров-то нет, — а мы их столько наломали, что можно греться двести лет. Об этом вам не ради фразы сказал правительства глава: у вас там дух — у нас тут газы, у вас права — у нас дрова. Мы, может, звери перед вами и все живем не по уму, но до сих пор топить правами не удавалось никому.

Дрожи, голодный и раздетый Европы Западной жилец. Раз нету дров — топи газетой… Но нет и прессы, наконец, за чечевичную похлебку твердящей наглое вранье, такой, чтоб захотелось в топку швырнуть немедленно ее. Приятно русскую газету швырнуть в печной уютный ад. У вас подобной прессы нету — и разве ваши так горят?! А наши так наглы и робки, в них так цветет белиберда, что иногда без всякой топки они сгорают со стыда. И хоть ума у вас палата, он не поможет в этот раз — похоже, топливо, ребята, вам брать опять-таки у нас.

Нам не обидно, мы привыкли, что нет почтения ни в ком… Но если нет газет — то фиг ли: иные топят кизяком. Простите, что такая проза нам служит пищей для ума: кизяк — особый вид навоза, кирпич сушеного дерьма. По воле праведного Бога, что нас хранит на этот раз, у нас его настолько много, что отдыхает даже газ. Оно растет, оно не тает, оно буквально застит свет — у вас самих его хватает, но столько не было и нет. Универсальная приправа, национальная черта — оно налево и направо, на всякий вкус, на все сорта, и в нашем рвении холопьем, под стоны местных Диотим, мы всех натопим, всех затопим в два счета, если захотим.

Что ж, недалек конец рассказа. Распорядился ход планет, что там, в Европе, нету газа, и нету дров, и прессы нет — такой, которая бы в топку просилась русским языком, — и наконец ее, холопку, Господь обидел кизяком. Ей-ей, пора бежать оттуда. Ее, с мошной ее пустой, спасла бы только диктатура — но ведь, похоже, нет и той. Она дивила всю планету, но, проиграв, пошла на дно: ее в Европе больше нету, зато у нас ее полно. Сегодня, в двадцать первом веке, мечте фантастов голубой, — у нас диктатор в каждом ЖЭКе и в поликлинике любой; накачан бешеным откатом, безмерной властью облечен, — у нас в любом сидит диктатор, не понимающий ни в чем, и каждый дурень — спору нету, все дурни грамотны уже, — готов немедля сжить со свету другого дурня из ЖЖ. Народ у нас довольно хмурый, ему ли злобу побороть? Мы все набиты диктатурой, она буквально наша плоть; наш опыт ничему не учит, а если учит, то не нас; нас диктатура так же пучит, как нашу землю пучит газ; она корежит наши лица и отравляет мирный труд, и мы готовы поделиться — но почему-то не берут.

Когда б пришла такая фаза, что мир и вправду был готов забрать у нас избыток газа, а вслед за ним избыток дров, и государственную прессу, что понимает все сама, и вслед за ней, для интересу, избыток местного дерьма, и диктатуру, что под старость преобразилась в рококо, — не знаю, с чем бы мы остались.

Но как вздохнули бы легко!

29.11.2010


Кинологическое

Получил он овчарку-болгарку, симпатичную, полную сил, но название выбрать подарку добрых подданных он попросил. Гордый Запад презрительно лает: демократии нам не дано! Губернаторов, мэров, парламент выбирать мы не можем давно, но имеем, подумавши здраво и других послаблений не ждя, несравнимо важнейшее право — озаглавить собаку вождя. Этот выбор прозрачен и равен, и важнее других двадцати — ибо как мы ее озаглавим, так она себя станет вести. Я, наверное, даже ревную: хоть разбейся страна моя вся, настроенье его напрямую будет больше зависеть от пса. Как мы с вами хвостом ни виляем, как ни лижем хозяйскую дверь — мы почти ни на что не влияем, а собака влиятельный зверь. Даже тот, кто котлеты ей рубит, водит в парк, cetera-cetera… Дело в том, что собаку он любит. И кита. И еще осетра. И простите меня, забияку, — я не требую доли иной: посмотрите на эту собаку и сравните ее со страной.

Вот и думай, мыслитель-дубина: есть собака, рыжа и бела, — как назвать, чтобы крепко любила, и верна, и довольна была? В блогах пишут: когда она сука (как и та, что имелась досель), — есть идея назвать ее Юка, или Юкосом, если кобель. Хвост отсечь, чтоб ходила бесхвосто, или груз привязать на конце б; ощущая свое превосходство, посадить ее в клетку, на цепь… Безусловно, она виновата: и порода, и норов, и стать. Но ее ведь придется когда-то, извините меня, выпускать? Как учил Ориген Диамантий, нет рецептов на все времена; и притом ни малейших гарантий, что собака вам будет верна.

Каждый помнит стишок без финала — про собаку, попа и про снедь, так что есть оснований немало обозвать ее просто «Транснефть». Это бренд перспективный, реальный, безоглядной успешности знак — раскрутил ее Леша Навальный, но в Кремле ее знали и так. У собаки появится масса, что всегда украшает зверье, а коль съест она лишнего мяса — поощрите медалью ее; приучите к печенью, к варенью — для хорошей собаки не жаль, — но гарантий любви, к сожаленью, не дают ни жратва, ни медаль.

Что еще предложить бы, родимый, чтоб попасть, извините, в струю? Любопытно назвать ее Димой. В чью бы честь? — да хотя бы в мою. Раз уж в тему мы так углубились, я, ей-богу, почел бы за честь, — но зачем вам домашний любимец с тем же именем, раз уже есть? Для чего его вешать на шею, где и так уж питомец один (нет, себя я в виду не имею — в этом мире достаточно Дим). И потом, назовешь ее эдак — и уже не спасешься, увы, от кудахтанья местных наседок: кто хозяин — она или вы? Кстати, жизнь нас уже убедила, что животные нашей страны, наделенные именем Дима, тоже в общем не слишком верны.

Утомленный вечернею грустью и томясь непонятной виной, предложу я назвать ее Русью, или, если хотите, Страной. Дрессируйте при помощи «фаса», ибо враг на родном рубеже; не давайте достаточно мяса, отбирайте и то, что уже; хорошо и побить (не до смерти), приучив ее к твердой руке. Чаще врите. Самой ей не верьте, на коротком держа поводке. О расплате оставьте тревогу: стоит только назвать ее Русь, как она вас полюбит, ей-богу. Объяснить этот факт не берусь. Сразу будете, как за стеною, в нашем общем щелястом дому. Решено: назовите Страною.

А для краткости можно — Муму.

21.11.2010


Ларечное

Увы, проблемы родной столицы трагичны и велики. Устав покорно с ними мириться, Собянин сносит ларьки. В Москве, к примеру, повсюду пробки — Собянин рушит ларьки, и их разобранные коробки увозят грузовики. В Москве обобранные старухи и нищие старики — чтоб их поддерживать в бодром духе, Собянин рушит ларьки. В Москве — террора рабы тупые и злые боевики. Чтоб бомб в ларьках они не купили, Собянин рушит ларьки. В Москве наценки, в Москве накрутки, правительству вопреки, — но с новым мэром плохие шутки: Собянин сносит ларьки. В Москве чиновники взяткоемки и жадны, как хомяки, в бюджетной сфере царят потемки — Собянин сносит ларьки. Московский воздух грязнее смога, зловонней Москвы-реки — при новом мэре и с этим строго: Собянин сносит ларьки. В Москве разнузданные префекты, работать им не с руки, — их ждут суровые спецэффекты: Собянин сносит ларьки!

Смешно цепляться к невинной фразе, злорадства нету ни в ком, — но я не вижу особой связи меж пробками и ларьком. Мне даже как-то обидно трошки за нашу картошку-мать: иль после сноса «Картошки-крошки» тут взяток не будут брать? Давно бы гражданам вслух сказали о том, что не кто иной, а ларь цветочный на Белвокзале инфляции был виной! Что если враз, отдирая доски, в течение пары лет снести в Отечестве все киоски — преступность сойдет на нет! Что даже адская суть террора (он, впрочем, везде таков) на нет в России сведется скоро, когда не станет ларьков!

В том, что Собянин, дозоры выслав, войну объявил ларьку, — искать не нужно особых смыслов: все смыслы давно ку-ку. Мне жаль чиновников новой власти, сумевших туда попасть: на чем бы им доказать отчасти, что это новая власть? Сполна бессилья они вкусили. Открытье — нельзя грустней: Москва — не остров, а часть России, и в анусе вместе с ней. Что сделать тут по-единоросски, чтоб Запад остался рад? — снести в окрестностях все киоски да гей- разрешить парад. И было б, может, еще бодрее в бедламе нашем родном, когда б киоски сносили геи: действительно два в одном.

У нас начальство — давно для виду. Наш жребий, видать, таков. Куда ни еду, за чем ни выйду — все вьется вокруг ларьков. Все власти, коих не выбирали, нацелены на ларьки: их ставят местные либералы и сносят силовики. Да что здесь, в общем, умеют кроме? Историк, достань скрижаль: мерси на том, что еще без крови, ларьков-то почти не жаль…

А впрочем, братцы, допустим смело, — Собянин недаром рос; тогда, быть может, не без прицела и этот ларьковый снос. Идет, допустим, легко одетый студентик, всегда готов: идет он к бабе, как все студенты, и хочет купить цветов. Цветов он хочет, но нет киоска, а только мусорный бак… «Ну что ж, плевать», — говорит он жестко и хочет купить табак. Ему желательна папироска, курить охота ему, — но раз табачного нет киоска, он хочет взять шаурму. Но нет ее! И тогда, в бессильи, отчаявшись ждать щедрот, студент поймет, что нужен России военный переворот! Ведь он не болен, не стар, не робок, не думец, не импотент…

Он сделает так, что не будет пробок.

Я верю в тебя, студент!

15.11.2010


Без названия

Россиянам не стоит плеваться: мол, в России сугубая жесть и по-прежнему нет инноваций. Инновации как еще есть! Если раньше вы были избиты под покровом ночной темноты, раньше думали — это бандиты, а теперь полагают — менты. Раньше думали — это разборки, олигархов крутая игра, а теперь — что кремлевские орки, молодежные клоны ЕдРа. В их рядах, поредевших отчасти, собирается все дерьмецо — так что рост уважения к власти, можно прямо сказать, налицо.

Раньше зло наносило удар свой, вызывая лишь вопли в Сети, — а сегодня глава государства лично в «Твиттере» пишет: «Найти!» Предыдущий бы ноги бы вытер, как любой интернетовский тролль, — а сегодняшний выложил в «Твиттер», что берет на особый контроль. Мановением царственной ручки обозначена чудо-пора: бьют не меньше, и ловят не лучше, но имеется «Твиттер» — ура! Если вас арестуют с рассветом и отправят на дыбе висеть — вы успеете тут же об этом сообщить в Социальную сеть. Если вас избивают железкой или, скажем, избили уже, — в форме краткой, достойной и резкой сообщите об этом в ЖЖ. И его представительный форум — бесцензурный, спасибо богам, — вам сочувствие выразит хором и презрение к вашим врагам. Набежит и противников стадо — допускаю, что их большинство, — и добавит, что так вам и надо: объективность превыше всего.

Кто сказал, что не стало свободы? Триумфальную вспомни, браток: переломы, разгоны, приводы и лимоновских жалоб поток. Возмущался политик опальный, состраданья не видя ни в ком: не пускали его к Триумфальной! А сегодня заносят силком. Прежде дружное стадо ОМОНов издавало воинственный вой, а сегодня увидят: «Лимонов!» — и несут его вниз головой.

А возьмем Ходорковского, скажем: иностранец заметить готов, что несется над нашим пейзажем дуновенье тридцатых годов. Дорогие, подумайте здраво: инновации надо беречь! Кто б в тридцатые дал ему право говорить триумфальную речь? Если б Сталин в нем видел помеху и назначил четырнадцать лет — разве б это читали по «Эху»? Полагаю, что все-таки нет. Раньше все-таки было, как в Риме, в незапамятно древнем году — беззаконие втайне творили. А сегодня творят на виду! Все настолько наглядно в России: и разбой, и распад, и резня! Если б раньше, допустим, спросили: «Как ты терпишь?» — «Да я ведь не зна…» А сегодня и гнило, и вязко, но понятно любому уму, так что старая эта отмазка не поможет уже никому.

Вот и вся инновация, Кашин, верный друг мой годов с двадцати. Всякий рашен по-прежнему страшен, но теперь это пишут в Сети. Мы опять догниваем покорно и не ропщем уже ни хрена; мы в субстанции той же по горло, но сегодня прозрачна она. Прежде были зловещие пятна — ныне все мы сплошное пятно. Это стало любому понятно — до того, что уже не смешно. Все по-прежнему видно по рожам, да и запах повсюду уже… Ничего мы поделать не можем — разве только посраться в ЖЖ. И открытостью щедро украшен путь в беспамятство вниз головой.

Поправляйся, пожалуйста, Кашин.

Очень ждем. С уважением, твой.

08.11.2010


Баллада о синяке

Ужасный слух — как было встарь — растет как снежный ком: на Украину старший царь явился с синяком. Пресс-служба с криком: «Все не так!» усилила сюжет, сказав, что это не синяк, а просто падал свет. Весь пул — впервой за десять лет — увидел в этом знак: не мог же падающий свет набить ему синяк? О, если б вправду был фингал у старшего из двух, для всех бы он героем стал, явив бойцовский дух! Страна, лежавшая окрест, забыла бы в один присест про михалковский манифест и ходорковский суд — причем и первый, и второй, — и повторяла бы: герой! Такие, встав за нас горой, Отечество спасут.

Быть может, кто-то из гостей смутил силовика, назвав политику властей несдержанной слегка? Премьер воскликнул: «Ты дурак!» — презренного клеймя, и получил в ответ синяк, но отпустил с двумя! Мы иностранцам не враги, тому порукой МИД, но врубим каждому с ноги, кто дерзко нахамит. Когда бы, яростен, как слон, хоть с кем-нибудь подрался он, с любым, кто нашу благодать посмел критиковать, — то рейтинг бы его в стране (во всей без вычета, а не в лояльной Путину Чечне) был двести двадцать пять.

А может, как бывало до восшествия во власть, — на тренировке по дзюдо пришлось ему упасть? Он держит форму, он боец, со спаррингом знаком, — бойцу престижно, наконец, светиться синяком! У ног его — страна и мир, он весь террор загнал в сортир, уже он мог бы пить кефир и слушать пенье лир — а он, как прежде, любит спорт, что сопряжен с побитьем морд. Поймал фингал и этим горд. Какой мобильный, черт!

А может, некий экстремист, желающий в тюрьму, неадекватен и нечист, пробраться смог к нему? Вот Берлускони, например, богатство не спасло: не хуже нашего премьер, а получил в табло. Что говорить, синяк под глаз — сомнительная честь, но оппозиция у нас, выходит, все же есть? Есть политический процесс, есть недвусмысленный прогресс, он вызывает интерес у Запада и Ко… А если всюду тишь да гладь, того гляди начнут стрелять, и за примером, так сказать, ходить недалеко.

А может, чем не шутит черт, — приглушим хохоток, — не драка это и не спорт, а бабий коготок? Вот он к кому-нибудь пристал, влюбившись горячо, и получил в ответ фингал: нормально же, а чё? Да он бы стал за пару дней — пиарщики, ку-ку! — по-человечески родней любому мужику. Когда работаешь, как краб, не покладая хищных лап, а сам при этом любишь баб и лезешь к ним порой, — то ты не просто ВВП, всеобщий лидер и т.п.: ты после этого ЧП действительно герой.

А может быть, он пил коньяк (не пьет? Господь с тобой!), пошел, упал, набил синяк, как делает любой? А может, ботокс закачал, чтоб нравиться стране, и получил за то фингал, естественный вполне? А может, просто о косяк ударился щекой — и вот, пожалуйста, синяк, загадочный такой? Тогда бы лучшие умы, от Бугульмы до Колымы, — «Он человек, такой, как мы!» — вскричат, разинув пасть. Болезни все обострены, врачи тупы или пьяны — но есть надежда для страны, где человечна власть!

Синяк светил бы, как маяк, манил бы, как побег…

Но, видно, это не синяк.

И он — не человек.

31.10.2010


Фрикционное

На устах у бомонда московского актуальнее новости нет: обвинение для Ходорковского попросило четырнадцать лет. Это ж, братцы, другая стилистика! Накатило неведомо что: словно мы поиграли в три листика, а попали обратно в очко. Уж от счастья успел нализаться я, от восторга на стену полез — начинается модернизация, инновация, Химкинский лес! Чуть в финансах наметилась паника, а в бюджете случился изъян — как на первом сплошная Германика, в Академии — Асламазян! И цензура частично забанена — задолбала, в конце-то концов, — чуть в Москве утвердили Собянина, на экране явился Немцов! До того изменилась риторика, что почти испарился застой и явился, по мненью историка, пятьдесят, извините, шестой: в тоне власти и в рокерском лепете мне помстился призыв «Оттянись!» — но сидят Ходорковский и Лебедев, и заткнись, дорогой оптимист.

Уж казалось: довольно, о Господи. Вот и срока последняя треть, и уже невозможно без слез, поди, на позорище это смотреть. Адвокаты, сменяяся вахтенно, прокуроров приперли к стене; постепенно фамилия Лахтина нарицательной стала в стране, и, от горького смеха постанывая, весь народ, до гламурных чудил, на судилище это Басманное как в Театр Сатиры ходил; собирались, болезные, затемно, чтоб на лучшее место пролезть… Отомстили вполне показательно, раздербанили ЮКОС как есть, потоптались быками на выпасе, а на Запад махнули рукой, — но теперь-то, казалось бы, выпусти, если ты прогрессивный такой! По словам преподобного Сергия, высший подвиг — в прощенье врага… Но смешно ожидать милосердия. Милосердия нет ни фига.

Я заметил, что местные паттерны повторением вечным грозят. Все возвратно — они поступательны: шаг вперед — и сейчас же назад. Оппозицию нашу опальную задолбало движенье светил: чуть Сурков разрешил Триумфальную, как Собянин ее запретил. Чуть свободой повеяло вроде бы — возрастает Володина прыть, а когда торжествуют Володины, то свободу забыть и зарыть. Неудобно в Отечестве хордовым: здесь не любят стволов и опор. Но теперь, после случая с Ходором, я подумал — и в общем допер. Хоть подобное соположение вам покажется в чем-то срамно, где я видел такое движение? Для чего характерно оно? Для махания веткой омеловою? Для катанья на лыжах в снегу? Вроде сам его часто проделываю, а припомнить никак не могу… Только вроде просвет открывается — продолжается та же байда. Как же точно оно называется, если двигать туда и сюда? То поманят волшебные фикции — но ведь Ходор не Чепмен, не Бут. Эта вещь называется «фрикции», потому что нас с вами —

Но лгут эти пафосные аналогии! Наше время по кругу течет. И поэтому, думают многие, тут скрывается хитрый расчет. Если сроки начнут поглощаться там и четырнадцать будет второй, должен выйти в две тыщи семнадцатом несгибаемо стойкий герой. Это значит, что дата назначена и видна в непроглядном дыму; то, что Ленин проделывал начерно, надо набело сделать ему. И величье, что ныне затеряно, расцветет и утроится впредь — для того это все и затеяно.

Ради этого можно терпеть.

25.10.2010


Бронзовый Удак

Московская повесть

Над омраченным Петроградом дышал октябрь осенним хладом, а над безглавою Москвой — златою сыпался листвой. Задумчив, врио мэра Ресин забрался в мэрский кабинет. Ему был очень интересен вопрос: «Надолго или нет?» В окно ломился ветер хладный. Чиновник думал: «Все враги!» — и вдруг на лестнице парадной услышал тяжкие шаги. «Курьер кремлевский! Неужели! Я ждал его на той неделе!» — подумал он, но как не так: пред ним в кафтане обветшалом, с безумным взором, со штурвалом явился Бронзовый Удак.

— Привет московской голытьбе! — он рек со злобой непритворной. — Добро, строитель чудотворный, — добавил он, — ужо тебе! Ты мыслишь — это наважденье? Отнюдь. Позор тебе и стыд! Я не любил Москву с рожденья, и мне она за это мстит. Сперва мерзавцы захотели меня доверить Церетели, и я над городом возбух: как допустить, что в этом теле мог обитать великий дух?! Вон над Невой зеленолицый кумир на бронзовом коне, и вы в сравненьи с той столицей — как я с работой Фальконе. Москва меня не принимала. Имел я вид мегаломана — не знаю худшей клеветы! — но надругаться было мало: меня убрать задумал ты.

Нет, Ресин, это против правил! Лечи забывчивость свою! Уж коль Лужков меня поставил, то пусть я вечно и стою — напоминанием о стиле, сродни великому прыщу! Быть может, вы себя простили, но я вас, гады, не прощу. Довольно ныть, кончай кривляться — я буду вам во снах являться; тряся отвисшею губой, ходить я буду за тобой! Я говорю тебе, паскуда: не смей снимать меня отсюда, бездумно тратя миллиард на вывоз Церетели-арт! Какая, к черту, перестройка? Со мной согласна вся печать: вы сносом памятников только ее способны отмечать. Но память, Ресин, вещь иная: хочу стоять среди Москвы, угрюмо вам напоминая, каких царей терпели вы. Оставь бессмысленные вздохи, слова о доблестных трудах… Да будет символом эпохи великий Бронзовый Удак! Вы сами алчною гурьбою его взметнули над собою, уроду воздавая честь: терпи царя, каков он есть. Скажу без пафоса и пыла, и воздевания клешней: все, что из Питера приплыло, в Москве становится страшней. Мне даже как-то страшновато глядеть на наш иконостас: мы были так себе ребята, но кто мы сделались у вас?! Иной когда-то в универе штаны смиренно протирал, служил невидимо при мэре — а нынче демон и тиран! Другой и вовсе был невидим в тени патрона десять лет а ныне, кажется, что лидер, хотя считается, что нет. А вот и я, в глаза бросаясь, торчу меж ваших молодцов: я был, конечно, не красавец, но не удак в конце концов! Теперь же на Москве-реке, раздут московскою заразой, торчу гигантский, пучеглазый, с почетной грамотой в руке…

Решать проблемы вам накладно, сподручней только создавать. Теперь ты Войковскую, падла, решил переименовать, как будто мой же тезка Войков — виновник ваших перестройков! Пускай он десять раз бандит, однако он давно убит. Пускай герои — в адской топке, над ними демоны ревут, — не все ль равно стоящим в пробке, как эту улицу зовут?! Ты гонишь мутную волну уж, ты хочешь храбростью блеснуть, как будто переименуешь — и в тот же миг изменишь суть. Но помни: смена господина не сменит рабьего нутра. У вас в России все едино — как при Петре и до Петра… Твой кабинет мне мал и тесен, твоя эпоха мне узка… Прощай и помни Удака!

При сих словах очнулся Ресин.

В груди была как будто льдина, в ушах гремел державный шаг, слова «в России все едино» звенели в трепетных ушах. Он видел идола-мессию, что создал город на Неве. «Бежать в «Единую Россию!» — мелькнуло в лысой голове. Ее вместительное чрево спасет от бронзового гнева! — и, с места ринувшись в карьер, он побежал вступать в ЕР.

Достигнув властного порога, он перед ним простерся ниц — и в скорбный список первых лиц его вписали ради Бога.

10.10.2010


Верность

Россия — истинная школа: где повторенье — там успех. Мы все узнаем про Лужкова, как узнавали всё про всех. Он культ выстраивал, а прессе устроил форменный зажим. Он помогал своей мэрессе. Он путал свой карман с чужим. Он был коварен, как пантера, и ненасытен, как Ваал. Он за спиною у тандема злоумышлял и мухлевал. Теперь, заслуженно опальный, разоблаченный на миру, за перекрытье Триумфальной, за аномальную жару, за воровство, за недоимки, за дорожающий батон, за гречку, кризис и за Химки перед страной ответит он. А если черт его направит в антикремлевский тайный пласт, и он чего-нибудь возглавит или чего-нибудь создаст, и станет ноги вытирать, нах, о дорогой дуумвират, — тогда, наверное, в терактах он тоже будет виноват. И вся его большая клика, все звенья кованой цепи, что заглушали силой крика любое жалобное «пи», заявят честно и сурово, поймав отчетливый сигнал, что так и знали про Лужкова (и это правда — кто ж не знал?). Его владения обрубят, лишат поместий, пчел, козлов, Борис Немцов его полюбит и проклянет Борис Грызлов. Зато уж, верно, станет Веник на «Эхо» звать сто раз на дню. Короче, все ему изменит. И только я не изменю.

Как учит заповедь Господня, измена — худшая беда. Я не люблю его сегодня и не любил его тогда.

Пройдут года, на самом деле, и воцарится новый дух: мы все узнаем о тандеме — про одного или про двух. Пути российские неровны, здесь трудно верить и жене. Они окажутся виновны и в Триумфальной, и в жаре. Был опорочен мэр московский по мановению Кремля. А вдруг еще и кто-то незаслуженно пострадавший* при этом будет у руля? А тут еще Олимпиада и сколковское шапито, а было этого не надо, а надо было то и то. Теперь они должны народу, взахлеб кричавшему «виват!», за несвободу и погоду, а сам народ не виноват. Все подголоски — их немало, такой предчувствуют финал. Элита, значит, понимала (и правда — кто ж не понимал?). Придет большая переменка, страшней московской во сто крат. Всё знали братья Якеменко, и суверенный демократ, и Жириновский длань возденет, и Запад всыплет ревеню, и вся тусовка им изменит, а я опять не изменю. Я буду стоек в местных бурях и не продамся по рублю: я и сегодня не люблю их, и потому не разлюблю.

Пройдут года. Моя Отчизна вернет себе величину, от суверенного мачизма уйдя к неведомо чему. Не знаю, буду ль жив дотоле, но если нет — то не беда: страна в разливе вешней воли всё про меня поймет тогда. В году неведомо котором народ поймет, не в меру строг, что не был бойким щелкопером болтливый автор этих строк, что верен был стране и даме, а дар не тратил на говно,

Отчизна все поймет с годами.

Но не полюбит все равно.

В меня с рожденья это въелось без малодушного вранья. Люблю тебя за эту верность, страна холодная моя.

* Автор от избытка чувств напутал с размером и рифмой.

03.10.2010


Парное-2

В итоге антикепочных страстей, как сообщил неведомый глашатай, нам вводят разделение властей — на этот раз в Москве отдельно взятой. Где прежде восседал один Лужков, воссядут двое, нечто вроде сплава: налево мэр (из питерских дружков), премьер из местных, стало быть, направо. Рулить без разделения элит, на каждый трон двоих не назначая, — немыслимо, когда тандем рулит в неповторимом стиле двуначалья. Стеснительно замечу между тем, чтоб защитить московские пенаты, что, в сущности, у нас и был тандем, и более того — они женаты; покуда их не ищет Интерпол, но поводки им натянули туго. Тандем быть должен только однопол, чтобы любить народ, а не друг друга.

Теперь, конечно, станет веселей — и массам, и писакам обалделым. Представить разделение ролей способны все, кто смотрит за тандемом. Сначала мэр, народный исполин, заметит в разгорающемся раже, что если кто забить захочет клин, то этот клин ему забьют туда же, — но все-таки премьеру он не клон, их разделяют города и годы, и потому добавить хочет он, что несвободы хуже, чем свободы. Пора модернизировать Москву! Ей-богу, своевременная мера. И либералы с праздником в мозгу поставят, разумеется, на мэра.

Премьер же будет сдержан и суров, чтоб вышла сбалансированной пара. Он не захочет выпуска паров, поскольку вообще не видит пара. Все будет, как и было при Лужке, но с прибавленьем суверенных бредней; он станет бить дубиной по башке любого обладателя последней, и так развязки строить и мосты, чтоб стало хуже с уличным движеньем, — но все проблемы города Москвы он объяснит враждебным окруженьем: мол, корень всех развязок и мостов, и воровства, какое мы заметим, — лишь в том, что Омск, Саратов и Ростов не любят нас. (И кто бы спорил с этим!) Но мы махнем железною рукой в ответ враждебной критике охальной. Судьба Москвы мне видится такой: Дворец Советов в центре Триумфальной — его откроет Первое Лицо, мы славимся проектами такими… Закроется Садовое кольцо: в нем будет Тайный Город, как в Пекине, чтоб враг туда путей не отыскал, чтоб не смущал народ очей монарших. Теперь там будет вход по пропускам и раз в году гуляние для «Наших». Порядок установится на ять, одобренный простыми москвичами. Весь город будет намертво стоять и в час по метру двигаться ночами. Перестановок выстраданный зуд — опять же ожидаемая фаза: из Питера префектов подвезут, забросят гастарбайтеров с Кавказа*… (Боюсь, под их присмотром москвичи, что все штаны в конторах просидели, начнут таскать на стройках кирпичи: не горцам же работать, в самом деле!). Чтоб представленье истинное дать — мол, кончено с правленьем стариковским, — посадят олигарха (страх гадать, кто будет здесь московским Ходорковским). Когда Москва окажется в дыму (вокруг нее по-прежнему болота), публично Первый скажет Самому: залейте все! И Первый с вертолета отправится публично заливать запасы торфа по всему простору… Сигналы будет Первый подавать. Сам будет выражаться по-простому. Закрутится привычное кино, и Первый станет намекать невинно, что он бы все решил уже давно, да не дает вторая половина. И оба — силовик и либерал — продолжат, укрепляя вертикали, нас обирать, как прежний обирал, и затыкать, как прежде затыкали. Двойная власть — отличнейшая вещь для наших поворотов и колдобин, чтоб первый с виду злобен и зловещ, зато второй тотально неспособен, чтоб был один слегка витиеват, второй же ясен, как марксистский метод, и думали бы мы, что виноват во всем московском зле не тот, а этот… Какое счастье, Господи прости! Раскрыта управленческая тайна. Еще бы два народа завести, чтобы тандемность сделалась тотальна, чтоб был один — суровый, как скелет, другой же добр и мягок, как болото…

Но двух народов, к сожаленью, нет. Боюсь уже, что нет и одного-то.

* Согласно новому плану Александра Хлопонина.

27.09.2010


Глава и Кепка (басня)

Однажды Кепку снять задумала Глава
И, мыслила, на то имела все права:
Носить по двадцать лет все то же
нет резону,
Порою хочется одеться по сезону.
И так трясет, и сяк — ан Кепка
приросла
До полного родства!

А что уж там под ней — поди
вообрази ты:
В уютной темноте резвятся
паразиты —
И вши, и комары, и пчелы без конца,
И пробки в три кольца.
И запах мерзостный, и что особо
гадко —
У Кепки издавна имеется Подкладка,
И прямо за нее через особый свищ
Уходит много тыщ.
«Да ты засалилась! Да ты уже от зноя
Горишь, как в августе болото
торфяное!
Ужели я, Глава, дана тебе в надел?!»
А Кепка сумрачно: «Не ты меня надел».
Глава за козырек — а паразиты хором:
«Ты издеваешься над головным убором!
К тебе лояльны мы — а ты,
едрена мать,
Дерзаешь нас снимать!»

Глава обиделась: «Уйми свою ты стаю,
Пойми, уж двадцать лет, как блин,
тебя таскаю!»
А Кепка: «Старый конь не портит
борозды.
Модернизация твоя мне совершенно
неинтересна».
Глава разгневалась. Припомнивши
анналы,
Она бросает в бой центральные
каналы,
Спускает им заказ на грозное кино:
«Пчела-проказница», «Засаленная
кепка»,
«Подкладка-хищница»… Но Кепка
вгрызлась цепко:
Ей это все равно.
Вот головной убор! Он только тем
и ценен,
Что не снимается, хоть ты осатаней.
Не думая, надел ее однажды Ленин –
Да так и помер в ней.
Глава задумалась, поняв вопроса цену:
Скоблит себя ножом, стучит собой
о стену —
А Кепка мало что осталась на плаву,
Но хочет снять Главу!
«Не балуй, молодежь. Мы, старцы,
духом крепки.
Законы общества в Отчизне таковы,
Что местный социум не может жить
без Кепки,
Но может — без Главы.
Ужели для того я столько припасала,
Чтоб это потерять за несколько
грешков?!
Не сможешь ты отнять ни пчел моих,
ни сала,
Ни всех моих лужков,
Ни всех моих пушков!»

— Да, — думает Глава, — мне крепко
надавали.
Коль Кепку мне не снять — Глава ли я? Глава ли?!
Бежит к другой главе
(их было две):
— Что делать мне, скажи! И так дрожу
со страху!
А та в ответ: «Молчи! Серьезные дела:
Уже не первый год хочу я снять Папаху –
Да как бы нас двоих Папаха не сняла».
Пока они в слезах друг друга ободряли,
Папаха с Кепкою смеялись им в ответ…

Читатель, идиот! Ты, верно,
ждешь морали?
Давно пора понять, что здесь морали
нет.

20.09.2010


Полуюбилейное

Сегодня президенту сорок пять. Шлю поздравленье скромному титану. Хоть с полукруглой датой поздравлять не принято, но круглой ждать не стану. Поэты ведь не просто так свистят — мы в будущее смотрим глазом вещим: боюсь, когда вам будет пятьдесят, поздравить будет некого и не с чем. В две тысячи пятнадцатом году — поверите ли, это очень скоро, — вы прочно обоснуетесь в ряду политиков не первого разбора. Я сам же ошибиться буду рад, но ошибаюсь редко, как Тиресий*. Доверят возглавлять наукоград, пошлют послом — да мало ли профессий! И год-то будет, в общем, непростой. Я опишу его, не обессудьте. За оттепелью следует застой, но оттепели не было, по сути; уже Олимпиада позади, она была триумфом вертикали, и в море оползет того гляди все то, чего по Сочи навтыкали; но зрелище случилось — первый сорт. Весь мир смотрел, не отрывая взгляда. Бюджета нету — все ушло на спорт, — но населенью, в общем, и не надо. Премьер вернулся на двенадцать лет, посулы громки, ожиданья жутки — виновником же всех народных бед объявлен тот, кто правил в промежутке: он либерал, он распустил страну, он блогеров избаловал и прессу, он отпустил на волю Бахмину и дал отсрочку Химкинскому лесу, пришла эпоха взрывов, буйных драк, потом он об Лужкова ноги вытер — при нем, короче, был такой бардак, что в Госсовете все ходили в «Твиттер»! Свобода, блин. Прикольно было жить. Державу до того поразрушали, что добровольцам изредка тушить горящие деревни разрешали, и вообще он ставленник Семьи. Боюсь в такую будущность смотреть я, но вдруг как годы лучшие свои припомню ваше я четырехлетье?! Земля суровой кажется подчас, но и она желанна, если тонешь. Глядишь, заностальгируем по вас. Подумать страшно, Дмитрий Анатольич.

А впрочем, что мы будем омрачать законный праздник? Вы-то в чем повинны? Вам сорок пять, вы ягодка опять, вы отрулили больше половины — и на просторах отческой земли, послушавшись всеведущего змия, вы сорок пять бы раз уже могли такого начудить, что мамма мия. Вы запросто могли пересажать — под хлопанье коричневых и красных — не всем известных двух, а сорок пять, и сорок пять виднейших несогласных. Вы Грузию могли бы закопать при бурном одобренье всякой грязи, и не одну войну, а сорок пять устроить на трепещущем Кавказе. При вас шпионов стали высылать, но выслали, по счастью, только девять — а ведь могли бы выслать сорок пять, и это бы нетрудно было сделать! Вы говорите умные слова, вы вроде бы чужды публичной злобы, при вас смешнее стало раза в два, но в сорок пять ужаснее могло бы. И я могу стишки про вас кропать, порхая над Отечеством, как птичка, — боюсь, когда мне будет сорок пять**, подобное уже проблематично.

Над миром тучи новые висят, но ничего на свете не фатально. И вы могли бы встретить пятьдесят совсем иначе — это не гостайна. Я не люблю дурное предрекать и тщетно плакать — я не Ярославна.

Но если кто не смог за сорок пять — за полтора не сможет и подавно.

* Известный древнегреческий политолог и прорицатель.

** Через три года.

13.09.2010


Калиновое

Мегалидер, который рулит королем, из Хабаровска едет в Читу за рулем по российской суглинистой глуби. Тот, кто верит мелодиям местных сурдин, может предположить, что он едет один, но имеется ролик в Ю-Тубе. Это ролик, что местным любителем снят: мужики вдоль обочин друг друга теснят (лица бодрые: тронешь — зарежем) и с улыбчивым матом, с каким, говорят, выходил к поездам партизанский отряд, неотступно следит за кортежем.

А кортеж, доложу я вам, — это кортеж. По Сибири такой не катался допрежь. Так езжали, поди, богдыханы, да и те по сравнению с нами отстой. Для начала по трассе, с рассвета пустой, проезжает машина охраны. За охраной менты, за ментами спецсвязь (представляете, если б она прервалась? Все правительство — без властелина!). А за ними, под дружное «Ишь!» партизан, молодежная, желтая, как пармезан, мчит премьерская «Лада Калина».

А за ней — ФСБ, ФСО и ФАПСИ: если даже премьера комар укуси — он останется тут же без носу. Вслед за тем, в окруженье своих холуев, поспешают начальники местных краев, приготовившись бодро к разносу. Специально для них, разрази меня гром, едет несколько «скорых» со всяким добром, от наркоза и до вазелина! И автобус ОМОНа, набитый людьми, чтоб не вышло избытка народной любви. И резервная «Лада Калина».

Вслед за ними, с брезентом на крепких бортах, — грузовик с населеньем, откормленным так, чтоб лицо благодарно лоснилось: сплошь простые крестьяне, от древних основ, затвердившие сотню пронзительных слов про верховную светлость и милость. Есть и жалобы с грустным качаньем бород: то дожди иногда, то грибов недород; три-четыре тревожащих факта, чтобы в ту же секунду вмешался премьер — детский сад, например, комары, например; но покуда справляемся как-то. А за ними, мигалкою сплошь осиян, грузовик пирожков от простых россиян: их могло бы хватить до Берлина; а за ними, готовно собрав вещмешки, едет рота солдат — охранять пирожки; и еще одна «Лада Калина».

Вслед за тем — журналистов проверенный пул, разговаривать, чтобы премьер не заснул: скукота на пустующей трассе! Ни попутчиков, ни госсовета тебе, десять раз переслушана группа «Любэ» (группа «ЧайФ» выжидает в запасе). Телегруппа нацелила свой бетакам. Вслед за нею — охрана, чтоб бить по рукам, если местная грязь, или глина, или пьяный народ со своим пирожком в предусмотренный кадр забредает пешком. И четвертая «Лада Калина».

Будто мало охраны на каждом шагу — мчит отряд МЧС, возглавляем Шойгу, если вдруг чрезвычайное что-то. Десантирован шефом в таежную гать, мчит отряд молодежи, чтоб лес поджигать и тушить его тут же, для фото. Вслед за ними отряд несогласных везут, несогласные в ужасе ногти грызут — в их автобусе едет дубина; это шоу развозят во все города — «вот что будет с решившим пойти не туда».

И контрольная «Лада Калина».

Боже, сон ли я вижу? Когда я проснусь? Едет вся бесконечная путинорусь, вся бранжа, говоря по-хазарски; растекается солнечный блик на крыле, позабытый Медведев скучает в Кремле — он остался один на хозяйстве. Едет питерских стая, ЛУКОЙЛ и «Газпром»; ровно столько народа, чтоб тесным кольцом окружать своего исполина и попискивать, теша его маскулин; и десяток проверенных «Лада Калин».

Что ни «Лада» у них, то «Калина».

А страна по обочинам — те ж, да не те ж, — наблюдает с ухмылкой, как этот кортеж заползает в таежную осень, и втихую картинки кладет в интернет.

«Русь, куда же ты едешь?» — спросил бы поэт.

Мы же знаем куда. И не спросим.

06.09.2010


Химкинская баллада

Но пипочку,
но пипочку,
но пипочку сберег!

Дмитрий Филатов

В стране, довольно много имеющей от Бога, на глобусе занявшей значительный кусок, имелись огороды, леса, поля и воды, отдельные свободы и Химкинский лесок. Простые обыватели, строители, читатели, в спецовке ли, в халате ли, в веселье и тоске, — копали огороды, плевали на свободы и ели бутерброды в означенном леске.

Но тут на их обитель — хотите ль, не хотите ль — явился истребитель такого бардака: две маленьких головки, два хвостика-морковки, четыре бледных бровки и твердая рука. «Вы все погрязли в кале без властной вертикали, имущество раскрали, добро ушло в песок» — и отняли свободы, а также огороды, леса, поля и воды, и Химкинский лесок. «Спокойно! Меньше звона!» — сказали полдракона. «Но мы друзья закона!» — ввернул его дружбан. «С землею разберемся, свободой подотремся, а в Химках вместо леса построим автобан».

Захваченный народец не стал плевать в колодец: ведь собственная шкура привычна и близка. Он отдал огороды, и воды, и свободы, но — русская натура — им стало жаль леска! «Мы очень понимаем, что важный план ломаем, — их плач поплыл над краем, протяжен и высок. — Несчитанные годы мы жили без свободы, возьмите нефть и воды — оставьте нам лесок!»

«Дождетесь вы разгона, — сказали полдракона. — Еще во время оно вы отдали права. Верховное хлебало на вас теперь плевало!» — И важно покивала вторая голова.

От этаких подколок ответный кипеж долог. Взволнованный эколог устроил марш-бросок, разбил в лесу палатки, устроил беспорядки, но отразил нападки на Химкинский лесок. Сбежались журналисты, потом антифашисты, жежисты, анархисты, церковник с образком — одних арестовали, другим накостыляли, но третьи не давали разделаться с леском. Страна у нас такая: владыке потакая, хоть два родимых края народ отдать горазд, но в споре о немногом он вдруг упрется рогом и скажет перед Богом, что это не отдаст. Возьмите нефть и газы, сапфиры и алмазы, и прежние указы, и волю, и семью — и бабу, и бабульку, и рыбу барабульку, но малую фитюльку не трогайте мою! Легко и бестревожно мы сдали все, что можно, наружно, и подкожно, и дальше, до кости; нам не нужна ни пресса, ни призрак политеса, но Химкинского леса не отдадим, прости.

Пока одни икали, другие подстрекали, — созрели вертикали достойные плоды, в обычном русском жанре, и власти их пожали: пришли на них пожары, но не было воды. Когда-то журналисты, артисты и жежисты любили вертикали — а тут наоборот! Ни переписка рындска, ни срач «Толстая — Рынска» уже не отвлекали разгневанный народ. Дракон ногами топал, потом крылами хлопал, швырял вертушку об пол, катался по Кремлю — но, испугавшись рубки, поджал четыре губки, подумал про уступки и молвил: «Уступлю».

«Приму, пожалуй, Боно, — сказали полдракона. — Хоть так, ценою фальши, мы лица сохраним. А после скажем людям, что вместе все обсудим. Ты ж, от греха подальше, лети на Сахалин».

И се — ликуй, природа! Шевчук — открытье года — среди толпы народа на Пушкинской поет. Почуяв воли запах, смахнет слезинку Запад: дракон впервые за год надежду подает. «В России перестройка! — кричат эксперты бойко. — Мы выдержали стойко чудовищный застой. Наш подвиг вдохновенный, на радость всей Вселенной, сравнится лишь с отменой чудовищной шестой*».

Не умаляю, други, я доблестной заслуги. На ваши я потуги взираю со слезой: и как, скажи на милость, мы так переменились, так быстро провалились в глубокий мезозой?! И впрямь — ликуй, держава, чернея от пожара, отсчитывая ржаво бессмысленные дни, без права, без прогресса, без замысла, без веса…

Но Химкинского леса не отдали они.

*Шестая статья Конституции СССР о руководящей роли КПСС отменена в 1990 году.

30.08.2010


Поливальческое

На смену чрезвычайным мерам явились прежние понты: в лесах, потушенных премьером, цветут весенние цветы. Греми, торжественная ода, шатай рязанские дома: не только люди, но природа сошла от Путина с ума. Предупреждал еще Вернадский, что мы на этом рубеже. Рязанский лес, как лес Бирнамский, отреагировал уже. Не знаю, чьи хитросплетенья нам демонстрируются тут: ведь август - не пора цветенья! Но что поделаешь - цветут. Ученые заголосили: поправ законы естества: в потушенном лесном массиве на ветках - свежая листва! Один большой знаток природы* добавил, страсти распалив: на это требовались годы, когда б не путинский полив. Теперь, добавил собеседник, смутив российскую печать, там будут делать заповедник, чтоб это чудо изучать. Кто как, а я поверю чуду. Плевать на бред научных школ. Теперь в России бред повсюду - а что, рязанцы лучше, что ль? Ей-богу, если б мне сказали, что в духе позднего Арто там возросли грибы с глазами, - так я поверил бы и в то. Не стану утверждать глумливо, плодя противников себе, что после этого полива все МЧС и ФСБ, забыв о смоге и пожаре, спеша порадовать Москву, ночь напролет цветы сажали и к веткам клеили листву; решит иной досужий сплетник, науке суетной назло, что эту воду чистил Петрик: могло такое быть? Могло. Возможно ли такое дело, причем не только в голове, что все само позеленело при виде Путина В.В.? На нашей Родине паленой, что сорок дней горит огнем, тоски такой вечнозеленой я не припомню, как при нем.

Смущает, видите ль, кого-то набор сомнительных химер - мол, он без корочки пилота на вылет права не имел. Забавен этот зуд мушиный - «Премьер не смеет нас полить! Нельзя тому рулить машиной, кто не умеет ей рулить!» Пуризма вашего, мужчина, не понимаю ни хрена: ужель крылатая машины для вас дороже, чем страна? Согласно старой поговорке, мы не встречаем по уму: он десять лет рулит без корки, но вы же верите ему! Пожар болотный и овражный нам осветил со всех сторон, что управленец он неважный, - но разве этим ценен он? Мы ценим вычурность коленец, мы нелинейная страна - рациональный управленец тут не добьется ни хрена. Наставь он в нынешней запарке на все пожарные посты специалистов высшей марки, что будут девственно чисты, - и наша сельская Отчизна, огнем охвачена на треть, на том же месте, в те же числа исправно будет гнить и тлеть. А посади ты, для примера, в простой пожарный самолет простого местного премьера - пускай начальничек польет! - и наша сельская Отчизна, где пляшет жареный петух, при виде этого мачизма готова тухнуть, тухнуть, тух… При виде этого расклада предположу, Отчизна-мать, что здесь давно, по сути, надо не управлять, а поливать. Проблема в общем небольшая: набрать воды, где есть вода, ее собою освящая, - и распылить туда-сюда. Кропить заводы, теплосети, ГИБДД и общепит… «Что там жужжит?» - промолвят дети. А это Путин нас кропит! Пускай польет поля и пашни, убогий сад и огород, дороги, стройки, скот домашний, образование польет, пускай любуются на это соседи, дружно голося… Не гарантирую расцвета, но тухнуть будет все и вся.

Лишь одного я, право слово, в подобной схеме не пойму: что окропить ему такого, чего еще полить ему, на что направить с небосвода животворящую струю, чтоб расцвела у нас свобода, поднявши голову свою? Чтоб зеленела ярче склонов, свежей, чем вешние цветы? Кто должен быть полит? Лимонов? Каспаров? Узник из Читы? А то ужасно пахнет гарью, и ни надежды, ни цветов… Кого полить - не постигаю.

Но если надо - я готов.

15.08.2010


Полицейское

Тебе небось, читатель, нынче рында мерещится и не дает покоя. Но эта рында всем уже обрыдла, и скучно мне описывать такое, премьерскую идею обработав среди столицы, исходящей потом. Ведь потому и нету анекдотов, что все в России стало анекдотом. Мне трудно превзойти по части бреда тандем, который бредит непрерывно: сегодня вместо тренда, вместо бренда, взамен герба сияет эта рында. Фонетике недаром отдал дань я — тут праздник в смысле звука, в смысле ритма: в ней так слились дыра, рыдван, рыданье, надрыв, орда, чувырла и дурында! На суахили, на фарси и хинди рядят об этой рынде обалдело, и скучно мне писать об этой рынде. Полиция — совсем другое дело.

История внушает нам неложно: где сверхдержаву скрутит в рог бараний и ничего поделать невозможно — там мания переименований. А впрочем, даже древние евреи, что в этом разбирались очень тонко, чтоб их дитя поправилось скорее, спешат переименовывать ребенка. Конечно, исцеляемый дитятя до ужаса раздулся и разросся — но это лучший способ, сил не тратя, вернуть ему зачатки благородства. «Милиция» звучит довольно жутко. Мерещатся фуражка, труп и бирка, стул, протокол, зловонная дежурка, мигалка, кафель, взятка и дубинка. Полиция приносит дух Европы, другое семантическое поле: душистый газ, изысканные копы, стрельба в ночи, поимка Аль Капоне… Быть жертвою расправы милицейской способен даже бомж багрянолицый; когда ж тебя терзает полицейский — ты пребываешь как бы за границей! А прошлое припомнить благодарно? У нас сидит в подкорке это слово: душистые подусники жандарма, любезный баритон городового… Милиция сегодня — символ быдла, не то что полицай во время оно. Скажи: «Меня милиция побила» — и кто ты есть? Один из миллиона! Зато скажи: «Полиция скрутила» — и ты герой в роскошном фолианте, ты персонаж крутого детектива, бутлегер, хлыщ, профессор Мориарти! С милицией ты жалобен и тленен, но если мы полицию представим — то ты, сражаясь с нею, как бы Ленин, а если ты кавказец — даже Сталин! Страна литературная до жути досталась нам в текущем промежутке: в ней мало что меняется по сути, а лишь слова. И к ним мы очень чутки. Иная пара доказала делом, что в целом стоит Пата с Паташоном, однако назови ее тандемом — и до чего в России хорошо им!

А если подходить к вопросу шире — хочу, чтоб власти выделили ссуду и в рамках этой акции решили на место «ми» поставить «по» повсюду. Уж если можно переменой слога милицию облагородить разом — везде его меняйте, ради Бога, как нам диктует коллективный разум. Когда от жара мозг едва не вытек, когда прогноз «плюс тридцать» мнится песней, нет смысла говорить «пойдем на митинг». Пойдем на потинг — выглядит уместней. Язык проявит все со страшной силой, клянусь формалистическою школой. Со слогом «ми» наш вождь ужасно милый, а замени — и он довольно полый! Текущий год черту подводит жирно: в Отечестве не все огнеупорно. Казалось, что вокруг довольно мирно.

А приглядись всерьез — сплошное порно.

09.08.2010


Грабительское

В лагере на чистом Селигере, где ряды опричные стройны, Вася Я. открыл в своей манере новый путь к спасению страны. Озирая строй своих посланцев*, он заметил, что в одном ряду юноша Никита Итальянцев слишком налегает на еду. Рыком заглушая скрип уключин, что прославлен блоковской строкой, он воскликнул: «Ты довольно тучен!». Да, кивнул Никита, я такой. Я люблю продукцию коптилен, мясо всякой птицы и зверья… «Если так, то ты неэффективен!» — с пафосом воскликнул Вася Я. В этот миг, томим расправы жаждой, он взорлил, как петел на насест:

— Ты ограбил Путина, как каждый, кто в России слишком много ест!

Эта фраза горестно итожит развлеченья селигерских масс:

— Путин может все. Но он не может похудеть за каждого из нас.

Думать о последствиях неловко. В тонкости я мало посвящен. Говорят, что Васина тусовка сбросила за сутки пару тонн; вследствие его протуберанцев, озаривших селигерский зал, злополучный тучный Итальянцев навсегда с тушенкой завязал; что, боясь глядеться несогласно, нынче каждый нашинский малыш отвергает сливочное масло и сосет касторовое лишь, вместо супа ест фосфалюгели, как их учит главный визажист…

Мне не важно, что на Селигере.

Я боюсь за собственную жисть.

Человек-то я по жизни мирный, скромный рыцарь прозы и стиха. В том, что я такой довольно жирный, нету перед Родиной греха. Я люблю, конечно, запах теста, мясо коровенки и свиньи, но клянусь, что жру не в знак протеста: просто жру, и просто на свои! Но теперь я вижу: мы не шутим. В корень зрит нашистский легион: это я сожрал, а мог бы Путин. Это выпил я, а мог бы он. Сколько ни горю я на работе, на жаре, в торфяничном дыму, — половина сочной этой плоти, в общем, причитается ему. Вот она, расплата за котлетки, жалкий толстомясого удел… Станут на меня лепить наклейки: эта сволочь Путина объел! Станут клеить их на наши торсы, прикреплять к раздавшимся плечам… Скоро доживем, что всякий толстый сможет выйти только по ночам, пробираясь жалобно по стенке, глядя настороженно во тьму, чтобы люди Васи Якеменки попу не обклеили ему!

Вообще же «Наши» стали прытки. Вася вправду хочет за штурвал. Значит, все, что у меня в избытке, лично я у Путина урвал? Этот страх теперь ежеминутен. Только суну в рот колбасный кус — слышу крик души: «А как же Путин?!» Сразу колбаса теряет вкус. Покупаю пару «Абсолютин», скромное справляя торжество, — обжигает мысль: «А как же Путин?! Я же отрываю от него!» Лезу к бабе — надо ж с кем-нибудь им делать то, что вслух зовется «связь», — но вступает мысль: «А как же Путин?!» И восставший виснет, устыдясь.

Братцы, представители элитки, отпрыски сурковския семьи! Я бы отдал все свои избытки, все запасы лишние свои, все свои сосиски, макароны, мягкий сыр, поджаристый кебаб, соки, коньяки-наполеоны, собственный курдюк и даже баб, я бы сбросил вес, ругаясь матом, — если б Путин, вдохновясь письмом, сделал то, что Черчилль в сорок пятом или Буш в две тысячи восьмом. Но, увы, фантазию стреножит мрачный, недвусмысленный ответ: сбрось хоть центнер я — а он не может.

То есть может все, а это — нет.

02.08.2010


Пропрезидентское

Отдельные товарищи, забредив от праздности, жары и духоты, нам говорят: бездействует Медведев. Да. Правильно. «А что бы сделал ты?» — у блогера, у Джуны или Ванги спросил бы я, взволнован и сердит. На всех путях в убийственном цугцванге любимое Отечество сидит. Тут будет хуже от любого хода — так безнадежно покривилась ось: кругом тупик, да тут еще погода, при Путине стабильная небось…

Простой пример. Задумайся, повеса, как сохранить приличное лицо, решая участь Химкинского леса и разгрузив московское кольцо. В конфликте, развивающемся бурно, кто высказаться должен, как не босс? Там пробка от Москвы до Петербурга (при Путине-то не было небось), не развернуться правящему классу, не улететь нормально за кордон, — и надо лес рубить, чтоб строить трассу, но там сидят экологи, пардон! Экологи, я сам от вас фигею. Вам дорог лес — но, Господи прости, что вырубить взамен? Снести «Икею»? По нашим меркам проще Кремль снести. Мы отобрали труд у населенья, Россию капитально разгрузив, и коль отнять еще и потребленье — нам обеспечен социальный взрыв! Зайдутся все в отчаянном реванше, погибнут многолетние труды — и что тут делать? Надо было раньше!

А тут вдобавок Чистые пруды.

Отечество, не знаешь ни хрена ты, а между тем погнулся твой каркас. Рассудишь так — взбунтуются фанаты, рассудишь сяк — поднимется Кавказ, вдобавок не кавказский, а столичный. Диаспора не дремлет, так сказать! И кто бы мог ответственностью личной извечный этот узел развязать? Сам Путин тут, глядишь, пожмет плечами. Нет правого в конфликте партизан. С той стороны — скинхеды со свечами, а с этой улыбается… молчу!* Погнать бы всех в естественном запале, поскольку правых нет и крайних нет… Вдруг на него действительно напали? А вдруг он был действительно скинхед? Покамест мы мочили несогласных, натравливая доноров на них, покамест разгоняли безопасных — тут вырос убедительный гнойник; любая из сторон пойдет на принцип, плюя на страх, не избегая пуль; имеются и свой Гаврила Принцип, и Фердинанд, и главное — июль… Тут напортачишь, даже не желая. Не разрулишь вливанием деньжат. Не зря наш царь похож на Николая…

А тут вдобавок Ахмадинежад!

Мы их лелеем — а они решили, что мы лелеем их не до конца. А тут еще Лука с Саакашвили — вот тоже мне, сплотились два бойца! А тут еще и Познер, наш оракул, — должно быть, он чего-нибудь вкурил, — о вреде православья громко вякал. Вот тоже выбор: Познер и Кирилл! Уж лучше б он о власти ноги вытер… Подумаешь: за что досталось мне, так любящему рок, «АйТи» и «Твиттер», рулить в такой запущенной стране! Универсальный выход — крюк и мыло, но как-то жизнь покуда дорога… При Путине все это тоже было, но он валил на внешнего врага. Не знаю сам, куда я руки дену. Мне действовать, ей-Богу, не к лицу: тут все, что будет сказано по делу, приводит к убыстренному концу. Тут каждый шаг чреват всеобщей плахой. Черт дернул стать на время королем…

Я не пойму, чего тут делать, люди!**

Принять закон о пьянстве за рулем?

* Тут что-то с рифмой.

** Тут тоже что-то с рифмой.

26.07.2010


Температурное

Июль, крутой, как сверхдержава, Москву расплющил, как жену. Москва коробится от жара и в новостях клянет жару. Давно ль претили ей морозы, надоедали холода, измученные жилкомхозы, ночных аварий череда? (Читатель ждал уж рифмы «розы», но обманулся, как всегда.) Теперь вам кажется нагрузкой жары полдневной торжество, но русский Бог на то и русский, чтоб было все — иль ничего. То сушь, то хлещущие воды, то зверь у власти, то клеврет, то совершенно нет свободы, то ничего другого нет; и если просит гордый разум о снеге, вольности, деньгах — ему дается все и разом, в таком количестве, что ах: просил движухи — дали путчи, тепла — и тридцать пять в тени… Чтоб мы вскричали: было лучше! Верни, пожалуйста, верни! Москва слипается от пота, не хочет есть, не может спать… Господь услышит, скажет: «То-то!» — и станет минус тридцать пять.

А в общем — чай, у нас не Плимут, теперь мы даже не в Крыму: мы заслужили этот климат и соответствуем ему. Еще Платон седобородый учил, на тумбу взгромоздясь: меж человеком и природой есть удивительная связь. Не зря чреда землетрясений пророчит бунтов череду, недаром паводок весенний бурлил в семнадцатом году! Увы, никто не мог бы сроду, хотя б и плавая в жиру, иметь туркменскую свободу и нетуркменскую жару. Нельзя на всех стучать ногами, соседей дергать за усы, иметь коррупцию, как в Гане, — и климат средней полосы! Мы, как индусы, верим в касты и в домотканых наших Шив, и наши отпрыски блохасты, а каждый третий даже вшив; приедешь, граждане, оттуда — и разница невелика! Дивиться ль, что температура у нас дошла до сорока? Нельзя, сограждане, believe me, жить в беззаконии крутом, в каннибализме, в трайбализме — и в мягком климате притом; при азиатской вертикали, при африканском воровстве, при православном Ватикане — но чтоб погода как в Москве.

К причинам засухи добавьте, в тени на лавочке засев, что в наше время гастарбайтер уже работает за всех. Водители из Киргизстана, из Кишинева маляры — других работников не стало, и это корень всей жары. Трудясь отчаянно и здраво двенадцать месяцев в году, они давно имеют право оптимизировать среду. Мы их призвали на подмогу — и разлеглись на простыне; но тот и делает погоду, кто что-то делает в стране! Нам сорок градусов — запарка, и мы спеклись за десять дней, а им нормально, если жарко, и если честно — им видней. Сама культура этот вызов принять решила от души: они включают телевизор — а там почти Туркменбаши…

Пусть РПЦ внушает чадам, а власти — гражданам в миру: кто стал Лаосом или Чадом, пускай не ропщет на жару. Нормальный климат здесь излишен, не заслужил его холоп; а для богатых есть кондишен — прохладный воздух из Европ. Они живут себе в Европе, где свежий ветер и дожди, а мы сидим в родном окопе (ты ждешь уж рифмы, но не жди).

Когда ж совсем закрутят гайки, как обещает интернет, и вслух объявят без утайки, что больше оттепели нет, и мы подавимся обидой и вновь останемся скотом — тогда мы станем Антарктидой.

И Атлантидою потом.

19.07.2010


Осьминогое*

Я на футбол гляжу со стороны, но главное заметил, слава богу: эксперты наконец посрамлены, и верить можно только осьминогу. Живущий в Оберхаузене гад, бесчисленных пари катализатор, уже бы стал неслыханно богат, когда бы мог играть в тотализатор. Настолько усложнился белый свет, что знают все, от мала до велика: научным предсказаньям веры нет. Сейчас надежен только метод тыка. Мы все уже не знаем ничего, но знает Поль и прочие моллюски, — и я б нашел, о чем спросить его, когда б он мог понять меня по-русски.

Но опасаюсь — в том-то и беда ушедшего от нас десятилетья, что здесь из двух не выбрать никогда. У нас ни то ни се, а что-то третье. Никто не смог бы щупальцем попасть в простую букву верного ответа. Спроси его: где истинная власть? М или П? Ответ: ни то, ни это. И будь ты хоть немыслимый талант — из этого тандема командиров не выбрать. Нужен третий вариант: Обама, например. Или Кадыров. Начнешь его просить: подумай, друг, три варианта щупальцем листая! Но он умеет только, блин, из двух. Он осьминог, животная простая.

Другой вопрос, волнующий сейчас и шефа, и последнего холопа: скажи, зверек, Европа тут у нас — иль Бирюковым названная жопа? Любой американский индивид и европеец, числящийся в топе, с Россией как с Европой говорит, но думает при этом, как о жопе. Гламурная, рублевская страна, отечество Минаева и Робски, — по-европейски выглядит она, но пахнет и колышется по-жопски. Не привлекают наши рубежи инвестора, но радуют поэта: Европа или жопа мы, скажи? Но правильный ответ — ни то, ни это. Мы Еврожопа, в сущности, сынок, хоть выглядим с годами все жопее. И задымился б жалкий осьминог, как робот из «Москвы — Кассиопеи».

И в третий раз спросил бы я его, застенчиво доставши из-под спуда вопрос, который мучит большинство, но вслух не сформулирован покуда. Куда свернет невидимая нить? Ткни щупальцем иль всеми напечатай: гореть мы дальше будем или гнить? Семнадцатый нас ждет или десятый, вулкан или болото впереди, трагедия иль фарс в конце куплета? А он в ответ свернется: уходи. Ни то ни се — точней, и то, и это. Который год, планету загрузив, твоя страна упорно вопрошает, что ждет ее — гниенье или взрыв? Пойми: одно другому не мешает. Припомни стародавний анекдот — украсишь им стишок, как астрой клумбу: матумба или смерть героя ждет? Герою светит смерть через матумбу.

Но осьминогу жалкому дано ль проникнуться родною скотобойней?

Сиди в своем аквариуме, Поль. Предсказывай футбол. Оно спокойней.

* Автор просит учесть, что пишет эти строки до испанско-нидерландского матча (и сам болеет за Испанию). Так что если осьминог впервые опозорился, это полностью дезавуирует все вышесказанное.

12.07.2010


Шпионострастное

У России обнаружились шпионы. Несмотря на оглушительный провал, я, как прочие сограждан миллионы, при известии об этом ликовал. Значит, можем мы не только брать айфоны, клянчить помощь или в «Твиттере» висеть, но еще у нас имеются шпионы — настоящая, простроенная сеть! Знать, не все еще пока считают раем этот Запад, полусгнивший ананас: значит, мы еще вербуем, и внедряем, и они еще работают на нас! Я напьюсь за это дело и наемся. СВР собаку съела на «кротах». Сколько я могу припомнить, после Эймса нелегалы не проваливались так. Это значит, мы еще чего-то можем — сверхсекретное, по долгу и уму, а не только несогласных бить по рожам и Лимонову подсовывать Муму: есть враги еще серьезней, чем Лимонов, и спецслужбы — не детсада филиал! Если честно, я и сам люблю шпионов. Вероятно, это Штирлиц повлиял. Он страдает от жестокой ностальжии, хоть внедряется в элитные слои… Мы в стране своей и сами как чужие, и шпионы нам понятны, как свои — эти хитрые, с подходом и подъездом, неприступнее кощеева яйца… До сих пор еще пугливо помнит Дрезден неприметного, но грозного бойца. Конспирируются пламенные Данко, и хотя им служит матерью-отцом та же самая московская Лубянка — но с неглупым человеческим лицом, на котором без особенного проку расположены защитные очки — прятать слезы по березовому соку, за границей недоступному почти. Есть обычные лубянцы, но никак с них делать жизнь не захочу. А с этих — да! Я особенно жалел американских: бездуховная, циничная среда! Еле прячется за фейсом безучастным беззаветная любовь к родной стране. Эта рыжая девчушка Аня Чапмен Жанной д’Арк уже вообще казалась мне…

Но из прессы мы узнали — разгребись ты, эта пресса, что по идолам палит! — что они и не шпионы, а лоббисты, соблазнители банкиров и элит, что они там не секреты добывали, аккуратно их сливая в интернет, а российские же деньги отмывали (сырьевые, потому что прочих нет); что, в отличие от Абеля и Эймса, заслуживших от пиндосов «very good», эти люди заготавливали место, на которое отсюда побегут! Не преследовали их и не пытали, и во тьме не нападали со спины, а они туда сливали капиталы, выводимые начальством из страны. Ведь когда-нибудь наступит час расплаты — как-никак мы говорим не о богах: те, что ныне знамениты и богаты, с неизбежностью окажутся в бегах. И чтоб сразу их не выгнали оттуда, и чтоб стала репутация чиста, — им российская готовит агентура запасные безопасные места, улещая белодомовских хозяев. Как поверить этой бешеной пурге? Вы представьте лишь, чтоб Штирлиц наш Исаев место Сталину готовил в ФРГ! Публикуется и версия другая — в это верить и подавно западло, — что они там попалились, помогая распилить свое бюджетное бабло. Плохо спится от подобной подноготной. Я б описался, представив этот срам, — чтобы Штирлиц в ресторане «Грубый Готлиб» тратил то, что Алекс Юстасу послал! Я набычился и зубы сжал до хруста-с. Значит, зря я столько лет разведку чту? Что ж ты, Алекс, елкин корень, что ж ты, Юстас, растоптал мою хрустальную мечту? Мы тут верили, а ты там бабки тыришь и обслуживаешь злейшего врага, а березового сока, Отто Штирлиц, вообще уже не любишь ни фига? Трудно все-таки романтику в России: что ни новость, то засада и облом, и разгадки унизительно простые — все на свете объясняется баблом!

Безвозвратны Византия и Эллада, дни Аккада и библейские стада. Я в добро уже не верю — и не надо, но хоть зло-то мне оставьте, господа! В этой области мы были чемпионы, а сегодня вызываем лишь хи-хи. Неужели в наше время и шпионы — не злодеи, а банальные лохи? В жажде подлинности снова залезаешь в интернет, куда Отчизна отнесла блоги, форумы и споры — то есть залежь бескорыстного, беспримесного зла.

05.07.2010


Преведственное

То, что власти глава исполнительной не свершил выдающихся дел — это вывод довольно сомнительный. Их немного, но я разглядел. Незавидный назначился путь ему — я б назвал его даже крестом: неустанно прокладывать Путину триумфальный возврат на престол. Вероятно, он даже продвинулся, осторожно смягчая страну: вот из ЮКОСа кто-то откинулся, вот решили простить Бахмину, — чтоб вернувшийся в лидерской маечке, в обретенном опять кураже эти малозаметные гаечки завинтил безвозвратно уже. Возвращение главного лидера обозначится сменою вех: этих избранных милуют, видимо, чтоб обратно размиловать всех. Главначальник вернется возжажданным, сокрушительно прям и жесток, — да. Но чем же запомнится гражданам переходный медведевский срок? Как-никак он царил не в Эстонии, а имел под собой Вавилон… Кем он будет в российской истории? Кем в потомстве останется он? Он в хоккейном позировал свитере, в камуфляже однажды блистал — но недавно отметился в «Твиттере» и немедленно тысячник стал. Это надо на мраморе высечь, нах, как распущенный делывал Рим: он останется с титулом Тысячник — достижением главным своим.

Это может затмить и Осетию, и филиппики в адрес ворья… Не сказать, чтобы этою сетию восхищался особенно я: я и сыну родному советую, и тому ж его учит жена: увлекаться бодягою этою, лишь уроки закончив сполна. Ты сперва за собакою вытери, подними свою детскую жэ — а потом и сиди себе в «Твиттере», коль читать не умеешь уже! Почитавши российские медиа, да и местную нашу печать, понимаешь, что есть у Медведева, что начать и за что отвечать, — уроженцы любимого Питера порезвились в родимом дому, так что, думаю, есть и без «Твиттера» чем досуги заполнить ему. Но российской затурканной живности не впервой в интернете висеть — им осталось из прочей активности лишь бурчать в социальную сеть. Трудно взрослым, а детям тем более! Прав не видно, возможностей нет… Как при немцах сбегали в подполие, так сегодня бегут в интернет. Тут не нужен наш голос встревающий, наши руки и наши умы: ничего мы не можем, товарищи! И Медведев такой же, как мы. Вот и сеть: он сбегает под сень ее, как сбегают в последний редут, — представитель того населения, что хотело бы, да не дадут.

Рад поздравить друзей его списочных, что решили его зафрендить: час не минул — а он уже тысячник. Всенародная слава, етить! Это много честнее, чем выборы — те, которых в Отечестве нет, потому что теперь они выбыли, как и прочее все, в интернет. Не напрасно он, значит, старается, отдаляясь от взглядов вождя, понимая, что это карается, и, однако, на это идя. Все в порядке, и нечего крыситься: антипатия к власти — навет. Есть в Отечестве целая тысяча, говорящих Медведу: «Превед!» Вот история нам и ответила, чем закончатся эти труды: мы не выберем больше Медведева. Но добавим его во френды.

28.06.2010


Мечтательное

Исполняется на мотив «Летят перелетные птицы»

Медведев на питерский форум недавно слетал, деловит, и лозунг изрек, о котором Россия взахлеб говорит: «В ближайшие годы, не скрою, мы будем стараться сполна, чтоб стала страною-мечтою родимая наша страна».

О, эта российская скромность! Она, опасаюсь, вечна. Верховный правитель, опомнись: у нас и сегодня мечта, хрустальней любых Синегорий, шикарней, чем старый Париж, — хотя не для всех категорий: для самых мечтательных лишь.

Россия — мечта лежебоки, крестьянских утопий село: лежи, а в известные сроки тут все происходит само. Трудящийся слишком активно смущает расслабленный фон, и выглядит как-то противно, и скоро сливается вон.

Россия — мечта держиморды, его вожделенный приют: тут жители искренне горды, когда им по морде дают. Любимый из местных сюрпризов, привычный на местных ветрах: извне намечается вызов — внутри обостряется трах.

Россия — мечта идиота (здесь, в общем, не верят уму). Открыта любая работа и всякая должность ему, а если не сладится что-то и с грохотом с рельсов сойдет: наденешь армяк патриота — и будь хоть совсем идиот.

Россия — утопия Гейтса: он нынче раздать возмечтал на благо голодного детства компьютерный свой капитал. Призвал он акул капитала — торжественно, под «бетакам», — презренного, значит, металла излишки раздать беднякам. У нас же по первому зову любой доморощенный Билл, не жаждущий выехать в зону за то, что кого-то убил, готов на подобное действо, — и если страна позовет, он даст и поболее Гейтса на благо рублевских сирот.

Россия — мечта людоеда: жирей, разрастайся, мордей, подумывай после обеда, что все-таки любишь людей… Мечтай, растянувшись на пляже, а пища, в желудок скользя, подробно докажет сама же, что с нею иначе нельзя.

Россия степна и лесиста. Россия — мечта хомячка. Россия — мечта мазохиста, а также садиста мечта, блаженная пристань ничтожеств, видавших законы в гробу, усвоивших «как же-с» и «что же-с», «так точно» и «всех зашибу». Россия — мечта белоручек, а также мечта «сапогов», и Мекка для всех недоучек и сдувшихся полубогов, за порцией денег и славы стремящихся в эти места; мечта приблатненной оравы и силы нечистой мечта. Замечу — по этой цитате ль, по всякой ли речи иной, — что главный кремлевский мечтатель, похоже, доволен страной: все это покрытое серым пространство тоски и тщеты — мечта президента с премьером, которые, кстати, на ты. Им нравятся плесени пятна и хищные рыльца в шерсти. Иначе они, вероятно, нашли бы возможность уйти.

Ах! Судя по запаху тленья и массовым бегствам кругом — ведущая часть населенья мечтает совсем о другом. С тех пор, как открыли границы, сбежавших друзей не сочту. Летят перелетные птицы, мечтая другую мечту. Но сколько бы, встречных пугая, ни лез я в бессмысленный бой, — не бойся, моя дорогая. Ведь я остаюся с тобой. По мощи, абсурду, напору, размаху дубья и ворья — ты в самую тухлую пору мечта для такого, как я. Боюсь, при текущем раскрое за десять отмеренных лет нас просто останется трое — премьер, президент и поэт. Мы так и застынем, как реки под слоем январского льда, — безальтернативны навеки!

О чем и мечтали всегда.

21.06.2010


Триумфальное

Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно.
Артур Конан Дойль

Есть еще на свете силы ада, тайные и темные места. Вечером ходить туда не надо, нас предупреждают неспроста. Всем распахнут город наш овальный, но молите, чтоб судьба спасла вас от Маяковской-Триумфальной в вечер тридцать первого числа.

Мне, признаться, даже интересно — что за точка, Господи прости? Это зауряднейшее место, если в прочий день туда прийти. Слева Маяковский, справа «Суши» — никакого явственного зла; но спасайте, братцы, ваши души в вечер тридцать первого числа. Вас там могут разом изувечить, разорвав на пару половин; там кружится всяческая нечисть — то ли шабаш, то ли Хэллоуин! Там для них построили заказник, чтоб бесилась дьявольская рать. То затеют бал, то детский праздник, то нашистов свозят поорать… Местные поляне и древляне думают в испуге: мать честна! Почему у нечисти гулянье только тридцать первого числа? Что они там празднуют, по ходу, скопом, с января до декабря, каждый раз, во всякую погоду, на мороз и солнце несмотря? Нет бы им сойтись толпою плотной, хороводом праздничных элит, — где-нибудь на площади Болотной, как фольклор им, кстати, и велит, — и устроить праздник свой повальный: там и Третьяковка под рукой… Но они хотят на Триумфальной, в этот день, и больше ни в какой.

Врут, что жить в России стало пресно. Страшно жить на новом вираже. Даже говорить про это место в обществе не принято уже. Вот Шевчук решил по крайней мере разузнать, какая там байда, и спросил открыто при премьере, почему нельзя ходить туда. Замер зал. Премьер поправил галстук. У него задергалась щека. Он при этом так перепугался, что забыл про имя Шевчука. Все вокруг лишились аппетита. Спрашивает Юра: «Что за жесть, почему нельзя туда пойти-то?» Тот в ответ: «Простите, кто вы есть?» Все смотреть боялись друг на друга, даже воздух в зале стал зловещ, — потому что дальше от испуга он понес неслыханную вещь, но уже не мог остановиться, выглядя при этом все лютей: «Может быть, там детская больница? Для чего смущать больных детей? Или, может, дачник едет с дачи, хмурый, в прорезиненном плаще?» (Это он от стресса, не иначе. Дачников там нету вообще.) После он — от злобы, от испуга ль, хоть крепка нервишками ЧеКа, — начал про коксующийся уголь, чем расстроил даже Шевчука. Что же там за ужас аморальный, что за апокалипсис финальный, если лидер наш национальный, нации отборный матерьял, при упоминанье Триумфальной самообладанье потерял?

Если ж вы решитесь в это время выдвинуться к точке роковой — что там с вами сделают со всеми? Например, приложат головой, или руку в двух местах сломают, чтоб прогулочный не мучил зуд, или просто за ухо поймают и в участок на ночь увезут, и продержат типа до рассвета — не за то, что совесть нечиста, а как раз за самое за это. Не ходите в темные места. Я б сказал, от храбрости икая и слезой невольной морося, что и вся страна у нас такая…

Но не вся, товарищи, не вся.

02.06.2010

ЧЕМОДАННОЕ



Творец идеологии Кремля, известный книгой «Околоноля», лощеностью и статью аполлонской, собрал российский бизнес у себя — и здесь-то, о ровеснике скорбя, вступился за Чичваркина Полонский. Он молвил: «Инновациям — ура. Весь мир внедряет их, и нам пора, но что за инновации, когда, нах, вам никакое право не указ, и мы не знаем, что нам ждать от вас, а потому сидим на чемоданах?!»

Создатель книги «Околоноля», услышав это, молвил: «О-ля-ля! Я что-то не слыхал подобных данных. Никто вас не неволил, не пытал, вы даром получили капитал — и смеете сидеть на чемоданах! Скажите, это вы или не вы однажды стали пищею молвы, сказав на вечеринке плотоядно, что не боитесь высшего суда и пусть идет, вы знаете куда, любой, кто не имеет миллиарда? Я не имею, молвлю без стыда, но не пойду, вы знаете куда. Вам нужно быть скромней в тщеславье мелком — и ваши шансы сразу возрастут. Как видите, вы все у нас вот тут. Слезайте с чемоданов. You are welcome!»

И впрямь, тут есть какой-то парадокс. Страною управляет пара досточтимейших людей и богоданных; стабильно все, замечен даже рост, шатается лишь волгоградский мост — а все вокруг сидят на чемоданах! Не только бизнес (он во всякий день готов бежать под лондонскую сень, заслышав у дверей малейший шорох), но все на чемоданах, с детских лет. Боятся за имущество? О нет! Оно давно упрятано в офшорах, а большинство — такие дурачки, что ничего не нажили почти за время предоставленной отсрочки. Моя многострадальная земля бедна, как автор «Околоноля», кому рубля не накопили строчки. Хотя не отложила ни хрена, сидит на чемоданах вся страна — они ей вместо мебели годятся. И даже те, кто вхож в верховный пул, придя туда, отпихивают стул — приносят чемоданы и садятся! Эстет, эксперт, красотка, хулиган — любой с собою носит чемодан — невидимый, скопившийся годами; и даже в спорте наши игроки не столь быстры, изящны и легки лишь потому, что с ними чемоданы. Чего нам ждать от околокремля — подарка? поношенья? звездюля? А вдруг начнут палить очередями? Вот даже я, работой увлечен, пишу — а между тем сижу на чем? Читатель, как и ты, — на чемодане. В нем смена немудрящего белья, и пара книг, что написал не я, портрет девчонки, фото мальчугана — другая ветошь мне не дорога. Коль верх имеет форму сапога, то низ имеет форму чемодана.

И только те, кто, все переделя, живут сегодня околокремля, владеют этой узкою полоской, — сидят на стульях, словно господа, и никогда не сдвинутся туда, куда сказал разнузданный Полонский. Над ними гордый лозунг в три ряда: «Мы не уйдем, тем более туда». Страна читает, в ужасе отпрянув. Иные коннотации пошлы, но если б вы куда-нибудь пошли, то мы бы сразу слезли с чемоданов!

Но — не судьба. Все будет, как всегда. Россия неизменна и горда, и пирамида русская тверда, нах: промышленность, наука, нефть и газ, семья и школа — все стоит на нас. И вы — на нас. А мы — на чемоданах.

24.05.2010


РАСПАДСКОЕ



После взрыва в шахте адской, взбудоражившего Русь (и не зря она Распадской называется, боюсь), после митингов с ОМОНом, что вовсю теснит народ, и с Тулеевым Аманом, что совсем наоборот, — часть российского народа (кто — терпя, а кто — руля) ждет семнадцатого года, что-то типа февраля. Все боятся, что воскреснет наше местное сумо: где-то лопнет, где-то треснет — и покатится само. Гнев народный сдвинет горы, ибо все давно не то: там поднимутся шахтеры, там — водители авто, и критическая масса, сбросив морок нефтяной, против правящего класса встанет гордою стеной: обездолены, разуты — против наглого ворья… Кто боится русской смуты, кто приветствует ея. Утешаться больше нечем-с, перекрыты все пути… «Междуреченск, Междуреченск!» — раздается по Сети. Тут не кучка несогласных, разгоняемых в момент, — тут накал страстей опасных, пролетарский элемент! Схваток комнатных раскаты, скорбный плач, злорадный смех и бессмертные цитаты несостарившихся «Вех»: патриоты белой масти призывают в сотый раз поклониться парной власти, что хранит от бунта нас. «Горе вам, хотящим бунта! Это будет «Рагнарёк!» — надрываются, как будто бунт и вправду недалек.

Я намерен вас утешить и толкнуть простую речь. Никого не будут вешать, ничего не будут жечь. Не очистит небосвода благотворная гроза: ни семнадцатого года, ни последовавших за. Мелковато, гниловато — а в семнадцатом году было что поджечь, ребята, чтоб горело, как в аду! Все покуда было цело — и столица, и село… Но сперва перегорело, а потом перегнило. Помутнела наша призма, недоступная лучу…

«Вы хотите катаклизма?» — спросит кто-то. Не хочу. Я бы, может, и не против — тухло жить, теснится грудь, — но, Отчизну заболотив, поджигать ее забудь. Не вернуться прежней силе ни на четверть, ни на треть. Все давно перегноили. Стало нечему гореть. Не развеять нашу дрему. Мы на новом рубеже, ибо смерть грозит живому. Нам не страшно. Мы — уже. Звуки ленинского лая вспоминает большинство: «Вот стена. Она гнилая». Да! Но гниль — прочней всего.

Мы уткнулись в это мордой и уперлись головой. Если честно, тихий мертвый хуже, чем любой живой. Пусть он бездарь и невежда и пути его кривы — у живого есть надежда, а у мертвого — увы. Можно сделать что угодно — не проснется спертый дух: хоть повесить принародно возмущающихся вслух, хоть воспитывать на розгах (в самом деле, дети злят), хоть ввести налог на воздух или штраф за дерзкий взгляд. Бойкость рыбья, память птичья, перспектива коротка — ни развитья, ни величья, ни подъема, ни рывка, ни семнадцатого года, что пугает бедолаг как возможность перехода из чистилища в ГУЛАГ.

Никаких тебе пожарищ — тишь и нелюдь, волчья сыть. Апокалипсис, товарищ, тоже надо заслужить. Будет мирное схожденье, вековой круговорот — для кого-то наслажденье, для кого — наоборот. Все в одной всеобщей луже, у планеты на виду.

И похоже, это хуже, чем в семнадцатом году.

17.05.2010


ПОДРАЖАНИЕ ГАЛИЧУ



Исполняется на мотив песни «Красный треугольник»

Новый выворот в судьбе оппозиции: появляются в Сети порноролики, где они в миссионерской позиции размножаются буквально как кролики. Все столпы правосознания нашего, от Лимонова до пылкого Яшина, вытворяют с доброволицей то еще, и при этом все с одною и тою же. Замечают в одобрительном тоне ей, что горды ее усердием видимым, и такой уж достигают симфонии, что не снилась и Госдуме с нацлидером. Получают удовольствие явное, в сексуальных похождениях плавая, словно это не девчонка халявная, а гэбня под ними стонет кровавая. В интернете говорят: ишь устроился! Тут и девушку, и кокса — вредитель, на! Отмечают их мужские достоинства — кто завистливо, а кто снисходительно; обсуждают приключенья альковные, напрягают аппараты оральные — громче прочих голосят уголовные, но встречаются и просто моральные.

Я попервости не знал: что такого-то? В чем тут, в общем, компромат и марание? Это ж как бы не давало мне повода относиться к ним хужее, чем ранее. Оппозиция, как правило, славится тем, что женщинам, как правило, нравится. Я не вижу тут большого события, что мужчина соблазнился соблазнами: это те, кому не светят соития, утешаются борьбой с несогласными. Не по нраву тебе враг — так ударь его, а не ставь ему жучка возле фаллоса. Тем по нраву вертикаль государева, у кого уже своей не осталося. Это ж разве компромат на Лимонова, что у него в его года — все рабочее? Мы и так уже читали у жен его, что он в койке интересней, чем прочие. Уж на что я подозрительно-бдительный, а не вижу тут особенной вредности. Если это компромат — то сомнительный, да к тому ж еще свидетельство бедности: приезжали к нам спецы буржуазные — мы подкладывали баб в полной мере им, но хоть бабы были все-таки разные, а теперь всего одна, и та не Мерилин… И за что она страдает, ответчица, что ей пользуется целая троица? Мне тут умысел, читатель, мерещится. Он сейчас тебе, читатель, откроется.

Все мы знаем, что у нас оппозиция — несогласная во всем, разнолицая; два еврея, так сказать, четыре мнения, — а у нас их двадцать пять, и не менее. Нет единства меж вороной и зябликом, меж крапивою и травами прочими; нет единства меж Чубайсом и «Яблоком», а нацболы вообще на обочине. Как им можно защитить демократию, если каждый на любого — с проклятьями? Вот и хочут их связать этой Катею, чтоб они себя почуяли братьями. Прекратится бессистемная вольница: отношения порочные, прочные… Чуть заспорят, заорут — и опомнятся: «Да ведь мы с тобою братья молочные!» Я не вижу тут ни шутки, ни вымысла — это главный шанс страны, если кратенько.

Лишь бы Катя, так сказать, это вынесла.

Но ведь это же за Родину, Катенька!

25.04.2010


АЛЬТЕРНАТИВНОЕ



Пока в столице судят Ходорковского, один былой соратник подсудимого, обжившийся в Кремле, где ценят лоск его, и там обретший статус невредимого, на съезде молодежного движения, где собрались лояльнейшие физии, явил толпе свои предположения на тему ситуации в Киргизии. Приметы положения киргизского сравнил он с местным, перечислив заново, и обнаружил много очень близкого: все продано, разложено и кланово. И там, и тут не видно демократии: на вид-то есть, да приглядись, раздень ее… Никто не собирался укреплять ее, поскольку воровали без зазрения. Но слава Богу, есть покуда рыцари, чтоб новых бед могли не опасаться мы: строй карьеристов с розовыми рыльцами и первый зам главы администрации. Что будет, коль знаток оттенков серого посмотрит благодушно и рассеянно? Чуть отвернись — Немцов и Алексеева пойдут громить витрину Елисеева! В стране и так сплошные патологии, ее уже почти раскоммунизили, — и коль они уйдут, как просят многие, у нас немедля будет, как в Киргизии.

Все так, каких иллюзий ни вынашивай. Погрома, дескать, нет, но явен сдвиг к нему. Прием простой: не хочешь жить по-«Нашему» — пожалуйста, устроим все по-ихнему. Как пелось в песне у Егора Летова — по плану все. Анализ дня текущего подсказывал мне что-то вроде этого, но я не знал, насколько все запущено. Пора, похоже, запасти провизии… Но вот какая штука тем не менее: коль он уйдет, то будет, как в Киргизии, а не уйдет — и будет, как в Туркмении. Я поражен такой альтернативою, покуда, слава Богу, приблизительной, — не то что совершенно некрасивою, но главное, ужасно унизительной. Тут не поможет тонкое умение разруливать рутинные коллизии… И главное — что если как в Туркмении, потом опять же будет, как в Киргизии!

Не так уж трудно высчитать последствия, какой гульбой предчувствий ни развеивай. «Не то чтобы ему хотелось бедствия», как говорится в песенке Матвеевой, чтоб все благополучие экранное и все единомыслие красивое взлетели, словно облако вулканное, с одной попытки непроизносимое: нефтянка, телевизоры с Минаевым… Казалось бы, все есть — какого кия вам? Но так всегда бывает с несменяемым (условно назовем его Бакиевым). Исчерпаны последние иллюзии, что это будет розово, как в Грузии, а может, апельсиново, как в Киеве: такого не бывает при Бакиеве. Когда-то, в девяностые и далее, бороли нас несбыточные мании: мы думали, что будет, как в Италии, а если повезет — то как в Германии. На лучшее настроившись заранее, мы утверждались в скучном беззаконии — но думали, что будет, как в Испании, а если постараться — как в Японии. Нам рисовались всякие идиллии, однако получилось некрасивее — надеялись, что будет, как в Бразилии, а в худшем варианте — как в Боливии… Выходит, мы ошиблись многоразово. Не фраер Бог, не отвести руки его. Наш выбор — меж стабильностью Ниязова и толпами, погнавшими Бакиева. Одни лишь молгвардейские дивизии плюс ими заправляющие гении нас удержать способны от Киргизии — и сдвинуть в направлении Туркмении.

Конечно, есть какие-то условия, чтоб сделалось не так, а как в Московии…

Но так как жизнь в России все сурковее, то говорить об этом все рисковее.

18.04.2010


ЖАЛОСТНАЯ ВОЗВРАЩЕНЧЕСКАЯ



Хоть Америка нас и заверила в гуманизме исконном своем — нам вернули Артема Савельева с рюкзачишкой потертым вдвоем. Усадили — куда, мол, ты денесси? — и, в отместку его озорству, запузырили прямо из Теннесси в Вашингтон, а оттуда в Москву. Пролетел он дорогой неблизкою над просторами синих зыбей и вернулся в Россию с запискою от приемной мамаши своей: не судите вы, дескать, запальчиво теннессийскую дерзость мою, но возьмите вы вашего мальчика и отдайте в другую семью. Проявлял он дурные наклонности, жег бумажки в приемном дому, понимание прав и законности никогда не давалось ему, оказался он нрава свободного и на бабке его вымещал, а сынишку природного, рОдного, за игрушку убить обещал; не мирился с домашней рутиною, не трудился полезным трудом и пугал свою маму картиною, где горел ее собственный дом. Напугалася мама из Теннесси, и найденышу дали пинка — чтоб спасти свои деньги и ценности, и сынка, и игрушку сынка. Всех измучить — исконная цель его, отклоненьям не видно конца… Если надо кому-то Савельева, тот пускай и возьмет сорванца.

А чего бы вам ждать, воспитатели, заполнители справок и граф? Он родился от спившейся матери, от лишенной родительских прав, от японца, а может, китайца, от еврея, а может, хохла; по приютам он с детства скитается, не имея родного угла. Неприятны российские мальчики, потому их назад отдают, — но ведь им и не выжить иначе бы, коль они попадают в приют! Ознакомьтеся с местными нравами — и суровая эта среда вам представит святыми и правыми малолеток, попавших туда. Наш пацан доведет до истерики, до наркотиков или вина не одну уроженку Америки, а десяток таких, как она. Это нынче страна им забредила — «У, пиндосы, креста на них нет!» — и слова президента Медведева тиражирует весь интернет; это нынче на совесть и страх его полюбил блогописцев мильон, и внимание Павла Астахова привлекает усиленно он, и в больнице приличной подлечится, ибо всем его жизнь дорога, — а когда-то родное Отечество не нуждалося в нем ни фига.

Потому и печалью повеяло от его перелета домой, что сравнима дорога Савельева с одиссеей Отчизны самой. У меня темперамент холерика, так что прямо скажу, не таю: нас ведь тоже хотела Америка благодушно пристроить в семью — с занавесками и клавесинами, с кока-колой и жирным котом… Мы казались ей очень красивыми и несчастными очень притом. Много денег пиндосы потратили, воспитуючи наши умы… При такой-то, как Родина, матери, —мудрено ль, что неласковы мы? Но потом они к нам присмотрелися и увидели целый букет — от простого delirium tremens’а до продажи крылатых ракет; нашу душу увидели склизкую и бездонную нашу суму — и послали обратно с запискою: забирайте, а нам ни к чему. Гадкий мальчик! Хотели пригреть его — он же, сука, наклал на паркет… И теперь мы сидим в Шереметьево в окруженьи крылатых ракет и поем свои песни недружные о заборной российской судьбе — никому абсолютно не нужные, и печальней всего, что себе… Бог молчит, и печать на устах его. Виснет в воздухе тщетный вопрос.

И кругом — никакого Астахова, чтоб хотя бы в больницу отвез.

12.04.2010

КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКОЕ



Триумфы технологии везде, особенно в культуре. Как ни грустно, искусство переходит на 3D, а это, извините, не искусство. Что далеко ходить: возьмем кино, там самая наглядная картина. Я думаю, оно подменено и, думаю, уже необратимо. Виго, Феллини, Бергман, Марк Донской — на новый вкус древнее, чем Гораций. Компьютер сам снимает день-деньской — не надо ни игры, ни декораций. Дракона хочешь — вот тебе дракон, мужик с хвостом — пожалуйста, не жалко. Прогресс всему диктует свой закон, но это ж не кино, а виртуалка! Смущая подростковые умы, внедряют Штаты моду сволочную. Хранители традиций — только мы: мы всё, как прежде, делаем вручную. Везде кино зависит от монет, и лишь Россия мимо пролетает: для аватарских фильмов денег нет, для авторских едва-едва хватает. Нам круглый год приходится говеть. Вот наш блокбастер, снятый этим летом: два человека, льдина и медведь. И на тебе — «Медведя» взял при этом! Все это понимают наверху. Сейчас у всей страны бюджет убогий. Умение подковывать блоху — вот наш аналог нанотехнологий. К нам будут ехать, как к святым местам. Кинобомонд нас славою оденет. Духовность сохранилась только там, где технологий нет и мало денег.

При этом есть еще один аспект — я вас не задержу, его затронув: кино когда-то было делом сект, а ныне это церковь миллионов. Сегодня миллиард — нормальный сбор, что подтвердит любая суперстар нам. И лишь у нас в России до сих пор оно осталось делом элитарным. Снимаешь фильм, как Ной рубил ковчег, со всем азартом перфекциониста — его увидят двадцать человек. Ну, пятьдесят. Ну, семьдесят. Ну, триста. СССР нас так не притеснял. Сегодня касса — коллективный идол. Вот Соловьев, допустим, «Анну» снял. Семь лет снимал. И кто ее увидел? Вот П. Лунгин, свободою горя, с размахом Эйзенштейна, с мощью Данта отснял «Царя». И кто видал «Царя»? Все знают: вредный фильм. Но кто видал-то?! Все критики, топчась на пятачке, держась за грудь, переходя на крики, о «Миннесоте» спорят, о «Волчке», о Хлебникове и о Хомерики, но все они почти истреблены, как мамонты в эпоху неолита. Про них слыхал один процент страны. И значит, он действительно элита! Российский исключительный успех — в суженье своего кинопространства. Большой кинематограф не для всех у нас одних, мне кажется, остался. Как русский фильм в прокате раскопать? Тираж — четыре копии, не боле. Как самиздат. И значит, мы опять — хранители традиций поневоле.

Но есть и третий, главный наш прорыв. Сейчас упомяну его — и хватит. Кино теперь снимают, позабыв, что гений за искусство жизнью платит. Российский путь, как прежде, очень крут, и послаблений, видимо, не будет. Как Германа, у нас за это бьют, как Бардина, у нас за это судят. У нас расколам не видать конца — и в области кино, по крайней мере, творить и впрямь опасно для творца. Припомним драму «Моцарт и Сальери». Все эти страсти сгладились давно. Что Моцартов пугает? Только насморк. И лишь в российском доблестном кино сейчас дерутся не на жизнь, а на смерть. Сегодня в чашу не бросают яд, не проклинают, морду скосоротив, а просто ходят в Кремль и говорят: «Смотрите, я за вас, а эти — против». Сейчас искусство нравиться властям убийственней, чем яд, и так же вкусно. Но вот благодаря таким страстям как раз и живо русское искусство. Как долго проживет оно — вопрос, но скажем вслух, без пафоса и крика: у нас к нему относятся всерьез.

И в том его победа, то есть Ника.

Это послание Михаил Ефремов прочитал со сцены на церемонии награждения «Ники»

02.04.2010

ПОБЕДОНОСНОЕ



Вот повод, над каким смеяться подло: в России лидер есть и есть глава, — теперь всего в России будет по два, и дней Победы тоже будет два. Европу всю — от южной до полярной, — избавив от коричневой чумы, победу над Японией коварной как следует не праздновали мы. Зазнался снисходительный японец, отвык от примитивного труда — а надо желтолицему напомнить, как он капитулировал тогда! Тогда мы в три недели их урыли, о чем не худо вспомнить на миру б. Любой, кто хочет Южные Курилы, в ответ получит полный итуруп.

Есть правило — мы все его знавали, оно у нас записано в коре: чем менее побед у нас в реале, тем больше Дней побед в календаре. И так уже, орудием побрякав и праведным возмездием горя, мы сделали изгнание поляков заменою Седьмому ноября. Артиллеристы! Было бы легко вам при праздничном скоплении людском во дни побед на поле Куликовом иль, например, на озере Чудском устраивать обильные салюты, чтоб всякий с одобрением глядел: такой подход не требует валюты и отвлекает от текущих дел. И правда: почему — не понимаем — традиция еще не введена: парады в честь победы над Мамаем, концерт эстрадный — в день Бородина? Полезно бы в ответ такому бреду чуть осадить верховное зверье: не надо обесценивать победу, она одна, отстаньте от нее! Как нравится живых не ставить в грош нам! Ваш метод, как всегда, необратим: неистово камлать о славном прошлом, чтоб в настоящем делать что хотим. Бредущая по собственному следу история позволит нам вполне хоть ежедневно праздновать победу — в ливонской ли, в турецкой ли войне, день перехода Фрунзе по лиману, суворовского войска — по горе плюс день, когда открылась Перельману гипотеза Анри Пуанкаре: сто лет она лежала тяжким грузом, смущая очевидностью своей. Опять-таки победа над французом! Плевать, что одержал ее еврей.

А тут прокуратура с ликом чистым решила прочитать «Мою борьбу» и автора признала экстремистом, прибив его к позорному столбу. Послышалось решительное «ахтунг!». Пополнен лист запретнейших имен. И стоит ли доказывать, что автор давно уже сожжен и заклеймен? Мы можем запретить его хоть триста, хоть тыщу раз — но это не трудней, чем выловить живого экстремиста, простое порожденье наших дней. И почему — ответьте, душеведы, — нам самая возможность дорога вновь праздновать минувшие победы и добивать сраженного врага? Ужели в нашем скорбном настоящем, привыкши унижаться и дрожать, мы никакого шанса не обрящем хоть малую победу одержать?

…А я открыл простое наслажденье: не в силах взять намеченных высот, я праздную, помимо дня рожденья, другие дни — не менее трехсот. Вот первый поцелуй в апрельском парке, вот первые законные лаве… И всякий раз дарю себе подарки, и глажу сам себя по голове. Семейных средств на это не жалеем, я сам себе их щедро выдаю! Я смог одним огромным юбилеем представить жизнь нехитрую мою. Я, в сущности, ее приблизил к раю. Едва заря прольется на Москву, открою левый глаз — и поздравляю.

Потом открою правый — и реву.

28.03.2010

РУССКИЙ ИНВАЛИД



Национальной нашей гордости питаться нечем двадцать лет: ракеты старше срока годности, в эстетике прорывов нет, в политике, похоже, курим мы, неважно делаем кино, Олимпиадою в Ванкувере гордиться тоже мудрено… Но нет! Не будем торопиться мы с паденьем в…, с походом на… Сегодня параолимпийцами России гордость спасена. Германцы бдят, Китай настроился, но им все это — курам смех: медалей разного достоинства они набрали больше всех. Теперь в Кремле их примут, видимо, с функционерами ЕДРа; теперь им будет щедро выдано — к героям Родина щедра: одним дадут коляски новые, другим — сверхновые очки… Когда б играли так здоровые, мы всех порвали бы в клочки.

Не стану попусту трепаться я, как это любит наш король. Нормальность — главное препятствие. Приставка «пара» — наш пароль. Со мною согласятся многие — мы очень пАрная страна: избыток парапсихологии, а психологии — хана. Напрасно я ногами топаю — ученых мы не бережем: паранауки — ешь хоть попою, наука — вся за рубежом. Не стану корчить рожу хмурую — литература есть пока, но и паралитературою страна полна до потолка. Вторую тыщу лет без малого мы все нащупываем дно, нас мучит дефицит нормального — паранормального полно. Пора признать без околичностей, что это главный русский бич, и правит нами пара личностей: тандем, а проще — пара-лич. Не мудрено, друзья российские, — об этом, собственно, и стих, — что игры параолимпийские для нас удобнее простых.

Смешны мы миру — знаем, плавали, душа об этом не болит… Но если чем гордиться вправе мы, то это русский инвалид. Он получает сумму жалкую, заброшен обществом родным и закален такой закалкою, что с остальными несравним: умеет в очереди париться, о льготах зря не говоря, в метро спускается без пандуса, гуляет без поводыря… А полученье инвалидности? Медикаменты, наконец? Любой, сумевший это вынести, — сверхмарафонец и борец. Не может хвастаться медалями традиционный наш атлет, но инвалида воспитали мы, какому в мире равных нет. Как просто это достигается! Надежней кактус, чем пион. Лиши всего, что полагается, — и перед нами чемпион. Простите эту мысль обидную — от глума Боже упаси! — но коль команду инвалидную собрать по всей святой Руси, чтоб победней, чтоб жизнь суровая, чтоб всяких хворей без числа, — канадцев сборная здоровая едва бы ноги унесла.

«Что делать?» — спросят наши лидеры и консультантов наглый рой. Боюсь, теперь они увидели, кто русский истинный герой. Каких бы сил и денег сколько бы, пиля бюджеты между тем, вы ни угробили на Сколково, свой силиконовый Эдем, каких бы денег мы ни кинули в бездонный сочинский провал, каких смешков — в лицо ли, в спину ли, — нам мир в ответ ни выдавал, каких бы фенек мы ни выдали, остатки роскоши деля, — мы можем только инвалидами спастись от полного ноля. Спасенье наше от стагнации — не оппозицию нагнуть, а взять бы всю элиту нации и всем отрезать что-нибудь.

22.03.2010

МАРТОВСКОЕ


Множество весен я видел, Боже, во всероссийском нашем саду, но не припомню такой похожей на окружающую среду. Помню я гласности блеск натужный и рассопливившийся застой, но не припомню такой недружной, и половинчатой, и пустой. Радости мало в ее соблазнах, шаг ее вязок и взор погас — будто бы лидеры несогласных организуют ее для нас. Все в ней бесплодно и бестолково. Март ее — копия февраля. Температура, как у Суркова, ходит кругами вокруг ноля. Чуть на рассвете засвищет птица — прочие морщатся: «Что за бред!» — будто не могут договориться, следует выступить или нет. Только отвыкнешь зубами клацать — ночью прогнозы опять грозят: в полдень капель, а в ночи за двадцать. Шаг вперед, два шага назад. Вечером сладко, а утром кисло. Словно певец оборвал строфу: только поехало — и повисло, скисло, увязло, обрыдло, тьфу.

Страшно подумать, какие весны мы умудрились бы произвесть — все они были бы судьбоносны и продолжались бы лет по шесть. Вроде бы ясно уже, что хватит: вымерзли нивы, гниет зерно, лыжи достали, санки не катят, дверь завалило, вставать темно. Мы деловито за стол садимся для резолюции «Не пора ль?!» — но не умеем достичь единства, должен ли все же уйти февраль. Вроде бы должен, твердим за водкой. Он отмороженный. Он дрянной. Он промежуточный. Он короткий. Он не справляется со страной. Все подморожено, все зажато, он беспредельщик и аморал. Вы выбирали его, ребята? Я его лично не выбирал. Кто сомневается, тот собака, не диссидент и не джентльмен. Так что он должен уйти. Однако — кто, объясните, придет взамен? Надо сперва шевелить мозгами, вдуматься, сформировать словарь… Это на Западе март в разгаре. К нам же, возможно, придет январь. Словно жена при постылом муже, мы опасаемся все сломать. Ткнешься налево — и будет хуже, ткнешься направо — едрена мать! Социум вытоптан и расколот. Замер испуганно ход планет. Вроде бы лучше тепло, чем холод. Но ведь придется сажать… о нет! Вроде зима и сама не рада, вроде и чувствует, что кранты… «Выйдем на улицы!» — «Нет, не надо. Все-таки холодно и менты».

— Выйдем двадцатого! Хватит жаться! Выйдем, ведя стариков и чад, требовать оттепель!

— Страшно, братцы. Вдруг отопление отключат?

— Что ты здесь делаешь? Вас не звали. Здесь демонстрирует средний класс.

— Я бы за оттепель, но не с вами.

— Я не за оттепель, но за вас.

Время бы вишням уже и дыням — мы же по-прежнему длим расчет: «Ветра бы свежего!» — «Нет, простынем». «Ливня бы теплого!» — «Протечет». Так бы тянулось оно годами. В Штатах качали бы головой. Всюду — в Берлине и Амстердаме — от потепленья стоял бы вой; мир утвердился бы в новом виде, дружно купаясь в волнах тепла, льды бы растаяли в Антарктиде, и Атлантида бы вновь всплыла, стала бы вишня цвести в саванне, белыми ветками шевеля… Мы бы, как прежде, голосовали в замкнутом круге, внутри нуля.

— Оттепель лучше зимы?

— Да вроде… Но, понимаете, грязь, дерьмо!

Как хорошо, что пока в природе многое делается само.

15.03.2010


СТАТИСТИЧЕСКОЕ



Как заявил Росстат на выходные (ему не верить оснований нет), количество чиновников в России удвоилось за эти десять лет. Повсюду — от окраин и до центра — их армия плодится без числа; она уже на два и шесть процента в последние полгода возросла. Иной ответит лексикой анальной, а я прийти в восторг не премину. Я чую здесь проект национальный — чиновниками сделать всю страну, хоть как-то осушить гнилую жижу, что Родину покрыла по края, и сам другого способа не вижу поднять благополучие ея.

Чиновников, по скромному подсчету, в Отечестве сейчас процентов шесть. Все дружно имитируют работу, а что еще им делать? Яйца несть? Не только же чиновники, а все мы — тот, кто ленив, и тот, кто деловит, — в условиях сложившейся системы обречены всечасно делать вид: правитель имитирует правленье, ученый — напряженье головы, леченье — врач, больной — выздоровленье, Минобороны — запуск «Булавы»… Я сам не понимаю, кто виновник, — однако согласимся наконец: честнее делать вид, что ты чиновник, чем притворяться, будто ты борец. Вы можете зайти с другого боку: чиновников не любит большинство, считая, что от них не видно проку. От вас-то много видели его? Сажаете вы, скажем, помидоры, по телику хлопочете лицом, являетесь ли жрицей Терпсихоры иль Талии продвинутым жрецом, штампуете детей в тени алькова, строгаете ли чтиво без затей — и все выходит уровня такого (включая очень часто и детей), — по чести говоря, большая милость, что терпят боги этот свальный грех. Как выразился мой однофамилец в Ванкувере, повесить надо всех. Взамен идей у нас давно «Икея», милиция забыла стыд и честь, нет книжек, нет легкпрома, нет хоккея — но, черт возьми, чиновничество есть. Какой ужасный век Россией прожит! — оно лишь увеличилось стократ; с ним в стойкости соперничать не может ни штатовский, ни прусский бюрократ. Каким алмазом путь его начерчен? Оно вечнее солнца и светил: и Рузвельт сокращал своих, и Черчилль, а нашенских никто не сократил. Устойчивее я не знаю класса — все прочие почти истреблены: рабочих нет, крестьянство — биомасса, весь интеллект расползся из страны… Среди кустов живучей всех терновник, среди конфет устойчивей драже, среди людей прочнее всех чиновник. Он наш народный промысел уже. Мы прежде побеждали в танцах парных, и в космосе, и в области съестной, являли миру Жостово и Палех — а ныне производим этот слой. Не говори, что он подобен гною, молчи про болтовню и воровство: мы скоро станем первою страною, в которой он составит большинство.

Расти и совершенствуйся, Акакий, осваивай высокий перевал! Ведь назывался менеджером всякий, кто воровал и перепродавал? В России мы живем под властью слова, оно наш всенародный шиболет. Пора назвать чиновником любого, кто дожил до четырнадцати лет и паспорт получает. Трудно, что ли? Давайте уж запишем сгоряча учителя — чиновником по школе, чиновником по смертности — врача… Мы сделаемся доблестны и гладки, нам подчинятся армия и суд, нам понесут чины, подарки, взятки — а нынче почему-то не несут, — и я, хоть не имею синекуры и честно морщу потное чело, чиновником родной литературы согласен называться. А чего? Мы меряться талантами не станем, в поэты я не лезу, от греха: поэтом был Андропов. Или Сталин. А я — чиновник русского стиха. Словесность — зло, как молвил Мартин Иден. Цена свободе творчества — пятак. Пускай я буду всеми ненавидим — но ненавидим, кажется, и так… Я сделаюсь Орфеем бюрократов — и в кризисные наши времена команду сокращающий Муратов прогнать меня не сможет ни хрена.

01.03.2010

ОЛИМПИЙСКОЕ



Мы две недели будем жить Ванкувером. Ванкувер будет в каждой голове, по всем общажным комнатам прокуренным, по всем кафе, где только есть ТВ. А победим — толпу наружу выплеснет (плевать, что здесь нежарко в феврале), и все иные звуки мигом вытеснит разгульное «оле-оле-оле». Мы пьяны не Обамами—Маккейнами, разделанными прессой под орех, а жаркими батальями хоккейными, в которых мы едины против всех. Мы бредим не предвыборными урнами — написано нам ныне на роду терзаться лишь катаньями фигурными, а в перерывах — звездами на льду. Ванкувер сдвинул даже Гай Германику, показанную, кажется, на треть, чем вызвал резонанс и даже панику у тех, кто мог еще ее смотреть. Читатели Донцовой и Акунина, ЕР- и НБП-электорат едины в обсуждении Ванкувера — и знаете, я как-то даже рад. Я это все большою ложкой хаваю, и мне сама возможность дорога почувствовать Россию сверхдержавою, не делая при этом ни фига. Снимается на миг проблема вечная: кто патриот? Сегодня все легко: тот патриот, кто будет за Овечкина, Морозова, Радулова и К°.

Что говорить, у нас проблема с имиджем. Наш шоколад хронически горчит. Каким гламуром мы себя ни вымажем — все что-нибудь посконное торчит. У всех ассоциация с Россиею грозна, но содержанием проста: все больше по вранью да по насилию нам достаются первые места. Кому охота называться первеньким в искусстве быть бездарнее и злей? Теперь мы выправляем это керлингом, не говоря про слалом и бобслей. Пусть мафия у нас руками длинными проникла даже в главный кабинет — однако в том, как прыгаем с трамплина мы, коррупции еще покуда нет. А в том, как фигуристка шею выгнула иль как несется с клюшкою юнец — проблемы нет ни со свободой выбора, ни со свободой слова наконец.

И то сказать: Россия — место скользкое, сплошная леденеющая жесть; есть государство чешское и польское, немецкое и штатовское есть, имеется какая-то Британия, где больше прав и меньше держиморд, — но только здесь фигурное катание воистину национальный спорт. Мы только этим в сущности и радуем собравшихся у кинескопных призм — что все скользим, и все-таки не падаем, и даже проявляем артистизм! А то, как меж цензурными рогатками проводим мы простейшие слова, или ментов умасливаем взятками, забыв свои врожденные права? Есть в этом что-то от того же самого искусства извертеться на пупу, которым мастера большого слалома пленяют потрясенную толпу. А то, как мы за все порывы платимся? Уж я не про коррупцию, бог с ней, — про то, как двадцать лет мы книзу катимся, успешно имитируя бобслей? В гостях, в родной газете, в магазине ли — в глазах темнеет, а в ушах свистки… Нет, как хотите, виды спорта зимние России исключительно близки. И как бы там канадцы лбов ни хмурили, а штатовцы ни прыгали в поту — мы лучше прочих сделаем в Ванкувере все то, чему обучены в быту. Мы будем всех эффектней, всех заметнее, ни при каком морозе не дрожим…

Неплохо бы освоить что-то летнее.

Но это нам трудней. Не тот режим.

15.02.2010

ВОЛЬНОЛЮБИВОЕ



Свобода расцветает на глазах. Из всех карманов высунулись фиги. Уже нельзя спустить на тормозах назревшие общественные сдвиги. Широкая дискуссия кругом! За выпад в адрес властной вертикали вчера ты был бы нации врагом, а нынче только крысой обозвали, что с тонущего рвется корабля. Насколько положенье стало кислым! Глядишь, еще в начале ноября такой диагноз просто был немыслим, — но глиняный шатается колосс, в обшивке течь, морская даль свинцова… И это ведь сказал единоросс! А я бы мог подумать на Немцова.

Миронов вдруг пополнил ряд борцов. Вот стоящее выхухоли чудо! Рылеев, Герцен, Сахаров, Немцов и Азеф (сорри, Азеф не отсюда) кричат в восторге: прибыло полку! Нашелся под кремлевским одеялом герой, который верности пайку предпочитает верность идеалам! Он будет посрамлен и посечен, и вышвырнут из питерского ряда — за то, что отозваться кой о чем посмел не так восторженно, как надо. Почувствовал ли что-то наш пострел и загодя вступил на путь опальный — иль долго зрел, и все-таки прозрел, и будет зажигать на Триумфальной? По совести, причина не важна для дружно потрясенных миллионов, а важно то, что супротив рожна совместно прут Лимонов и Миронов!

Нарушена томительная тишь. Калининград прославился протестом, а кстати, Триумфальная, глядишь, к исходу года станет модным местом. Здесь пролегал еще недавно фронт, а нынче знаменитостей без счета: лоб в лоб с бомоном сходится ОМОНД — опять я вроде перепутал что-то… Отныне тридцать первого, к шести, гламур, уже шалеющий от скуки, сюда стечется, чтобы развести менты его могли под белы руки. Какое бушевание страстей! Элита, чай, не мусорная урна… ОМОН автограф просит у гостей, а если бьет, то ласково, гламурно. Накушаются, скажем, господа — и скучно им в реальности постылой: «Айда на Триумфальную?» — «Айда! У них тусовка со святой Людмилой». И пусть порой положат в грязь лицом — но это и полезно, и здорово. Ужасно модно стало быть борцом. Мы скоро там увидим Соловьева Владимира — полезно натощак разок-другой проехать в автозаке… А там, глядишь, и Ксению Собчак с Минаевым и Тиной Канделаки.

Свобода, блин! Уже и враг заклят вписался в установленный порядок: Гонтмахера и Юргенса доклад не вызвал ни погромов, ни посадок. Хоть Дубовицкий, может, и сердит — но промолчал, корректность соблюдая; под окнами ИНСОРа не галдит с каменьями «Россия молодая»; в гуманитарной гнилостной среде жужжит жежешка: дескать, резковато… «ИНСОР призвал к разгону МВД!» — «Да что там МВД! К вступленью в НАТО!» Общественность желает срочных мер. Повсюду либерал на либерале. «А вы слыхали? В Омске, например, уже с плаката Путина убрали!» — «Не может быть!» — «Да чтоб я был здоров. Тандем буквально в шаге от раскола…» Такое потрясение основ сравнимо только с сериалом «Школа».

Иной, конечно, чем не шутит черт? Закон не писан циникам-невежам! — заметит, что свобода — третий сорт, и пахнет чем-то тухлым, а не свежим. А я, напротив, радуюсь всегда — в России не резон мечтать о многом. Какая диктатура, господа, такая и свобода по итогам. Культура, власть, промышленность и спорт, борцы, творцы, ценители и судьи — здесь все уже настолько третий сорт! И вы того же качества по сути.

Но главное, что радует меня, воспитанного Родиной поэта, — не эта колготня и мельтешня, не оттепель игрушечная эта, а то, что цел оптимистичный слой, потрепанный, но верящий при этом, что собственная задница весной — не та же, что зимою или летом.

08.02.2010

УКРАИНСКОМУ ДРУГУ


Мой украинский бедный брат, в неразберихе неповинный! На ваш предвыборный расклад гляжу с сочувственною миной. Вы на опаснейшей черте. Уже пора прорваться гною. Ваш выбор между Я. и Т. чреват гражданскою войною. Противоборство двух чудил занятно выглядит снаружи, но кто б из них ни победил — все будет так же. Или хуже. Я рассуждаю как знаток об этих ваших перебоях. Довольно мучиться, браток! Проголосуйте за обоих. Вот мы не ведаем проблем и жизнь свою считаем раем, поскольку выбрали тандем и с этих пор не выбираем.

Я полагаю, в наши дни выходит медленно из моды вопрос, терзавший искони все просвещенные народы. Поверь, малороссийский друг: зря политологи шалеют. Все выбиравшие из двух потом о выборе жалеют. Заткните лживую печать, чьи предсказания зловещи. Учитесь мирно совмещать противоречащие вещи.

Допустим, есть у вас жена и есть любовница при этом, и ваша жизнь осложнена, что даже нравится поэтам, — но вы при этом не поэт, Господь таланту вам не выдал, у вас уже терпенья нет ежесекундно делать выбор, — но кто мешает совместить, на съемной крошечной квартире три дня у девушки гостить — и дома отдыхать четыре? Я это знаю наизусть и, между прочим, часто видел. Жена обидится — и пусть. Скажите, что она нацлидер. А если девушка подчас, у двери перед вами стоя, воскликнет, промокая глаз, — мол, я не понимаю, кто я?! — вы, не теряя простоты, скажите строго и приватно: «Надежда либералов ты! Модернизатор ты! Понятно?» Зачем всегда идти на крест? Земля утыкана крестами… Когда уж очень надоест, их можно поменять местами.

Да! Выбирать и то, и то — залог свободы и покоя. Надеть ли шубу иль пальто? Одно наденьте на другое! Купить ли кошку или пса? Двоих. Признаюсь вам интимно: они повоют полчаса и уничтожатся взаимно. Когда-то — был я молодой — в потоке праздников и буден я страшно мучился с едой: был всякий выбор очень труден. Как выбирает ваш народ меж скромной плешью и косою — так я мечтал про бутерброд, но с сыром или колбасою — не мог решиться никогда. И так как требует утроба, чтоб падала в нее еда, — я горевал, но лопал оба. Семья устала повторять: худей, бери пример с соседа! Но мы отвыкли выбирать, и я съедаю два обеда. Уже давно, как Винни-Пух, в норе не видящий просвета, не в силах выбирать из двух, я выбираю то и это. А так как разницы давно не видно между полюсами — то кто там главный, все равно. И вы поймете это сами.

Пора от лидеров своих не ждать ни правды, ни опеки.

Скорее выбери двоих и позабудь о них навеки!

18.01.2010

КАНИКУЛЯРНОЕ



Хвала богам, настал конец каникул. Давно не помню времени трудней. Я весь декабрь мурлыкал и курлыкал, предчувствуя двенадцать пьяных дней, — и как же, братцы, были мы неправы! Метафорами мыслящий поэт, я вижу здесь метафору халявы, микромодель недавних тучных лет (одни считают — семь, другие — девять). И сам я был Отечеству под стать: мне было можно ничего не делать, а только жир копить и газ пускать. Прямое сходство: после долгих тягот, увязнув скопом в пьянстве и еде, мы празднуем, что стали старше на год (вот тоже повод! — но другие где?). Включили телик — сплошь родные лики: Боярский, Алла, Галкин в колпаке, — и президент сказал, что мы на пике, прозрачно намекнув, что мы в пике, и потекло шампанское в бокалы, и, утверждая празднество в правах, бокалы эти стукнулись боками, и долгий звон отдался в головах.

Три дня я пил. В гостях, а частью дома, а частью по кафе, где пьет бомонд, и щедро тратил, не боясь облома (за этот год я прикопил стабфонд). Я пил, как полагается поэтам, ловил стаканом пенную струю, неоднократно падал, и при этом казалось мне, что я с колен встаю. «Да, ты велик! — шептал мне пьяный демон. — Теперь мы впали в правильный режим!» Естественно, я ничего не делал, но полагал, что это заслужил: довольно мы страдали в девяностых в руках демократической орды — теперь пора отправить псу под хвост их. Долой труды, пора жевать плоды!

Три дня я ел. В гостях, а чаще дома. Уже остались щелочки от глаз, а в животе — подобие «Газпрома». Я ел и думал: «Вот, я средний класс». Я лопал в понедельник и во вторник. Все отдыхали. Мир был тих и пуст — порою скребся одинокий дворник, но он же гастарбайтер, так что пусть. Мне так и представлялась жизнь богатых! Включаешь телик, как заведено, — там новости, как все ужасно в Штатах, а также наше старое кино. Порой мелькал Медведев или Путин — их различать уже мешал живот, — и этот мир казался так уютен, что я уже задремывал. И вот…

Три дня я спал. Пусть кто меня пытал бы — не встал бы я. Мой принцип был таков. За окнами с утра рвались петарды, и мне казалось — я в кольце врагов, в опасности, как выражался Ленин, в осаде, блин! Я спал без задних ног и был во сне настолько суверенен, что разбудить меня никто не мог. Лишь на четвертый день, восстав с дивана, прокрался я по комнате, как вор: понадобились мне сортир и ванна, а вслед за тем я вырвался во двор.

Там снег лежал повсюду ровным слоем (уснул и дворник, гость чужой страны). Никто уже ни пением, ни словом не нарушал окрестной тишины. Ни замыслов, ни принципов, ни правил — лишь ровный снег, холодный белый лен. Я все проспал. Я где-то все оставил. Я был непоправимо обнулен. Эпоха докатилась до финала и замерла на новом рубеже — лишь цифра на часах напоминала, что нулевые кончились уже.

Да, кончились! Проевши, что заныкал, я осознал, от перепоя желт, что наконец пришел конец каникул, предел халявы, кризис и дефолт; что акции мои подешевели, что все соседи стряхивают сон, что если б я резвился в Куршевеле — то смысла не прибавил бы и он; что кончилась эпоха карамелек и что моя родимая страна похожа не на телик, а на велик: когда не едет — падает она.

Проехал МАЗ и бодро забибикал, забегали троллейбусы к шести…

Товарищи! Пришел Конец Каникул.

Какое счастье, Господи прости.

11.01.2010

КАКОЙ БЫЛ ГОД, КАКИЕ ПЕРСОНАЖИ!

В моем окне порхает снег московский. От перечня обломов и обид, от слов «Медведев», «кризис», «Ходорковский», по совести, уже в глазах рябит. Не хочется на это силы гробить, а хочется лирических стишков: рождественское что-нибудь, как Роберт, пушистое, как Алексей Пушков… Был год, конечно, так себе, но братцы! Среди петард, в рождественском дыму гляжу назад — и очень может статься, что мы еще заплачем по нему.

Согласно новогодних вечных правил, я б несколько примет его назвал. Был недоцарь, который нами правил, был явно углубившийся развал. То кризис, то Саяны бьют по нервам, а вы чего хотели? Поздний Рим… Формально первый так и не был первым, хотя уже не хочет быть вторым. Кто виноват? Какой заморский Даллес взрастил для россов этот корнишон? Ничьи надежды вновь не оправдались, а пару раз он просто был смешон — с Калашниковым, скажем, с поясами, возникшими бог знает почему… Но может статься, мы еще и сами когда-нибудь заплачем по нему.

А что? Среди всеобщего распада уже созрели новые плоды. Есть те, кто четко ведает, как надо. Они уже едины и тверды. Для них важнее действовать, чем кушать; для них важнее сущность, чем фасад, и государство местное обрушить им проще, чем два факса отослать. Что говорить про наше государство, тем более сейчас, под Рождество? Ему присуще низкое коварство, идиотизм, а также воровство; во мне не усмотрите святотатца, порой оно похоже на тюрьму, порою на бордель… но может статься, что мы еще заплачем по нему.

Да, масс самодеятельность — не шутка, но мы крепчаем, если нас гребут. Гниенья сорок лет представить жутко, не менее печален русский бунт, и я готов к подобному сюрпризу. Кто перемен боится наверху — тот может получить однажды снизу внушительное русское ху-ху. И если мы заварим эту кашу в стократно перестроенном дому — то, допускаю, зная нашу Рашу, что мы еще заплачем по нему.

Отечество привыкло к неудачам и не привыкло, чтоб наоборот, но мы ведь и по ним охотно плачем. Мы очень ностальгический народ. Посмотрим, плечи старые ссутулив, подобный трехрублевой колбасе застойный «Кабачок «13 стульев» — и плачем, а тогда плевались все! Где так умеют вещь одну и ту же то оплевать, то в перлы произвесть? То ль наша жизнь становится все хуже, то ль мы себе не нравимся как есть — но жизнь без ностальгического флера всегда напоминает нам чуму. Нам тошно от всего. Но очень скоро мы, может быть, заплачем по всему.

Посмотрим же без долгих разговоров на нынешний из будущего дня. Байсаров, Орбакайте и Киркоров — какая прелесть! Ближе, чем родня! Дымовский! Евсюков, его коллега! Движенье «Наши» — детский грех Кремля! Премьер, критиковавший меч Олега, Сурков, застывший около ноля, Чичваркин, Исмаилов и другие, Байкал, футбол, Кобзон и «Черкизон»… Ах, дорогие! Что за ностальгия! Я тронут, умилен и прослезён. Все вынули платки, никто не ропщет… «здесь лучший вид, — замечу я, грустя, — на город, если сесть в бомбардировщик, а на эпоху — двадцать лет спустя. Какой был год, какие персонажи!» Не сборище козлов, а сонм планет… По совести, мне как-то жалко даже, что я такой посредственный поэт — Гомера им! Но как-то нет Гомеров в тандемоуправляемой стране. Терпи меня такого, критик херов. Лет через сто всплакнешь и обо мне.

25.12.2009

ПИРАМИДАЛЬНОЕ



навстречу 130-летию «отца народов»

Мне
снился сегодня
Египет, пустыня, что пылью дымит,
отеля параллелепипед на фоне седых пирамид,
привычные увеселенья меж пляжей, барханов и гор,
но главное — все населенье втянулось в мучительный спор.

Один ко мне тоже прискребся, вцепился зубами, как мопс, и спрашивать

стал про Хеопса: товарищ, а как вам Хеопс? На фоне правителей юга, под пологом местных небес, он был, безусловно, зверюга — ужасней, чем даже Рамзес; славянства вожди и арапства пред ним — эталон белизны; ужасное, знаете, рабство, убийства, растрата казны, утрата товарного вида, забыты порядок и честь… Но все-таки вот — пирамида! А что у нас кроме-то есть? Осталась от этого гада и тешит туристам глаза. А то бы сплошная Хургада.
Вы против, камрад, или за?


Немного
помявшись для виду,
я так отвечаю во сне: конечно,
я за пирамиду, но рабство не нравится мне.
Конечно, я против холопства, позиция, в общем,
проста — но это же время Хеопса, две тысячи лет до Христа.

Неужто он так актуален, велик, справедлив и толков, что вы из-за
этих развалин беснуетесь тридцать веков? О да, говорит египтянин,в ответ
предлагая вино. Наш спор для стороннего странен, но нам он привычен давно.

Мы ляжем со временем в гроб все, придя и уйдя нагишом, — а все-таки спор о Хеопсе останется неразрешен. Как некая вечная оспа, Хеопс заразил большинство. Одни у нас против Хеопса, другие убьют за него. Покуда Египет не спекся, он тот еще был исполин, — а собственно, кроме Хеопса, и вспомнить-то нечего, блин. Любого спроси и уверься — историк тебе подтвердит: ни больше подобного зверства, ни больше таких пирамид. Туристы бегут с перепугу, узнав, что за этот предмет терзаем мы глотки друг другу четвертую тысячу лет: мы движемся в ритме рапида. Былая угроза грозна. Одни говорят: пирамида!
Другие: пустая казна!


Ведь
власть
не бывает плохою,
он все-таки был божество,
он принял Египет с сохою,
а сдал с пирамидой его, он вырастил
три поколенья, он справился с местным ворьем,
а что сократил населенье — так все мы когда-то умрем!

Оставь либеральную гниду томиться подсчетом гробов — но где
ты видал пирамиду, построенную без рабов? Естественно, каменоломни,
тесальщики, грузчики, ад, бесправие, казни — но помни: лес рубят, а щепки летят.

Он видел сквозь годы и дали, забвения тьму разрубал… Рабы, безусловно, страдали. Но было что вспомнить рабам! И всюду, куда я ни сунусь — на пляж, в забегаловку, — опс! Повсюду, из комнат и с улиц, — веселое имя Хеопс. Идут несогласные строем, в коросте от множества ран: одни обзывают героем, другие рыдают: «Тиран!». Запрусь ли я даже в удобства, в сортир, по-мужски говоря, — там надписи лишь про Хеопса, про грозного чудо-царя. «И как мне вас жалко, ребята, — кричу я, уставши от фраз, — что вас истреблявший когда-то вас так занимает сейчас! Довольно великого жлобства, довольно исхоженных троп-с, попробуйте жить без Хеопса — на что он вам сдался, Хеопс?!» Но стонут они от обиды: заткнись, о кощунственный жид! И грозная тень пирамиды на улицах тяжко лежит.

Проснулся я рядом с женою в квартире своей городской, томимый неясной виною и зимней холодной тоской, и думаю в утренней рани, на фоне редеющей тьмы: как славно, что хоть египтяне не так безнадежны, как мы!


УРА, НАУРУ!

Нам было бы стыдно, когда б, цедя новогодние вина, свой истинный новый масштаб Отечество не предъявило. Два мощных прорыва подряд, о коих на Западе сдуру порой со смешком говорят, — полет «Булавы» и Науру. Как много России дало родство Дорофея и Кони! (И Думу еще прорвало*. Но это бледнеет на фоне.)


Сюрпризы планете неся, мы смотримся жирно и росло. Во-первых, Норвегия вся, от дальних провинций до Осло, трепещет на зимнем ветру, заметивши над головою большую-большую дыру, пробитую там «Булавою». Глядят из космической тьмы смущенные фактом светила… А если бы целились мы? А если б удачи хватило? Взлетела неправильно — пусть; сюда б Королева — да где он… Но если проваленный пуск такого эффекта наделал — представьте, какие слова вы все закричите, забредив, когда полетит «Булава» туда, куда скажет Медведев! Вот будет effet politique** — а то уже больно вы прытки… Она полетит, полетит, хотя и не с первой попытки! Тогда мы при всех, на миру, предстанем сильнее и краше. Пока же глядите в дыру — в ней видно грядущее ваше.


Вот вы говорите, развал — а нашу, пардон, креатуру, Абхазию, нынче признал атолл под названьем Науру. Иной бы качнул головой — чего там, коралловый бублик! — но это ж рекорд мировой, мельчайшая, блин, из республик! Вмести это чудо в уме, задумайся к Новому году: там площади — двадцать кэмэ, там нет городов, а народу — не более тысяч шести; но все-таки любят культуру, Россия там вечно в чести, а в гимне поется: «Науру, Науру превыше всего!». По-моему, очень неслабо. Мне видится в этом родство и тайное сходство масштаба. Когда-то Гагарин летал, и все любовались на Юру, но старится даже металл. И мы поравнялись с Науру. Как любит мечеть муэдзин, как любит Петрарка Лауру, как в Киеве любят грузин, так русские любят Науру. Поистине, дожили мы, что русскую нашу натуру не все понимают умы, а только Науру, Науру! Наглядный построился ряд, простой и любимый, как мама. Про нано везде говорят — и вот оно в действии, нано! Взгляните на русскую власть — я сроду такого не видел, — куда еще можно попасть, став незаметней, чем лидер; припомните наноитог всего, что страна воротила, вступивши на новый виток стабильности и позитива, припомните книг большинство и общества температуру, — и вот увенчанье всего: признанье атоллом Науру! Вот символ текущей поры, кокосовый остров прогретый, по площади меньше дыры, пробитой российской ракетой. Лети же, моя «Булава», быстрее лети и смелее! Плебеи рулили сперва, но их победили пигмеи. Во дни удалого зверья Россия твердила: «Гренада!»


Науру, Науру моя! Другого припева не надо.



* Прорыв отопления в Думе 15 декабря вывел из строя машину для голосований.


** Политический эффект (фр.).




ТАРИФНОЕ

Вот тут кричат, что подняли тарифы на ЖКХ, на воду и на свет, и все клюют правительство, как грифы, а я его за это клюну? Нет. Теперь тарифы вырастут на четверть, так порешили властные слои — но требует признать простая честность, что их расходы выше, чем мои. «Давайте все поддерживать корону!» — воскликнет государственник-поэт. Им надо, например, на оборону. А нам на оборону надо? Нет. Мы требуем от Родины мачизма. Дрожи, сосед, и в ужасе глазей. В кольце врагов живет моя Отчизна, а я, наоборот, в кольце друзей. Мне надо, чтобы денег ей хватало, и чтоб она всегда была права, и чтоб хоть через раз над ней взлетала экстримная ракета «Булава». Пусть увеличат хоть наполовину тарифы эти в пять ближайших лет. Им нужно, например, на медицину. А мне на медицину надо? Нет! Подобно древнеримскому герою, я помощи подобной не хочу, я сам себе скорее вены вскрою, чем сдамся участковому врачу. Его глаза прицельные не лживы. Он аспирин мне бросит, как врагу, и мысленно взревет: «Зачем вы живы?!» — и я ему ответить не смогу. Я лучше как-нибудь самолеченьем — отварами, настоями, драже… И, кстати, точно так же с обученьем: оно нужнее им, а я уже.


Иной еще, конечно, скажет сдуру, что жаль отдать заветных пять монет, — но государству нужно на культуру. А мне на это дело надо? Нет. Им надо патриотов настоящих воспитывать, чтоб социум крепчал, им надо миллиард на зомбоящик, а я его забыл, когда включал. Политика — отдельная отрада, хоть от нее, похоже, только вред: на выборы им тоже денег надо, а у меня и выбора-то нет. Мне были бы колбаска, сыр, заварка, заветный микояновский овал… Я позабыл, когда голосовал-то, и не пойму, зачем голосовал. Им надо и на армию, зараза, на МВД, на ГРУ и ФСБ, на водный транспорт, на добычу газа (ко мне он сам приходит по трубе)… На все потребна звонкая монета, без этих служб не выстоять Руси, а мне-то разве нужно ФСБ-то? Совсем не нужно, Боже упаси! Опять же инновации, да нано, да корпораций жадная орда, — а мне-то это нано разве надо? Его я и не видел никогда… Я отдавал бы пять шестых зарплаты, дойдя до состояния мощей: ведь у страны — немыслимые траты на тысячу бессмысленных вещей. О, эти ниши! Надо содержать в них — прошу заметить, в кризисном году, — бездельников тупых и кровожадных разнузданную жирную орду, от госпожарнадзора и до ФСИНа, и всем вручать кокарды и значки… А нам с женою — только дочь и сына, и то дочурка замужем почти. Мы вам отдать последнее готовы: зарплату, кухню, спальню, кабинет… Юстицию мне эту надо? Что вы! Милицию мне эту надо? Нет! Все это надо вам, налогосборцам, вы это для себя и завели — а я доволен чаем, разговорцем, родным автомобилем «Жигули», супруги понимающей ухмылкой, романом, что дорос до трех частей… Порою гости явятся с бутылкой — но я могу и выставить гостей! Потребности у нас давно немноги, пускай гламуром балуется гнусь: утройте все тарифы и налоги — я вам за это в ноги поклонюсь. Возьмите все. Оставьте мне за это привычный стол, двуспальную кровать и сколько вам не жаль воды и света (при этом газа можно не давать). Пускай кровать поскрипывает ржаво, пускай на плитке хлюпает омлет…


Вам надо делать вид, что вы держава.


А у меня такой проблемы нет.


14.12.2009

ФУТУРОЛОГИЧЕСКОЕ

Когда-нибудь — хоть, думаю, нескоро — прогнав вопросы через решето, в эфире для прямого разговора появится Еще Не Знаю Кто. Немало лет, а то десятилетий пройдет, пока пробьется в теледом не Первый, не Второй, а кто-то Третий, во что сегодня верится с трудом. Не знаю, сколько лет ему сегодня: десятый класс? Детсад? Четвертый курс? Откуда он — Коломна, Лобня, Сходня? (Боюсь, что Питер выбрал свой ресурс.) Не знаю, из каких он вышел партий, кого он любит, на кого сердит, чем занят он — сидит ли он за партой, в песочнице иль попросту сидит, — но разговор наедине со всеми останется и в эти времена. Он будет вечен, как программа «Время», и так же откровенен, как она.


Я так и вижу это, ибо видел таких мостов не менее шести. Как ни зовись национальный лидер, но ритуал он должен соблюсти. Сначала он стране раздаст подарки, как подобает первому лицу: часы — бойцу, учителям — приварки, очки — слепцу, припарки — мертвецу… Отвалит пару бабок паре бабок, заменит в Чухломе сливной бачок; в избушку, завалившуюся набок, пришлет джакузи — мойся, мужичок! Короче, будет все по вечной схеме, чтоб веселей смотрел простолюдин; но в рубрике «Наедине со всеми» имеется вопрос еще один. Мацкявичус, уже седоволосый, подтянут, но морщинист и согбен, озвучит как бы нехотя вопросы об участи известного NN.


Кокетничая малость перед массой российской, самой массовой из масс, премьер ответит с легкою гримасой: «Я говорил об этом много раз. Совсем недавно, кажется, в Париже мне задали на брифинге вопрос об этом же, и кажется, что вы же. За этим я вас, собственно, и вез. Сейчас, ввиду такого многолюдья, немного повториться — не беда: все происходит в рамках правосудья. Ведь вы же жили, кажется, тогда? Все помнят эти подкупы и взятки, лавину умолчаний и подмен. Да там убийств доказанных десятки, хоть убивал, конечно, не NN! Конечно, нет. Еще бы не хватало. Надежно были спрятаны концы: довольно было окрика, сигнала, а действовали верные борцы. Не для себя ж старались эти перцы, безликое, тупое большинство, его единоверцы, селигерцы, надежные сопитерцы его? Однако счеты мы сводить не будем, хоть кое-кто порою норовит. В России насладиться правосудьем имеет право каждый индивид. Приятный факт я вам припас нарочно, коль зритель справедливости взалкал: вот этот «Группфинанс»… не помню точно… там упомянут, кажется, Байкал… так вот, поскольку он во время оно, что было от коррупции черно, присвоил деньги не вполне законно — народу это все возвращено. Бабло пошло на пенсии, на детство, на стариков, изношенных трудом, построен целый дом на эти средства — прошу вас, покажите этот дом! А прочее досталось людям верным: весь капитал без ложного стыда я разделил с проверенным концерном «Финанс-арест-инвест-туда-сюда». Пускай они не светятся публично, не открывают честного лица — однако мне они известны лично и преданы свободе до конца!».


Простой народ, не сдерживая пыла, приветствует закона торжество…


Хочу ли я, чтоб это так и было? Нет, не хочу. И более того: я не люблю ликующего быдла. Признаться, парадигма эта вся уже давно Отечеству обрыдла. Зачем менять гуся на порося? Так было при татарах, при хазарах… Я не хочу — подальше от греха — ни МБХ держать на жестких нарах, ни тех, кто слал на нары МБХ. Покуда месть пирует в наших душах, Отчизна не увидит перемен. Хотел бы я, чтоб на вопрос ведущих об участи известного NN ответил так преемник сухопарый, сплошных зубов показывая ряд:


— Живет в Европе. Пишет мемуары. Задумался о многом, говорят.


07.12.2009

САМООБОРОНИТЕЛЬНОЕ

Виват, виват, Рашид Гумарыч, визирь по внутренним делам! Услышав то, что ты гутаришь, мы раскололись пополам. Уже давно таких изюмин не выдавал ничей язык. Одни кричат, что ты безумен, а я скажу, что ты велик! За ужас «Невского экспресса» и за разборки меж братвой тебя и так терзает пресса, но это грех не только твой. Не оправдав тебя ни разу, не стану поднимать пращу: ты выдал нам такую фразу, что я за все тебя прощу. Развязному центуриону ответ отныне будет быстр: мандат на самооборону нам выдал профильный министр. Коль мент превысил полномочья и очевидцы не спасут — его не стану в суд волочь я: видали мы российский суд. Победа в нем невероятна, прошу простить за прямоту. Теперь мы вправе адекватно ответить этому менту. Увидев взор его звериный (а так взирает большинство), мы можем дать ему дубиной, и нам не будет ничего.


Хоть поздно, перед Новым годом, — но правда произнесена: меж государством и народом идет горячая война. Такой почин достоин гимна, как сцена «Ленин и бревно». Отныне будет все взаимно, зеркально будет и равно. Законной яростью ведомы, мы поглядим по сторонам — и к вам применим все приемы, что прежде применялись к нам. Не называйте это бредом-с: приметы времени круты. Теперь мы ждем от прочих ведомств такой же честной прямоты. Что делать, солнце не без пятен. Пришла пора ответных мер: ведь может быть неадекватен не только милиционер. Иной налоговый инспектор налит такою чернотой, что самый злобный вивисектор на фоне этого — святой. Иной крутой судебный пристав, привыкший всех рубить сплеча, так беспардонен и неистов, что просто просит кирпича! Когда гаишник-шизофреник нарушит правила свои — потребовать мы вправе денег от представителя ГАИ. Вчера терпели, как овечки, но нынче все наоборот — и при отсутствии аптечки пускай он платит пару МРОТ. Я знаю аргументы эти, мне предъявляли их сполна: «Шеф, у меня жена и дети, и мне не платят ни хрена». И сумму требует по смете. А я отвечу в наши дни: «Теперь у всех жена и дети! Плати иль палочку гони».


О, счастье местного разлива — побыть с властями заодно! Кассиру крикнуть: «Живо, живо! Вы тут одна, а нас полно!» У продавца, как некий витязь, урвать излишек ветчины. Сказать врачу: «Не суетитесь, вы все равно обречены!» Не дожидаясь угнетений, когда идешь голосовать, подделать сотню бюллетеней, а в прочих член нарисовать… Пускай дурной учитель в школу приводит дряхлого отца, и тот, потупив очи долу, скрипит: «Простите сорванца…» А можно, предложить рискую, засесть пред линзой голубой, включить программу новостную, жену для смеха взять с собой, позвать друзей, накрыть поляну, в петлицу сунуть микрофон — и врать в лицо телеэкрану, пока не покраснеет он.


В душе я пацифист отчасти и зла не знаю за собой. Я не хочу ответить власти ни катаклизмом, ни борьбой, ни буйным маршем, ни террором — все это в общем перебор; но всем, кто клал на нас с прибором, давно пора вернуть прибор. Проснется Родина не скоро, но это важная черта — хамить нахалу, грабить вора, обороняться от мента… Хоть этот путь еще в начале, на нем величия печать.


Вы нас любили. Мы крепчали. Настало время вам крепчать.


30.11.2009

АДРОННОЕ

Ребята-физики, мы с просьбою огромной к вам обращаемся. Серьезно говоря, уймите как-нибудь коллайдер ваш адронный, опять запущенный к исходу ноября. Не черных дыр боимся мы, на самом деле: у нашей Родины особенная стать, мы столько лет уже в такой дыре сидели, что от коллайдера чернее ей не стать. Не то чтоб русичи конца боялись света: в своей истории, дырявой и худой, мы столько раз уже испытывали это, что он нам кажется естественной средой. Проблема в том, что меж правителем законным, чьим попечением Россия вознеслась, и этим долбаным коллайдером адронным осуществляется мистическая связь. При первых признаках рабочего режима машины адовой — сейчас же, как назло, он принимается острить неудержимо. Как пишут классики, Остапа понесло. Едва поднимемся, едва поправим имидж, едва научимся общаться с Dawning street — как имидж рушится, и фиг его поднимешь, когда он заново чего-нибудь сострит. Всех этих выходок, ужасных и нежданных, причиной страшное подземное кольцо. Ведь вы же физики, адепты точных данных! Закономерности, как видим, налицо.


Допустим, осенью две тысячи второго, едва строительству был шумный дан почин, он при значительном стечении народа про обрезание в Брюсселе отмочил. Мы сразу поняли, что дело тут нечисто. Вы только вырыли гигантский котлован — а он решил уже обрезать журналиста. Ваш бублик атомный его заколдовал. Когда ж построилась коллайдера основа и в нем забегали протонные пучки — в начале осени две тысячи восьмого остатки выдержки утратил он почти. Остроты сочные пошли тогда сплошные: желая вывалять противника в грязи, за место некое сулил Саакашвили повесить лидер наш в беседе с Саркози. Потом вы гепнулись, случился промежуток, публично каялся проектный институт — и пару месяцев мы прожили без шуток, но вы исправились, и шутки тут как тут. Спросили зрители: ужели вы решили покончить с Грузией, повесив заодно за место нежное одно Саакашвили? И он осклабился: не только за одно! Он этой шуткою с Отечеством поладил, неприхотливые порадовав умы; шутил и дальше бы, но, к счастью, ваш коллайдер из строя вылетел до будущей зимы.


И вот вы заново пустили эту штуку, хоть мир испуганный протесты заявлял, и он, почувствовав, опять озвучил шутку — опять по адресу грузин и киевлян. Теперь он выступил острей и ядовитей на тему давнего грузинского греха — мол, пусть без галстуков гуляют Миша с Витей, а то ведь слопает! (И пресса: ха-ха-ха!) Ведь это уровень уже страны-изгоя, взамен аттической — слабительная соль… Ну пошутил бы он про что-нибудь другое, не столь убогое, дворовое не столь! Острота, плоскостью сравнимая с оладьей; намеки толстые, как холощеный кот… Что будет с Родиной, коль этот ваш коллайдер не остановится еще хотя бы год?


Какого юмора сподобимся тогда мы, когда раскрутится проклятое кольцо? Про что пошутит он? Про темноту Обамы? Про душу Хиллари? Про чье-нибудь яйцо? Про косу Юлии, про отравленье Вити, про истребление оранжевой чумы?


Я вас заранее прошу: остановите.


Когда не шутит он, не так рыдаем мы.


23.11.2009

ПОСЛАНЧЕСКОЕ

Зaчем сегодня встал в такую рань я? Затем, чтобы раскрыть газетный лист и текстом федерального посланья проникнуться, как честный журналист. Читаю в сотый раз, глаза ломаю, зову жену, припахиваю мать — и как-то все равно не понимаю, каким умом мне это понимать. Повеяло забытым ароматом — программой «Время», «Новостями дня»… Речь Брежнева на съезде двадцать пятом была сенсационней для меня. Ищу меж строк, доискиваюсь смысла, включаю запись и сверяю с ней — добро бы стало горько или кисло, но остается пресного пресней. Где истина? Куда ее загнали? Как выглядит медведевская Русь? В искусстве расшифровывать сигналы с Павловским и Белковским не сравнюсь, но все-таки… хотя б по части стиля… какой посыл желателен властям?! Задачи этой в целом не осиля, попробуем дознаться по частям.

Вот, например, приковывают взоры и смутною тревогой полнят грудь нажимные, но праздные повторы каких-то слов, не значимых отнюдь. Наверное, пришла такая фаза, что надобно с какого-то рожна «культуру» повторить подряд три раза и намекнуть: культура нам нужна. Затрачиваю долгие усилья на плоскую, как масленичный блин, цитату из Леонтьева Василья: на этом месте мог бы быть Ильин! На что он намекает, так запутав простейшие понятья: «Вместе с тем развитие гражданских институтов возможно лишь для развитых систем»?! Узнает ли читательская масса, какой резон, забалтывая суть, на масленность промасленного масла с трибуны осторожно намекнуть? Мне видится отвага в главной фразе — как кочерыжка, спрятанной в кочне: не все у нас нормально на Кавказе и даже, страшно вымолвить, в Чечне! Вдобавок начинаю сомневаться, как всякий просвещенный индивид, что нам потребно много инноваций: о них он слишком часто говорит. Как некогда учил еще Гораций, назойливый повтор похож на ложь. Боюсь, что нам не нужно инноваций, а что нам нужно — разве разберешь? Пускай я как пророк немного стою, но если инновации творить мы вздумаем с решительностью тою, с какой он стал об этом говорить — посредством бесконечных экивоков, сигналов и намеков с полным ртом (так робкое дитя, стакан раскокав, сказать боится матери о том), — в две тысячи, быть может, девяностом, когда пойдет мой правнук под венец, об интернете четырехполосном узнает Подмосковье наконец.

Посланье прочитав четыре раза, я начал недвусмысленно дрожать: там есть одна отчетливая фраза — о том, что надо все-таки сажать. Весь прочий фон настолько густо вышит, что начисто закрыт видеоряд, — но эту фразу, думаю, услышат и даже в жизнь охотно претворят, не отделяя праведных от гадин, добро от зла, торговцев от менял… Она и есть сигнал, который даден. И если б я посланье сочинял, то я б его построил много проще, понятнее для всякого ума:

— Настала осень, облетели рощи. Я думаю, потом придет зима. Рискну еще заметить дерзновенно, что лучше автопром, чем нефтехим, что лошади едят овес и сено, что быть хорошим лучше, чем плохим. Люблю цветы. Прекрасен вкус компота. Отчизну любит каждый патриот, а если кто-то где-нибудь кого-то, то это лучше, чем наоборот. Прекрасное должно быть величаво. На вкус приятна вкусная еда. Когда ученый кот идет направо — заводит песнь, а сказку никогда. Бездельнику безделие отрада, а труженик обычно любит труд… но главное — сажать, конечно, надо.

Пускай меня в спичрайтеры берут!

16.11.09

ВИДЕООБРАЩЕНИЕ

Майор Дымовский из Новороссийска, Отечества и Путина слуга, крутой оперативник, гений сыска, хотя и приторможенный слегка, почувствовал, что кризис на пороге и что дела в стране нехороши, и разместил в своем видеоблоге к премьеру обращенный крик души.

Он там ему сказал, что честь имеет, что жизнь ему уже не дорога, что типа у него рука немеет, а медики не лечат ни фига, что долго он терпел и вот решился, поскольку жизнь буквально доскребла; что двух он жен на должности лишился (они ушли, поскольку нет бабла); что все новороссийское начальство относится к майорам, как к скотам, а так как он со многими общался, то так повсюду, а не только там; что произвол начальников чиновных в Новороссийске бешено раздут, что вынужден сажать он невиновных, а то иначе денег не дадут, что вот ему уже не дали справку, хоть он зубец и будущий отец… «Давайте вообще уйдем в отставку!» — он предложил премьеру наконец.

Немедля зароилось много слухов. В Новороссийск инспекторы стеклись. По виду наш майор — типичный Глухов, сбежавший, если помните, в Тифлис, с той разницей, что тот сбежал с оружьем, а этот вынес мусор из избы, — но Родина с рыданием белужьим готова им обоим дать как следует. Естественно, у этих двух диковин различья осязаемые есть: был Глухов нем, Дымовский — многословен. Тот — дезертир, а этот все про честь. У Глухова движенья были ватны, а этот брав и выправкой удал, — но оба до того неадекватны, что я бы им оружия не дал. Майор ведет такие разговоры, как будто он обкуренный в дугу, и если таковы у нас майоры — старлея и представить не могу.

Не думаю увлечь своим примером того, кто нацгерой и полубог, но если б я России был премьером — я тоже бы завел видеоблог, где уделял бы время разговору с народом, не желающим лизать, и там бы утомленному майору ответил симметрично, так сказать.

— Майор! Я вам отвечу, как умею, — сказал бы я Дымовскому тогда б. — Я был майор, я тоже честь имею и сам тружусь, как на галерах раб. Безрадостно живу и небогато, в бюджете дыры, в сердце пустота, меня почти не уважает НАТО и смотрит на меня, как на скота. В стране не видно войск боеготовых, и преданных дай Бог найдется полк. Порой и я сажаю невиновных, но это наш, майор, служебный долг. К тому же в местных кражах и растратах виновны все, замечу не шутя. У нас в России нет невиноватых, включая ваше новое дитя. Страну пора отправить в переплавку. Спасибо вам, коллега, за совет — я думаю давно уйти в отставку, но для таких, как я, отставки нет. Не следует считать меня злодеем, хоть в этом направленье я расту. А главное — что мы еще умеем? Придется нам остаться на посту, — и вам, и мне, — смиряя буйный норов и видя обстановку без прикрас: здесь нету для меня других майоров. Других премьеров тоже нет для вас. На стенку коммунальную не влазьте и не сходите с бедного ума. Мы действуем в такой системе власти, что вечно возрождается сама. Не следует греховными устами звать к переменам Родину свою. Хотите — поменяемся местами? Все будет точно так же, зуб даю. Так сделали языческие боги, чей замысел суров и бестолков. Мерси за то, что бунтовали в блоге, а ведь могли палить, как Евсюков. Мерси и мне: я правлю, стыд отбросив, зато не лицемерю ни хрена, — а мог бы, как неистовый Иосиф. Иль как Иван (смотрели Лунгина?). Тогда наш век эффектней был бы прожит, но что уж тут поделать — не дано.

Конечно, так ответить он не может. Но по глазам же видно все равно.

09.11.2009

ВАШИХ НЕТ

Жизнь становится лучше и краше. С изначальной сойдя колеи, в День единства движение «Наши» марширует под ником «Свои». Эта акция с виду безвредна, но, как водится, вдохновлена перехватом известного бренда: «Русский марш» называлась она. Уж такая случилась эпоха: занимается властный режим перехватом лежащего плохо. Все мы, граждане, плохо лежим. Вот и «Наши» — для правильной цели, ради истины, правды, добра — «Русским маршем» пройти захотели; ксенофобы вскричали: «Ура!» Неужели нацистам по-русски, идеологам белой кости, кто-нибудь на Васильевском спуске «Русский марш» разрешил провести? Призадумались те, кто постарше, из двуглавой кремлевской семьи, отказались от русского марша и назвали колонну «Свои». Майки сделали, выдали знаки… И возглавили эту орду Галустян, Бондарчук, Канделаки и Хаматова в первом ряду.

Вот же кризис! Бандитов в монашек превращает без всяких помех. То делились на наших-ненаших, то «своими» обмазали всех. В честь чего это шествие, кстати, — «Я татарин», «Башкирка», «Еврей»… Для кого это бурное party на родной Бережковской моей, и с чего бы нам всем собираться в этот день, покидая дома? Для меня эта истина, братцы, разумеется как-то сама. Не ходите вы, братцы, ей-богу, в эту среду на эту байду и не верьте казенному слогу. Сам я тоже туда не пойду. Всем известно, что любят злодеи — дабы выглядеть чище-святей, — прислониться к бесспорной идее: дружбе наций, защите детей, или Родине петь дифирамбы, или нищему милость творить… Мы, конечно, свои, но не вам бы, ах, не вам бы о том говорить! Все мы в общей кантуемся Раше, перемешаны наши слои, все свои, — но движение «Наши» мне, простите, никак не свои. В нашей плотно заваренной каше, в необъятном родном шапито все, к чему прикасаются «Наши», превращается черт-те во что. Негодяя, лакея и труса, будь он с виду почти голубок, — изначальным отсутствием вкуса отличает, как правило, Бог. Если скажут медийные лица, собираясь под нашенский флаг, что верна умноженья таблица, — я подумаю: что-то не так! Сразу ясно, что строится стенка лицемерия, фальши, вранья… «Добрый день!» — говорит Якеменко. «Нет, недобрый», — подумаю я.

Туго верится в светлые дали. Ведь реальность теперь какова? Все права мы торжественно сдали, и в разгаре борьба за слова. Как когда-то писал Донелайтис*, люди летом не те, что зимой. Вон Сурков говорит: «Обновляйтесь». Ах ты, Господи, Боже ты мой! Как у наших меняются кожи, как покрасился правящий класс! Ведь Гонтмахер и Юргенс за то же чуть не в Троцких ходили у вас. Как люблю эту гибкую власть я, как мне сладко сигналы ловить! Разве можно при вас обновляться? Прежде следует вас обновить. Обновленье, бессмертные боги! До того уже нас развезло: президенту приходится в блоге признавать, что репрессии — зло… Сущий праздник у нас в околотке: демократия, значит, жива… Есть слова. Но не эти бы глотки говорили нам эти слова.

Мне не жаль демократии. К черту. К этим выборам в нашем краю я еще равнодушней, чем к спорту, и с рожденья на этом стою. Мне и бизнес, товарищи, по фиг. Мне была бы здорова семья, и бумага, и ручка, и штофик, и страна за окошком своя. И за телик не слишком обидно: ведь не прессой Россия жива.

Но не смей, безголовая гидра, перехватывать наши слова.

*Литовский классик, автор поэмы «Времена года».

02.11.2009

ИСТОРИЧЕСКОЕ

На днях — исторической правде в угоду — на «Курской» явилась златая скрижаль: «Нас вырастил Сталин на верность народу». И ладно, пускай себе пишут, не жаль. Естественно, правые взвыли: «Доколе?!» Их очень обидели эти слова. А что же, не Сталин вас вырастил, что ли? Да вы на себя поглядите сперва! Зачем ты теперь, оппозиция, гнобишь проклятые нравы тридцатых годов? Едва появилась статья Литвинович, ты сразу по-сталински: «Вон из рядов!» В сравненье с эпохой колымского ада сегодня, конечно, почти благодать, — но гражданам большего счастья не надо, как снова кому-то руки не подать. Как мудро сказал незашоренный некто в начале разнузданных ельцинских лет: «У нас из всего получается секта, а церкви при этом по-прежнему нет». Каспаровцы — секта, но «Наши» — подавно. Свободных в России сыскать тяжело. При Сталине все это сделалось явно, но, кстати, при Ленине тоже цвело. И так как наш социум столь неизменен, о чем Чаадаев еще говорил, — в цитате на «Курской» прибавился Ленин, который и Сталину путь озарил. И сызнова правые взвыли от боли, и сызнова начали ваньку валять… А что же, не Ленин нас вырастил, что ли? Во всем интернете орут: «’асст’елять!» Как будто не ждем с упоением все мы (с заклятым врагом эти чувства деля) коллапса, разрухи и краха системы, чтоб ту же систему отстроить с нуля? Сценарий изучен и обыкновенен, с рождения знает о нем большинство, и пусть уж на «Курской» засветится Ленин — но это же все началось не с него! Мне ясно к две тыщи девятому году, что Ленин не выдумал этот прием: нас вырастил Петр на верность народу, и Меншиков был олигархом при нем. Мы знаем конфликт государевой воли и косного, злого родного нутра. А что же, не Петр нас вырастил, что ли? Да все, что сегодня, пошло от Петра! Хоть связи времен не понять остолопу, но умному проще эпохи связать: мы вечно окно прорубаем в Европу — затем лишь, чтоб ж… в него показать. И если уж памятник делать на «Курской» — то я предпочел бы проснуться с утра и вязью российской, торжественно-тусклой, увидеть над Лениным имя Петра.

А в сущности, если по белому своду писать осчастлививших эту юдоль: «Нас вырастил Грозный на верность народу!» А что же, не Грозный нас вырастил, что ли? Мы все, от мерзейших до самых приличных, от ненцев до русских, живущих в Крыму, всё делим страну на своих и опричных, а в целом она не нужна никому. Нам слишком милы, что всего безобразней, скачки и прорывы в манере Москвы — ценой разоренья и массовых казней (с ценою порядок, с рывками — увы). При Грозном сбежал опозоренный Курбский, при нем прокатилась аннексий волна… Мне как-то без Грозного скучно на «Курской». Признаться, она без него неполна.

Но граждане! Это заложено сроду. Поэтому я бы вписал наверху: «Нас вырастил Рюрик на верность народу», хотя этот Рюрик неведомо who. Славяне ленились свой ум будоражить, им нравились пахота, пьянка, разбой — и Рюрика с братцем позвали покняжить и все, что захочется, делать с собой. Теперь это дело проходится в школе, но с властью в Отечестве та же байда. А что же, не Рюрик вас вырастил, что ли? Хоть пару отличий найдите тогда!

В российской истории много диковин, Отечество помнит своих протеже, и ежели выписать всех, кто виновен, — там поезду места не будет уже. Спасителям Родины нет переводу, и мой вариант удивительно смел: «Нас вырастил кто-то на верность народу», чтоб каждый подставил, кого захотел. И купол роскошный останется белым, и меньше заботы для мэра Москвы! Какая нам разница, кто это сделал? Истории важно, что мы таковы: не помним уроков. Не любим свободу. Привыкли выигрывать спор кирпичом.

«НАС ВЫРАСТИЛ КТО-ТО НА ВЕРНОСТЬ НАРОДУ!»

С него и спросите. А мы ни при чем.

26.10.2009

ПРОЦЕНТНОЕ

Повсюду ты. Я больше не могу. Фальшивою архангельской трубою ты каждый день звучишь в моем мозгу. Работа и семья полны тобою. Ты умудрилась все мое украсть, но почему почти единогласно здесь выбрали себе такую власть, что ни над чем давно уже не властна, как будто толпы баб, рыдая вслух, восторженно лобзали импотентов…. Во всем, что есть, твой незабвенный дух: он занимает семьдесят процентов.

Таинственная цифра! С неких пор она — сеченье наше золотое, а этот дух и этот взгляд в упор страшней любого позднего застоя. О, эти годы, лица и места, попавшие сегодня на скрижали; тогда процент гулял в районе ста, и больше ста, и все над этим ржали! А ныне? Гляди, портреты дряхлые висят; гляди, ржавеют дряхлые святыни… И все-таки на верных пятьдесят все было человеческим, а ныне?

Я тихо жил бы, Родину любя и сочиняя лирику про это, но в ней процентов семьдесят — тебя, и двадцать с небольшим — капээрэфа. Воистину печальная юдоль, сплошные язвы трещины и пятна: на двадцать стало красною бурдой, на семьдесят прогнило невозвратно. Включаю телик, разумом скорбя, — а на экране прежняя короста, и в ней процентов семьдесят тебя (прикроют РЕН, и станет девяносто). Во все напитки и продукты все, не комплексуя, ты проникла с бою, и семьдесят процентов в колбасе опять-таки заполнены тобою. Ты воцарилась в Питере, в Москве, на Пресне ли, в Охотном ли Ряду ли, преобладая в каждой голове, рассевшись в каждой мысли, в каждой Думе… Спускаюсь ли в любимое метро, которое забито даже в полночь, — и поезда гремящее нутро на семьдесят процентов ты заполнишь. Подруга, гений чистой красоты, которую я звал когда-то заей, — на семьдесят процентов тоже ты, и стало страшно мне глядеть в глаза ей. Теперь и сам я, злобный и глухой, издерганный заложник нервных центров, — наполнен той же самой требухой на роковые семьдесят процентов. Не химик я и не пойму всего, но наш народ — от чукчей до евреев — наполнило по глотку вещество, которого не ведал Менделеев. Измучить дедов, обмануть отцов, пройти такие мороки и сети, — и только для того в конце концов, чтоб стать вот этим самым на две трети?!

При сих словах воскликнет большинство: «Какое вещество? В своем уме ты?!» Да, семьдесят процентов — но чего? Названья нет, но узнаю приметы, и все они меня вгоняют в шок: подъем, равненье, нервная зевота, начальственной отрыжки запашок, стыда и рвоты, ужаса и пота. Преобразилась Родина моя: почти ни до кого не достучаться. В нас семьдесят процентов холуя и тридцать — холуёвого начальства. Все сводится к утробе, к потрохам; я в этом духе с детства задыхался. Двояк его носитель — раб и хам; чего в нем больше — рабства или хамства? Он никого не выпустит из лап. «Отчизны верный сын» — его личина. На семьдесят он хам, на тридцать — раб, а в глубине их суть неотличима. Я знаю: не смягчится эта суть, каких кровавых жертв ни приноси ей. Печальный иронист какой-нибудь назвал тебя единою Россией: вертясь вокруг кренящейся оси — вокруг вождя, отца и господина, — ты не Россия, Боже упаси, и не пойму, насколько ты едина. У ваших интуиция точна: едина ты, покуда все в порядке, а между тем от первого толчка рванешься так, что засверкают пятки, — туда, сюда, на Запад и Восток… В котле, покуда было все едино, копился пар, напорист и жесток, но даже выпускать его в свисток тебе на ум тогда не приходило. Единая распавшаяся рать пойдет по заграницам куролесить: все удерут, кто может удирать. Останутся дай Бог процентов десять.

Им и придется, как тут ни крути, творить метафизическое чудо.

Похоже, ради этих десяти Господь и терпит прочее покуда.

19.10.2009

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мнет бессонница наши простыни. Аналитики — в кураже. Возвращаются девяностые. То есть, можно сказать, уже. Побежала назад история, все под вольных опять косят — словно нефть никогда не стоила легендарных сто пятьдесят, словно не было дня грузинского*, словно все опять впереди… Я прочел интервью Гусинского — он вернется того гляди! Значит, вновь НТВ несносное, плюс издания группы «Мост»? Возвращаются девяностые, возвращаются в полный рост! Долго не было их. Здорово же, позабытый чернушный рай (не затем ли и Киселев уже увольняется с TVi**?). Страшно, братия: не убили бы. Вновь шатается весь каркас. По Москве расстрелялись киллеры, помаленьку горит Кавказ, командоры слоя братковского не смогли поделить права, в телевизоре — Кашпировского говорящая голова… Новый стресс сотрясает нацию, закусившую удила: обещают приватизацию — помасштабней той, что была! Даже что-то вроде политики обозначилось на лице: за попытку лужковской критики гонят Малкину с ТВЦ; компромата на мэра выгребли и разделали под орех; обещаются даже выборы, на которых прогнут не всех! Хоть рассталась Россия с урною, да выходит, не до конца. Всю стабильность жирногламурную вытер кризис с ее лица: старый ватник опять надела, ишь, побелевший уже на швах… Кризис, подлый, чего ты делаешь?! Было тошно, а стало швах.

Новый бренд колорита местного обозначился на Руси — как когда-то, зовут инвестора: приходи и бабло неси! Грезы Герцена, вольность Ельцина! Получается, Ваша честь, — станет можно назвать Абельцева тем, что, собственно, он и есть?! Эдак можно ребенка выплеснуть! К удивлению всех элит, Ходорковского могут выпустить, как Архангельский говорит, — засчитавши отсидку длинную, раз пошел такой мезозой***, — коль предстанет он Магдалиною и покается со слезой. Скажут прессе: «Узника вылижи! Все отныне наоборот!» — Рокоссовского отпустили же, ибо враг стоял у ворот…

У истории нрав капризненький. Так устроился ход планет, что и в мире я вижу признаки возвращенья на десять лет. Нулевых как будто и не было. Рухнул глиняный исполин. Перестройщику дали Нобеля (диссонансная рифма, блин!) — сходства видятся даже в облике, летописца они слепят: наш был с темным пятном на лобике, этот темен со лба до пят.

Снова бурное время пробило. Как мне помнится эта жесть: запах пороха, привкус «Ройяла», мои бурные двадцать шесть, непонятная речь правителя, митинговый бесплодный крик, голодающая провинция, под ковром череда интриг, — я, понятно, в них не участвовал, эти прелести не по мне… Говорят, что по этой части, мол, под ковром и сейчас вполне. Что за время такое вынулось, словно в розыгрыше билет, — если тут ничего не сдвинулось за стабильные десять лет? Это ж чисто борьба за качество предзастойного образца. Только с прессой справились начисто, да и с нею не до конца.

Что ж ты делаешь, моя Родина, вечно ищущая врагов? Почему наша жизнь уходит на повторенье твоих кругов? Для чего же, друзья и братия, сверху явлена нам была суверенная демократия, раскаленная добела? Почему нам доступно, братия, лишь движенье туда-сюда — столь уместное для зачатия, для развития никогда? Сколько можно есть это едово, что за польза в чае спитом, почему мне так ясно ведомо все, что сделается потом? Ведь когда вздорожают баррели — снова «Наши» пойдут блистать, снова вспомнится, что нам впарили про особую нашу стать, а спросить за упадок сил с кого — скажет следственный генерал…

Так что я б на месте Гусинского чемоданы не разбирал.

* 08.08.08.

** Читается: «Ти-ви-ай».

*** Эра вулканической, геологической и биологической активности.

БАЛЛАДА О НИСХОЖДЕНИИ

Я не бог, не царь, не герой, не фрик, я простой человек толпы, так я жил себе, но в какой-то миг у меня завелись клопы. Они пили кровь и кусали плоть, и намерены были впредь; я не мог их химией побороть и уже не хотел терпеть. Но поведал мне сосед- старикан, скромной выпивки посреди, что с клопом расправится таракан — таракана, мол, заведи! Поблуждав умом по материкам, я спасение отыскал: есть гигантский бешеный таракан, чья отчизна — Мадагаскар. В магазин ближайший, внутри Кольца, я пошел нельзя веселей — и купил там самочку и самца, заплатив 50 рублей. Результат, естественно, был таков, в назиданье для остальных: тараканы слопали всех клопов, но размножились вместо них. Начался немыслимый балаган, чтоб им сдохнуть, боевикам: залезаю в ванную — таракан! В холодильнике — таракан! Чтобы тварей выморить без следов и себе воротить бразды — я купил на «Птичке» пару дроздов. У меня завелись дрозды. Чуть крадется где таракан, как тать, — тут же ловят его, ловки! Но зато они принялись летать, ударяясь о потолки, а потом и гадить на мой паркет, и обои мои клевать, и меня клевать, если корма нет (я его забывал давать). Моя жизнь уже превратилась в ад, и пометом мой дом пропах; иногда я думал, что виноват, и жалел о своих клопах.

Был заполнен муками мой досуг, стал бояться я темноты… Заведи котов, предложил мне друг, и дроздам настанут кранты. Но коты привыкли обивку драть и орать до ранней звезды, а мочились столько, едрена мать, что уж лучше были дрозды. Я сбежать на улицу был готов, я совал их в мусорный бак, а они назад! И на тех котов я решил натравить собак. Я завел собак, настоящих псов, элегантных, как Жан Кокто. Мне не нужен стал никакой засов (да ко мне и не шел никто). Тут коты удрали, явивши прыть и визжа во все голоса, — но теперь я шагу не мог ступить, чтоб не слышать рычанья пса. Словно тут их вотчина искони, разлеглись они на полу. Я смекнул: хозяева тут — они, и решил, что сейчас помру. Но сосед наведался в мой бардак и сказал мне: «Наивный ты. Мы найдем управу и на собак». Позвонил — и пришли менты.

С этих пор менты у меня живут, разговорчивы и тупы, и своей собакой меня зовут, и сосут меня, как клопы, тараканами лезут в мою еду, потому что больно круты, и орут всю ночь, подобно дрозду, и бесчинствуют, как коты, и при этом бьют меня по плечу, скаля зубы свои, как псы, — и уже повеситься я хочу от такой дурной полосы, и кормлю мундирную эту рать, эту дюжину жадных ртов, и боюсь подумать, кого позвать, чтобы вытеснили ментов.

…Эту байку, сложенную давно, в дни разнузданного ворья, — попивая пиво или вино, иногда вспоминаю я. Побежал бескрайний поток муры по асфальту родных дворов: коммунистов вытеснили воры, олигархи смели воров, олигархов слопала вэчека, что была уже начеку, — но найдется кто-то наверняка, кто заглотит и вэчеку. Оттого и водится так у нас, что злодеи растут, как флюс, умножая минусы в десять раз и съедая последний плюс.

Эту байку вспомнил я и теперь, наблюдая уже без слез, как дурных людей задирает зверь, а котов пожирает пес, как во тьму сползает моя земля по сюжету этих стишков — и на то, как мальчики из Кремля подъедают тебя, Лужков.

05.10.2009

ЗАЩИТИТЕЛЬНОЕ


Виктору Баранцу, с искренним состраданием

Везде — от кухонь до шалманов, от МВД до ФСБ — в героях дня теперь Шаманов. И хорошо, и пусть себе! Во всех изданьях, без изъятья, склоняют воинскую честь... Но тесть, вступившийся за зятя, — в конце концов хороший тесть! В реалиях российских склизких, где всюду беспредел такой, любой вступается за близких всем, что найдется под рукой. Могу наглядно доказать я, что так бывало с давних пор: обидят плотницкого зятя — берется плотник за топор; обидят зятя педагога — поставит двойку педагог, да что искать? — примеров много. Найдись предлог — и, видит Бог, мы все ухватимся, по праву горячих родственных сердец, маньяк компьютерный — за «клаву», мясник — за мясо, наконец... Да что ж мы, дочек обесчестим, презрев заслуженную месть? И сам я скоро стану тестем, и стану весть себя как тесть — схвачу стопу своих романов и стану грозно потрясать… Что под рукой имел Шаманов? Он под рукой имел десант.

Он порезвиться мог и сам там, поукрашать видеоряд, — но ограничился десантом, и пусть спасибо говорят. К тому ж, благодаря помехам (должно быть, кто-нибудь нажал), десант туда и не поехал, и Целипоткин цел, а жаль! Как всполошили б эту шоблу! (Бандитов видно за версту.) Какое было б «Маски-шоу» — не хуже «Масок» на «Мосту»! Да ясно ж: эти все копанья в поступках важного лица — одна огромная кампанья дискредитации бойца. Возню разнузданную эту легко с заказчиком связать. А то проблем в России нету важней, чем этот самый зять? Хватает геев, наркоманов — а для сомнительных писак теперь мишенью стал Шаманов, и это все не просто так. Один из лучших командиров, отчаянная голова… Вам больше нравится К*? Альтернатива такова!

И, наконец, о самом главном. Неважно — шурин, зять, свояк… Откуда вам, шпакам** бесславным, известны замыслы вояк? Вот Целипоткин думал робко, что цель была — его побить… А может, это тренировка? Игра штабная, может быть? Войну представить мировую легко на улицах Москвы. За подготовку боевую он отвечает, а не вы! Вам план неведом целокупный! А может, это был тренаж? А может, этот Целопупкин — противник вероятный наш? Вдобавок все осталось цело… Не забывайте, господа: переговоры офицера нельзя печатать никогда. Сейчас страна на все начхала, не приняла особых мер, — но если вам пришлют начштаба переговоры, например? Зовет он, скажем, адъютанта и заявляет визави: пусть будут Аня, Милка, Танька, Катюшу тоже позови, возьмешь «Пшеничной» сколько надо и коньячку бутылок шесть, и колбасы, и шоколада, чтоб было что-нибудь поесть. В газетах будет столько гама, как будто воет пьяный панк! А если это шифрограмма, где «Милка» — МиГ, а «Танька» — танк? «Катюшу» объяснять не надо тому, чья варит голова; «Пшеничная» — синоним «Града», коньяк — ракета «Булава»! И где ваш пафос вдохновенный, и те слова, и вопли те? Любому ясно, что военный не скажет слова в простоте. Проконсультируйтесь с Генштабом: ему секретность дорога. Мы говорим — пойдем по бабам, а это значит — на врага. Не придирайтесь к нашим фразам! «Спасите зятя», — говорим, а смысл — пожалуйста, абхазам пошлите пару субмарин. Несите расшифровок горы — я их к печати не приму: военные переговоры не нужно слушать никому. Ведь их скрывают не случайно и не с какого-то рожна: военная окутать тайна военных замыслы должна. Пускай военный озорует, пускай доходит и до драк, и если даже он ворует — то это все не просто так! Секретна цель его обманов. Грозна его разборок высь. Прошу вас, действуйте, Шаманов!

А ты, Муратов, разойдись!

* Автор следует рекомендациям президента быть осторожнее.

** Шпак (воен., жарг., снисх.) — штатский человек.

28.09.2009

ОДНОКРОВНОЕ

Четвертый день я пью валокордин, держа валериану наготове. «Одной мы крови», — заявил один, и повторил другой: «Одной мы крови». С чего бы вдруг у нас, в родном углу, они подобный штамп возьми и вырой из Киплинга? Как Ракша и Балу, как лягушонок Маугли с Багирой — одной мы крови! Слышишь, бандерлог? Крутой сигнал для западного мира; я даже догадаться где-то смог, кто Маугли из них, а кто Багира… Хотя намек, мне кажется, тоньшей. В нем кроется серьезное богатство, признание — но не для всех ушей, а лишь для тех, кто сможет догадаться. Казалось бы, в тандеме разнобой, он раскололся, кризис не осиля: один доволен властью и собой, другой же написал «Вперед, Россия!» Фактически он там вернул билет. Там контур перестройки был прочерчен: там сказано, что в эти восемь лет мы были не всегда мудры, как Черчилль, — а это потрясение основ, оппортунизм, развал и мягкотелость, и значит, после этих страшных слов им подтвердить согласье захотелось. Но как, скажи? Метафорой какой связать премьер-министра с королевой? Назвать кого-то правою рукой? Но кто-то ведь окажется и левой… Нет! Чтоб связать навеки имена, чтоб выразить единство в кратком слове, они, как гайдуки у Кузмина, демонстративно вспомнили о крови. Так подтверждают дружбу искони: кровавы и темны обряды наши. Должно быть, пальцы резали они и кровь с вином замешивали в чаше.

А может — вероятнее всего, поскольку правды достоверней чудо, — имеет место кровное родство, но мы о нем не ведаем покуда? Не только клан один, но род один — так их признанье склонен понимать я. Не верю, что они отец и сын, — но, может быть, потерянные братья? Люблю тебя, индийское кино! Чего не сочиняет Иегова! Итак, один, потерянный давно, служил в администрации другого, в стране царил, естественно, развал, чреватый государственным распадом, — но брата брат по родинке узнал и посадил на трон с собою рядом! Иначе нам не объяснить никак метафору, что вкралась в речь обоих. Могли припомнить питерский юрфак, который щедро вскармливал собой их; могли припомнить невскую волну, Сенатскую с петровской бронзой веской, и чтенья круг, и общую страну, которая была еще советской, и питерских прелестных молодух, и общую о Родине заботу, и общий дух… хотя при чем тут дух? Его и нету по большому счету. Есть только кровь и почва. Потому меж них возможно все, разрыва кроме. Легко разрушить связи по уму, по возрасту, — но не родство по крови. Они родня, и нет прочней оков. Их разлучила лишь ошибка нянек. (Пока не ясно, кто у них Сурков; по слогу — брат, по методам — племянник.)

А может быть, предположу скорей, что варится нешуточная каша; что их связало кровью не своей, что эта кровь, похоже, будет наша; что, собственно, она уже течет, а кончится, как прежде, скотобойней… Но этот путь я не беру в расчет.

Я буду верить в братьев. Так спокойней.

21.09.2009

ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЕ

Писатель должен в траур облачиться и поменять профессию к зиме. В России три ведущих публициста, два маются в Кремле, один — в тюрьме. Соревноваться с ними не рискую, в тюрьму и Кремль подавно не хочу. Медведев написал статью такую, что даже «Новой» вряд ли по плечу. Каких стихов теперь ни замеси я, но мне такой крамолы не сказать. Хоть названа она «Вперед, Россия!» — в ней явственно читается: «Назад», поскольку мы стоим у края бездны; все ноет, распадается, болит, и полумеры стали бесполезны — пора пойти на смену всех элит. Некомпетентна власть. Закон двоится. О Родине не помнит большинство… Какая правда! Как он не боится! Мне даже как-то страшно за него.

Другой писатель — главный идеолог — литературе время уделя, хотя и скрылся за узорный полог, пришел с памфлетом «Околоноля». И тоже, мамма мия, сколько правды! Как мяса в микоянской колбасе. Гражданственности нет, элиты праздны, воруют все, продажны тоже все… Роман, раскручен образом толковым, поверг страну в депрессию и шок. Когда бы автор не был сам Сурковым, Сурков его растер бы в порошок. Мы думали: в Кремле одни сатрапы, а вышло, что совсем наоборот, — вот пусть и пишут, им и книги в лапы, а мы пойдем вскопаем огород.

А третий текст — по сути, очень близкий — печатают крамольные листки, но письма Ходорковского к Улицкой отнюдь не так огульны и жестки. Он говорит как будто те же вещи — воруют, врут, возносят дураков, — но ясно, что Медведев много резче, и много саркастичнее Сурков. Да это и естественно отчасти: ведь он в тюрьме, в бесправье и грязи, а эти двое — в самой гуще власти и видят разложение вблизи.

И вот, пока они терзают Музу и вся страна об этом говорит, — я думаю: Советскому Союзу был ясный путь спасения открыт. И дело-то, сограждане, простое: пускай бы Брежнев, глиняный колосс, отнес бы в «Правду» очерк о застое, отдав под это дело пять полос! О взятках. О коррупции кремлевской — в пандан заокеанским голосам… Писал бы это, скажем, Аграновский — но вряд ли и Медведев пишет сам! И Брежнев ведь готовился, пожалуй, но не успел, судьба тому виной; не потому ль, начав «Землею малой», он вскорости занялся «Целиной»? Уверен я, что в замысле имелась сенсация о новых временах: он так бы написал про современность, что диссиденты скорчились бы нах! Ведь нам болтать — главнейшая отрада, а чтенье — наше русское сумо; и перестройки было бы не надо, и как-то рассосалось бы само… Писать, до края пропасти доехав, — изобретенье дедов и отцов: ведь «Головокруженье от успехов» не Троцкий написал в конце концов! Вернейший путь к согласью и покою: чуть поползет тревожный холодок — правитель пишет правою рукою, а левою сжимает поводок. Ах, если бы тогда, в восьмидесятом, под властную диктовку аонид* не про борьбу за мир и мирный атом, а про застой писал бы Леонид! «Страна в упадке. Все у нас в развале. Во власти — старцы. В головах бардак». Его бы реформатором прозвали, хотя бы все и дальше было так!

А если бы соседние газеты — «Известия», к примеру, или «Спорт» — печатали Буковского памфлеты и Сахарова, чем не шутит черт, — и все, о чем сегодня пишет Млечин, в Политбюро вонзая скальпель свой…

Тогда застой, похоже, был бы вечен.
Как будет вечен нынешний отстой.

14.09.09

БАЛЛАДА ОБ ARCTIC SEA (подражание Киплингу )

Близко время великих сдвигов, как когда-то пропел Rammstein, и тогда, о читатель фигов, ты узнаешь множество тайн. Жутких дел коснется огласка, все мы знаем эти дела: от кого родила гимнастка и кого она родила, был ли кепчатый мэр московский чист, как ангел, иль вороват, чем подставился Ходорковский и Чичваркин чем виноват… Даже главная наша тема озарится в этой связи: кто стоял во главе тандема — Буш, Обама иль Саркози. Все, о чем тогда забывали, отвыкая верить глазам: про Кокойты и про Цхинвали, про Каширку и про Рязань. Все, что ныне нас будоражит, как и водится на Руси. Но о чем ничего не скажут — так уж точно об Arctic Sea.

Заколдованнейшее место, судно-призрак, спрут-исполин, наша, блин, «Мария Челеста», наш «Летучий Голландец», блин. Лучший символ времен тандема, нежелательный элемент во главе с капитаном Немо (дал подписку, чтоб онеметь). Из таинственных всяких всячин лишь об этой идет молва: захватил или был захвачен? Вез реактор или дрова? При каком непостижном ветре, столько раз перейдя черту, он из Балтики в Кабо Верде шел с пиратами на борту? Как воздвиглась глухая стенка перед прессой, помилуй Бог? Почему Михаил Войтенко в неглиже улетел в Бангкок? Я давно смотрю, как философ, на Россию, но, ваша честь! У матросов столько вопросов, что их проще сказать как есть.

Ты признайся, Россия, матерь моя (для меня ты всегда права): может быть, там оружье ядерное, упакованное в дрова? Может, там ракета крылатая, неизносна, как ветеран, что Эстония или Латвия контрабандой возят в Иран? Впрочем, может быть, нет ракет ничьих, арсенал безнадежно стух, а страна потому секретничает, что неловко признаться вслух? Может, баржа с прицепом маленьким, перегруженная на треть, доставляет дрова полярникам, чтобы станцию обогреть? Как в жюль-верновской старой повести, от которой все без ума: им же холодно там, на полюсе! Там, на полюсе, дров нема.

Но боюсь, когда обнаружится эта правда, что всех скребла, будет мелкой она, как лужица, и простой, как распил бабла. Ты провидел налет романтики в приключениях, Arctic Sea — позабудь эти ленты-бантики, успокойся и отсоси. Как-то скучно у нас, не правда ли? Нам бы тайны, туман, бои, а окажется — бабки прятали, и не чьи-нибудь, а твои. Ты загадки хотел, а вот тебе — не надейся и не проси. Так что если настанет оттепель, промолчите про Arctic Sea. Жизнь лакунами и помарками украшается между строк.

А Войтенко пускай помалкивает. А иначе — в Бангкок, в Бангкок.

ЗООЛОГИЧЕСКОЕ

В Бурятии, как нам доносит «Лента», случился небывалый прибабах: по случаю приезда президента перетравили множество собак. С утра звонят коллеги: «Все бросайте и ознакомьтесь. Верите ли вы?» Об этом пишет «Яблоко» на сайте, и это правдой выглядит, увы. Я б не поверил по большому счету, когда бы там у них в Улан-Удэ к его визиту дали всем работу, дороги проложили бы везде, открыли бы в правительственной вилле детсад для бедных — дескать, пусть растут… А что они собак перетравили — помилуйте, чему ж не верить тут?

Я только не пойму, чего боялись: укуса? Помрачения ума? Могли бы провести экспресс-анализ и увидать, что бешеных нема. А может статься, местные рубаки смекнули, закусивши удила, что президенту местные собаки расскажут, как в Бурятии дела? Как можно запретить собаке шалой скулить, просить подачку и т.д.? Увидит — догадается, пожалуй, насколько трудно жить в Улан-Удэ… А может быть, теперь у нас в Отчизне — уже в теченье месяцев пяти — ведут борьбу с любою формой жизни, что встретится у власти на пути? Всех уничтожить, чтоб не возникали. Я думал, что от хохота помру, когда премьера ждали на Байкале и местную травили мошкару: укусят же! Смутят надсадным писком!.. Все думаю: какого же рожна от лидеров на расстоянье близком живая тварь случиться не должна?

Ужель у них такое биополе в итоге нашей черной полосы, что в десятиметровом ореоле все вымирает — мошки, кошки, псы, вот так и мрут на первой же минуте, завидевши живое божество, и, чтоб никто не видел этой жути, их выморить желают до того? А выжить на ужасном этом фоне, что создают Титан и Корифей, способны только опытная Кони и тщательно привитый Дорофей?

Но думаю, не только в этом дело. Я поразмыслил, и сдается мне — им просто все живое надоело, как всякому, кто долго жил в Кремле. Со всех сторон — предательство, разруха, вранье, банкротство, Господи прости… В такой момент способна даже муха до белого каленья довести. Зачем она мелькает, право слово, мечтая о любви и о еде? Одни проблемы власти от живого — от пса, от гнуса, далее везде… От их жужжанья, тявканья и воя свихнется и последний троглодит. Ужасно раздражает все живое любого, кто у нас руководит. Не могут наши правящие классы, привыкши гордо реять над толпой, не презирать всей этой биомассы, неблагодарной, жадной и тупой. Какого черта эта биомасса, в которой всяк — подлец иль идиот, то пониманья требует, то мяса, то лишние вопросы задает?! Поэтому традиция сложилась — перед визитом, дня четыре за, спешат уничтожать любую живность, что может им попасться на глаза. И в этом есть особая отрада для гордого охранного полка.

По совести, людей бы тоже надо. Но разрешенья не было пока.

31.08.2009

APOCALYPSE NOW

Помнишь песню о празднике общей беды? В прошлой жизни ее сочинил «Наутилус». Утекло уже много не только воды; это чувство ушло, а точней, превратилось. Эту песню, как видишь, давно не поют, — устарелость ее объясняется вот чем: нас когда-то роднил тухловатый уют в заповеднике отчем, тогда еще общем. Мы стояли тогда на таком рубеже, что из нового времени видится еле: наши праздники разными были уже, мы по-разному пели, по-разному ели, нам несходно платили за наши труды — кто стоял у кормила, а кто у горнила, — но тогда состояние общей беды нас не то чтобы грело, а как-то роднило. Загнивал урожай, понижался удой, на орбите случалась поломка-починка — это все еще виделось общей бедой, а не чьей-то виной и не подвигом чьим-то. Было видно, что Родина движется в ад, и над нами уже потешалась планета; в каждом случае кто-нибудь был виноват, но тогда еще главным казалось не это. Над Советским Союзом пропел козодой, проржавевшие скрепы остались в утиле — стал Чернобыль последнею общей бедой, остальные уже никого не сплотили.

Двадцать лет, как в Отечестве длится регресс — череда перекупок, убийств и аварий. Все они — от Беслана до Шушенской ГЭС — повторяют сегодня единый сценарий. И боюсь, что случись окончательный крах — и тандему, и фонду, и нефти, и газу, — перед тем, как гуртом обратиться во прах, мы сыграем его по последнему разу. По Отчизне поскачут четыре коня, но устраивать панику мы не позволим, и Шойгу, неразумную прессу кляня, многократно напомнит, что все под контролем. Госканалы включатся, синхронно крича, что на горе врагам укрепляется Раша; кой-кого кое-где пожрала саранча, но обычная, прежняя, штатная, наша. Тут же в блогах потребуют вывести в топ («Разнесите, скопируйте, ярко раскрасьте!»), что Самару снесло и Челябинск утоп, но людей не спасают преступные власти. Анонимный священник воскликнет: «Молись!» и отходную грянуть скомандует певчим; анонимный появится специалист, говоря, что утопнуть Челябинску не в чем… Журналисты, радетели правозащит, проберутся на «Эхо», твердя оголтело, что в руинах Анадыря кто-то стучит. Против них возбудят уголовное дело. Не заметив дошедшей до горла воды и по клаве лупя в эпицентре распада, половина вскричит, что виновны жиды. Эмигранты добавят, что так нам и надо. Населенье успеет подробно проклясть телевизор, «Дом-2», социалку и НАТО, и грузин, и соседей, и гнусную власть (кто бы спорил, всё это и впрямь виновато). Будет долго родное гореть шапито, неказистые всходы дурного посева. Пожалеть ни о ком не успеет никто. Большинство поприветствует гибель соседа. Ни помочь, ни с тоской оглянуться назад, — лишь проклятьями полниться будет френд-лента; ни поплакать, ни доброго слова сказать, ни хотя бы почуять величья момента; ни другого простить, ни себя осудить, ни друзьям подмигнуть среди общего ора… Напоследок успеют еще посадить догадавшихся: «Братцы, ведь это Гоморра!» Замолчит пулемет, огнемет, водомет, оппоненты улягутся в иле упругом, и Господь, поглядевши на это, поймет, что флешмоб, если вдуматься, был по заслугам. Но когда уже ляжет безмолвья печать на всеобщее равное тайное ложе — под Москвой еще кто-то продолжит стучать, ибо эта привычка бессмертна, похоже. Кто-то будет яриться под толщей воды, доносить на врага, проклинать инородца…

Ибо там, где не чувствуют общей беды, — никому не простят и никто не спасется.

24.08.2009

НА ДНЕ

Премьер-министр сошел на дно Байкала при помощи проверенных бойцов. Вся свита от волнения икала, но он оттуда всплыл в конце концов, и вот теперь гадает вся планета, в газетах обсуждается одно: зачем ему понадобилось это байкальское таинственное дно? Зачем он опускался с «Метропольи» в едва фосфоресцирующий мрак? Хотел рекламу «Миру» сделать, что ли? Но «Мир» ведь раскупается 3 так! Хотел ли дать отпор невнятным слухам? — но им и так не верит большинство. Быть может, нефть искал он чутким нюхом? Но нефть нашли в Байкале до него… Отвечу толкователю: дурак ты. Россия не хлебает лаптем щи. Все это символические акты, и в них прямого смысла не ищи. Разгадки до сих пор не отыскала премудрая газета ни одна: когда премьер идет на дно Байкала — в России кризис достигает дна. Какая об Отечестве забота — а мир не понимает ни черта; и главное, прозвание пилота — не как-нибудь, а Виктор Нищета! Вы как хотите, братцы, — это стильно. Эзотеричных смыслов фейерверк: вот нищета сначала дна достигла, но после Путин дал команду «Вверх!» — и зрители завыли «Просим, просим!», и был Байкал лучами осиян, и выплыл «Мир»! (Хотя тому лет восемь он был заброшен в Тихий океан.)*

История темна — поди-ка вызнай, какой сакральный смысл имеет князь; но на Руси меж князем и Отчизной имеется мистическая связь. Заболеванье то или иное на весь распространяется народ: при Сталине, допустим, паранойя, при Брежневе — совсем наоборот: деменция с тенденцией к распаду… Потом слегка воспрянули умы, но при Борисе лет двенадцать сряду фактически разваливались мы. Явился Путин. Видит: масса ропщет. Он взялся успокаивать ее и для начала сел в бомбардировщик. И как взлетели цены на сырье! С тех самых пор он ползает, летает, бурит газогидрат и чернозем, и мы, покуда сил ему хватает, вослед за ним куда-нибудь ползем, то лезем в «Волгу», то спасаем «Ниву», сжимаем сбережения в горсти… Тут говорят, что это путь к обрыву, но нам не важно. Главное — ползти. Поэтому он тщательно оформлен в прохладные защитные цвета; поэтому он вовремя накормлен — чтоб оказалась Родина сыта; поэтому он мантры повторяет, рычит на несогласных, как койот, на дно предусмотрительно ныряет, на всплытие сигналы подает… Представьте, если б он ушел из власти, решимостью придворных опаля?! Наутро просыпаемся — и здрасьте: в отставке все, включая тополя!
Мне нравится, что спуск ему по силам, с пилотом Нищетою заодно. Он, между прочим, дно нашел красивым — у нас в стране красиво даже дно; довольный погружением удачным, он на секунду впал в сердитый тон — Байкал предстал довольно непрозрачным, но что поделать — офисный планктон! Собратья заграничные дивились пройденному премьером рубежу; когда он наконец оттуда вылез, я выдохнул, серьезно вам скажу. Всеобщего восторга не остудит Илларионов, лузеров кумир. Дно пройдено. Второй волны не будет. Мы выплыли, и вместе с нами «Мир». Теперь у нас, по милости Господней, все вверх пойдет, без нефти или с ней…

Хотелось бы, конечно, посвободней. Хотелось бы, конечно, почестней. Хотелось бы, чтоб в нашей атмосфере поменьше было злобы и тоски, а также чтоб с людьми, по крайней мере, порою говорили по-людски; чтоб этот век не зря был нами прожит, без страха, фарисейства и стыда…

Но он, ребята, этого не может. На дно — легко, а это — никогда. Всем сердцем ощущаю эту грань я — иллюзий у меня особых нет. «Входящие, оставьте упованья», как некогда сказал один поэт, изгнанник из обители тосканской, скиталец вечный, сумрачен и сир, который тоже глубоко спускался, не прибегая к аппарату «Мир».

*Космический аппарат, затопленный в 2001 году.

03.08.2009

ПАРНОЕ

Представители власти двуглавой, возрождая Советский Союз, посетили овеянный славой изумительный город Мухус*. Здесь они развлекались красиво, озирая морской окоем: вместе выпили колы и пива и на джипе катались вдвоем. Был им сделан подарок во вкусе сладкозвучной восточной халвы: близнецы появились в Мухусе в день приезда главы и главы! Чтобы парою непобедимой управлялась страна до конца — их назвали Володей и Димой, не спросивши ни мать, ни отца. Это, впрочем, во вкусе России: чтобы не было лишних проблем, нас ведь тоже не очень спросили, учиняя нам этот тандем.

Этот путь укрепления власти из очей моих слезы исторг. Он, конечно, магичен отчасти, ритуален — но в том и восторг: все, кто пишут стихи и романы — как Грызлов, например, иль Сурков, — по природе немного шаманы и слыхали про магию слов. Чтобы правил тандем невредимый, не сворачивая с колеи, — исключительно Вовой и Димой называйте вы двойни свои. Если ж мальчик и девочка, скажем, вам наградой за ваши труды — я скажу как родитель со стажем, что и в этом не будет беды: вам опять-таки необходимо (ситуация обострена!) обозвать их Володя и Дима, чтобы крепче стояла страна. Представляется, что нефигово поимеют от властных щедрот мальчик Дима и девочка Вова (допускается наоборот).

А по мне, так России родимой, не сочтя эту меру за лесть, обозвать бы Володей и Димой все, что в мире бинарного есть! Вот, багрянцем светясь нездорово, по небесному своду плывут Марса спутники — Дима и Вова (Страх и Ужас их также зовут). Вот герой, Одиссей нелюдимый, пролагает неведомый путь между грозными Вовой и Димой (про Харибду и Сциллу забудь). Вот астрологи, яйцеголовы, все у неба узнают про нас по созвездию Димы и Вовы (Близнецы устарели как класс). Живы мы не Москвою единой — две столицы, пора бы понять; назовем же их Вовой и Димой — чтобы раз в восьмилетье менять! Чтобы крепла российская слава и не трескался ядерный щит — заменил бы я «лево» и «право»: «дима-вова» — не хуже звучит. Я стихи сочиняю для «Новой», позабыв про воскресный покой, — а печатаю димой и вовой, то есть левой и правой рукой. Пусть рассердится прапор суровый, образцовый службист-солдафон: «Что вы, черти, шагаете вовой? Димой, димой!» — скомандует он. И еще я похерил бы, к слову, все команды про «первый-второй»: «Рассчитаться на диму и вову!» — вот как рявкнет новейший герой.

Приготовься, грамматик суровый, и в порыве сыновней любви андрогина зови димововой, симбиоз вовадимой зови! Вот уставился желто-лилово скромный цветик в дубовой тени — назовем его дима-да-вова, а иваном-да-марьей — ни-ни. Вот купальщица прыгнуть готова, показать, как положено, класс, — аппетитные дима и вова из купальника смотрят на нас.

Верь, любимая, чуткому нюху — никогда не обманывал он. Хочешь ты соответствовать духу небывалых, блаженных времен? Хочешь жизни простой и здоровой, и изысканной, как бланманже?

Нам придется назвать тебя Вовой, потому что я Дима уже.

* Название Сухума в творчестве Фазиля Искандера.

17.08.2009

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Я невесел с утра по какой-то причине — назовем ее левой ногой. И пока все кричат об одной годовщине, я хочу говорить о другой. Я и рад бы чего сочинить веселее, а не в духе элегий Массне, но хочу говорить о другом юбилее — «Десять лет пребыванья во сне».

После долгих интриг, катаклизмов подземных и скандалов у всех на виду — в августовские дни утвердился преемник в девяносто девятом году. Он кого-то пугал, он тревожил кого-то, а иных осчастливил сполна… Только мною на миг овладела зевота: я решил, что от нервов она. И покуда чеченцам грозил его палец под корректное «браво» Семьи — почему-то глаза мои плотно слипались, и боюсь, что не только мои. И покуда мы дружно во сне увязали — ни на миг не бросая труда, он все время мелькал пред моими глазами: то туда полетит, то сюда… Всем гипнологам практики эти знакомы, хоть для свежего взгляда странны. Это было подобье лекарственной комы для больной, истомленной страны — ей казалось, ее состоянье такое, что лечение пытке сродни, что она заслужила немного покоя и долечится в лучшие дни. И заснула, как голубь средь вони и гула, убирая башку под крыло… Помню, что-то горело, а что-то тонуло — но я спал, я спала, я спало. В этом сне перепуталось лево и право, ложь и истина, благо и зло — а когда началась нефтяная халява, так меня и совсем развезло.

Что мне снилось? Что здесь завелись хунвейбины (не за совесть, а так, за бабло); что кого-то сажали, кого-то убили, но почти никого не скребло; тухловатый уют в сырьевой сверхдержаве расползался, халява росла, много врали, я помню, и сами же ржали — но ведь это нормально для сна! И начальник — как Оле-Лукойе из сказки, но с сапожным ножом под полой — создавал ощущение твердой повязки на трофической ране гнилой. И от знойного Дона до устья Амура все гнила она в эти года — под слоями бетона, под слоем гламура, под коростою грязи и льда, и пока нам мерещились слава и сила, вширь и вглубь расползалось гнилье, и я чувствовал это, но все это было, как обычно во сне, не мое. Позабылись давнишние споры и плачи — вспоминались они как кино. Я не верил уже, что бывает иначе. Если так, то не все ли равно? Я не верил уже, что на этом пространстве, где застыла природа сама, — задавали вопросы, не боялись острастки, сочиняли, сходили с ума; все наследники белых и красных империй в густо-серый окрасились цвет; я не верил уже, что бывает критерий, и привык, что критерия нет. Так мы спали, забыв о ненужных химерах, обрастая приставками лже-… Между тем он работал, как раб на галерах, — или нам это снилось уже?

Иногда, просыпаясь на самую малость, — полузверь, полутруп, андрогин — я во сне шевелился, и мне представлялось, что когда-то я был и другим; видно, так вспоминают осенние листья, что шумели на майском ветру, — но за десять-то лет я отвык шевелиться, так что сам говорил себе: «Тпру!» Я не верю, что дело в одном человеке, но теперь его отсвет на всем: я смотрю на него, и опять мои веки залепляет спасительный сон.

Словно старая пленка, темна и зерниста, словно старая кофта, тесна, — длилась ночь, и росла моя дочь-озорница, и тоска моя тоже росла; рос мой сын — и ему уже, кажется, тесно в этой душной всеобщей горсти; рос мой сон, и росло отвращенье, как тесто, но никак не могло дорасти, не могло дотянуть до чего-нибудь, кроме обреченной дремоты ума, потому что достаточно пролито крови, а других вариантов нема.

Десять лет я проспал. И все чаще я слышу отдаленный, томительный гром — то ли яблоки в августе бьются о крышу, то ли все-таки дело в другом. Десять лет всенародное Оле-Лукойе крутит зонт, не жалея труда…

А когда я проснусь, то увижу такое, что уже не засну никогда.

10.08.2009

ЗАРАЗНОЕ

Я не три, не четыре раза ездил в ихние города, и о том, что у них зараза, я догадывался всегда. Возвращаясь в край колоколен, где двуглаво рулит тандем, я догадывался, что болен, — не вполне понимая, чем. Знать, покуда по Пикадилли беззаботно гулялось мне — заразили, мля, наградили. Влили в чай, поднесли в вине. А потом прилетишь обратно, влезешь в шлепанцы, снимешь фрак — все не так, а что — непонятно. Все как было — и все не так. Из-за моря вернулась птаха, и в ушах у нее свистит: меньше гордости, больше страха, иногда беспричинный стыд… Вдруг кольнет незримое жало, как отравленная игла: хорошо бы власть уважала, а милиция — берегла… Где мы нынче? Делаем что мы? Как мы прожили двадцать лет?! Разумеется, все симптомы за неделю сходят на нет, потому что в России лето, машет сиськами молодежь, а родного иммунитета, слава Богу, не прошибешь. Начинаешь ходить, не горбясь, уважать не талант, а чин, обретаешь былую гордость, не ища для нее причин, ловишь кайф от родных идиллий, вечерами включив ТВ, и не помнишь про Пикадилли, где микроб занесли тебе. Не впервой под британским флагом воровские творить дела: ты-то все объяснял джет-лагом, а ведь это болезнь была! Ты купился, как лох, на «велкам», в заповедник зараз полез — возомнил себя человеком, а ведь это болезнь, болезнь.

Обещаем не ради фразы — не водиться, не брать взаймы, потому что они заразы, лютый яд для таких, как мы. Внешний мир угрожает гробом, повернемся к нему спиной: в этом мире лафа микробам, СПИД, холера и грипп свиной. Вы смеетесь, но этим смехом не сдержать иностранный грипп. Литвиненко туда уехал — все видали, как он погиб? Там и воля, и трали-вали, и закон справедлив и крут, — да. Но все, кто там побывали, обязательно перемрут. Лишь Онищенко бьется, чтобы перекрыть роковой просвет: ведь у нас не живут микробы. Мы живем, а микробы — нет. Здоровее любых империй, удивительна и странна неприступная для бактерий обособленная страна. Не проскочат их вибрионы сквозь российское решето: если б твердо закрыть кордоны — не болел бы у нас никто.

Разве мы кому заносили вредный вирус с родного дна? Разве выползла из России эпидемия хоть одна? Озаботься, образованец, напряги остаток ума: грипп — «испанка». СПИД — «африканец». Из Китая пришла чума. Несмотря на посул гарантский, неуемен вражеский зуд — к нам завозят синдром голландский и стокгольмский синдром везут… Хоть пешком обойди планету — всюду сопли и кровь рекой, а в России болезней нету, это климат у нас такой. Как сказал еще Маяковский, здесь, в России, особый быт. Есть тайваньский грипп и гонконгский, а московский не может быть. Есть ходынское многолюдье и лубянский есть маховик, есть басманное правосудье, петербургский есть силовик, тульский пряник (спасибо, Тула!), газ сибирский, таманский полк, азиатская диктатура, брянский шиш и тамбовский волк, астраханский курник слоеный и рязанский кислый ранет, и архангельский гриб соленый — но российского гриппа нет. Злой орел или серп и молот осеняют наш гордый труд — но микробы тут жить не могут. Люди — да, а микробы — мрут.

Внешний мир на бескрайнем блюде разложил свои города. Прав Онищенко — наши люди не должны уезжать туда. Не покинем родную липу, не свернем с родной колеи, не сдадимся чужому гриппу.

Пусть нас лучше убьют свои!

29.07.2009

КИТАЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

С эвфемизмами

В июле сотрясся российский суглинок и перекосился родной окоем: внезапно закрылся Черкизовский рынок, и выгнали всех, кто работал на нем. С чего начинался раздор исполинов? Когда переполнилась чаша грешков? Не слишком ли громко кутил Исмаилов, не слишком ли долго у власти Лужков? Не важно. Сказал же однажды Коковцев, что каждый в Отечестве каждого ест… А важно, что тыщи китайских торговцев лишились торговых насиженных мест. Хватило единого царского слова, единого выдоха царской груди — сто тысяч китайцев без пищи и крова разводят руками Москвы посреди. Хоть прачечных сотню открыть по старинке — но кончилось время ручного труда… Они бы пошли на соседние рынки — но их не пускают таджики* туда… Была им малина, а стала мякина. И не на что выслать несчастных, прикинь! Сто тысяч китайцев — ничто для Пекина, но тут озаботился даже Пекин. В Москву полетела смущенная нота: простите, товарищи, так же нельзя! Пускай вам не нравится наша работа, и наши товары, и наши глаза; мы видели много ужасных картинок, которые вы рассылали вовне, мы верим, что этот злокозненный рынок — оплот беззакония в вашей стране, там чумка, холера и грипп амазонский, и несколько тонн контрабандных вещей; там прячутся, верно, Борис Березовский, Закаев, Чичваркин, Яга и Кащей; Китай уважает правителей грозных, и нации нужен суровый отец, но несколько тысяч китайцев бесхозных — простите, товарищи, это переходит всякие границы!

Куда им — понять наши высшие цели. У нас интерес поважнее мошны. У нас миллионы своих не жалели, когда по Отчизне кампании шли. Великая нация желтого цвета, ты помнишь ужасное слово «ЧК»? А если вам легче, считайте, что это российский аналог Большого скачка.

И так как наличие принципов общих бесспорно в последнюю тысячу лет — Китай для приличья, конечно, поропщет, но после смирится. Ведь выхода нет!

И скоро, уверившись в новом обломе, пойдет по России в мороз и туман предсказанный Кашиным в первом альбоме** отряд безлошадных китайских цыган. Отправится странствовать желтое племя. Кочевников любят у нас искони. Нуждается в символе каждое время — и символом нашего будут они. Печально посмотрят родные березки, пахучий ковыль, колосящийся хлеб — на то, как скрипучие эти повозки китайский везут по Руси ширпотреб. В российской простой, всевбирающей жизни начнут приживаться степные гонцы; под песни о дальней китайской Отчизне привыкнут рыдать в ресторанах купцы; они завоюют любой полустанок гаданьем по Книге крутых перемен; гусары начнут похищать китаянок, артисток китайского театра «Ромэн»… Угрюмый пропойца с богатым зазнайцем, пропившись до нитки в столичном «Апшу», воскликнут под утро: «Поедем к китайцам!» — под стон «Невечерней» уткнуться в лапшу… В какой-то момент, никому не известный, а все ж неизбежный, кого ни спроси, скрестится бродячий народ Поднебесной с подпольным, подземным народом Руси. Хватает безлюдных у нас регионов. Единством судьбы наш союз осиян: сто тысяч китайцев — и сто миллионов таких же ненужных стране россиян. Мы можем питаться одним «Дошираком», довольствуясь водкой и скромным жильем. Когда нас поставят начальники раком, мы это устойчивой позой зовем. Нас долгие годы роднит безответность, привычка к лишеньям под красной звездой… В России родится такой суперэтнос, что Штатам придется накрыться окончательно.

И знаком слияния двух половинок, гордящихся новым народом своим, — застынет безлюдный Черкизовский рынок, пустынный и круглый, что твой Аркаим.

* Варианты: узбеки, кавказцы, etc.
** «Песня китайских цыган» с альбома «По небесным грядкам».

НАЗНАЧЕНЧЕСКОЕ

Только оппозиция Обаме, набежав в отдельный кабинет, молвила дрожащими губами, — дескать, притесняют, мочи нет, дескать, и при Брежневе такого не было уже, прошу простить, — тотчас же назначили Суркова общество гражданское растить.

Экого я праздника дождался! Тут и сомневаться не моги: кто у нас об обществе гражданском знает лучше, чем его враги? Кто за ним следит многоочито? Кто спешил добить его скорей? Протестует вся правозащита, выгоды не чувствуя своей. Мы пришли к серьезному итогу, к радостному, в общем, рубежу. Что вы протестуете, ей-Богу? Радоваться надо, я скажу! Это значит, что забрезжил выход, близко осыпание оков: разве делом, не сулящим выгод, стал бы заниматься сам Сурков? Если он на это дело брошен, а не на банальный нефтехим, — это дело выглядит хорошим, а прогноз для органов — плохим. Можно обсуждать его фигуру, но бесспорно, что его чутье на родную нашу конъюнктуру минимум не хуже, чем мое. Он служил когда-то в «Менатепе», после прессу стал сажать на цепь, — видимо, уже ржавеют цепи, если он пошел в другую степь. Может, он кому-то и противен (не везде же любят гордецов), но сказать, что он неэффективен, не сумел бы даже и Немцов. Кризис, говорят, сулит напасти нашей вертикали — вери гуд: хорошо, коль менеджеры власти в Хельсинкскую группу побегут. Без репрессий им тяжеловато, как еврею трудно без мацы, но они нормальные ребята (в тех делах, в каких они спецы). Надо быть оравой остолопов, чтобы их ума не признавать. Лишь представьте: если бы Андропов «Хронику»* задумал издавать? На него иные наезжают, попусту буравя сотней жал… Он ведь лучше знал, кого сажают, потому что сам же и сажал! Если бы в допутинскую эру эту диссидентскую орду возглавлял не Сахаров, к примеру, — я о нем и речи не веду, — а рулил бы ими, подбоченясь, не испорчен близостью к трубе, сусловский лояльный порученец или назначенец КГБ, патриот со взглядом бирюзовым, безупречно честный офицер, — сколь бы лучше был организован плановый распад СССР! Тут бы вся история, как милая, по пути иному бы пошла б. Иногда слыхал, что так и было, я… Но не верю, блин. Не тот масштаб. Чем сражались? Марксовой цитатой, маршем, протестующим письмом… А у этих восемьдесят пятый наступил бы в семьдесят восьмом.

Выразить боюсь в послушном слове, как подобострастны, и тверды, и мобильны станут при Суркове вялые структуры диссиды. Станет финансированье краше под эгидой нового вождя. Он ворвется, стиль движенья «Наши» в несогласный стан переведя. Либерал воспрянет из отбросов, демократ поднимется с колен, запустив на съезд единороссов неизменный пластиковый член. Тут же набежит по меньшей мере юных карьеристов легион, шахматам учить на Селигере будет их Каспаров-чемпион; будут под восторги агитпропа марши молгвардейцев разгонять; книжечки издательства «Европа» будут на Сорокина менять… Диссиденты, фиг ли вы боитесь? Вас же сразу станет большинство! На подъезде Маши anaitiss ** нарисуют не скажу чего; возродится прежняя нетленка — где другие методы найдешь? — и машины братьев Якеменко станет калом мазать молодежь… Я б другое дело подыскал им, чем кидать в противника говно, — но ведь эти могут только калом, видимо, у них его полно. Можно и побить, чего ж такого? Можно всех согласных задавить, если только методы Суркова к несогласным гражданам привить. С эффективным менеджером этим, с тщательно причесанным вождем, — мы, глядишь, и сами не заметим, как во власть российскую пройдем.

Тут настанет полное приволье. Что ж тогда я буду делать сам?
Вероятно, я уйду в подполье. С Эрнстом. Партизанить по лесам.

*«Хроника текущих событий», бюллютень советских правозащитников.
**Мария Сергеева — одна из самых яростных активисток «Молодой гвардии».

ПУТЕВОДИТЕЛЬСКОЕ

Привет тебе, Барак Хусейн Обама, иль попросту Барак, для простоты. Прости, что я на ты вот так вот прямо. Ты тоже можешь быть со мной на ты. Мы в курсе, что у этих ваших Штатов — куда я скоро в гости соберусь — имеется довольно много штампов насчет страны с названьем кратким Русь. Чтоб ты представил быт далеких россов, я подготовил список из пяти обычно задаваемых вопросов и правильных ответов. Захвати. Где нервы вам империя трепала — сейчас разверзлась черная дыра. У вас о русских судят как попало, а все сложнее раза в полтора.

Начнем с того, что злобные соседи разносят слух (Европа ли, Орда) — как будто здесь на улицах медведи. На улицах — отнюдь, а в Думе — да. Не верь, однако, их ужасной славе, о коей все кричат наперебой: у вас слоны сражаются с ослами, у нас медведь един с самим собой, и по всему тверскому околотку бежит в испуге мелкое зверье… Вот штамп другой: у нас тут любят водку. Не любят, нет. Но как тут без нее? Не усмотри, пожалуйста, лукавства или насмешки в пьяном кураже — мы пьем ее как горькое лекарство, а то с ума бы спрыгнули уже. От многих советологов ученых доносится и вовсе ерунда — что будто бы у нас не любят черных. Своих не любят, нет, а ваших — да. В любом своем прорыве и провале, в бесчисленных страстях родной земли за то, что ваших негров линчевали, мы снова уважать себя могли. Ты будешь ощущать себя как дома, все будут сострадать тебе притом — у нас тут все жалели дядю Тома, живя стократ страшней, чем дядя Том.

Наверное, среди переполоха российских либералов меньшинство успеет крикнуть: «Здесь ужасно плохо!». Так ты не верь. Все, в общем, ничего. Конечно, этот кризис бьет по нервам, и кое-кто попал под колесо, но, знаешь, по сравненью с сорок первым (а с ним у нас тут сравнивают все) любая ситуация бледнеет. Наш социум устроен по уму: элита никогда не обеднеет, а прочие привыкли ко всему. Стабфонда, может, хватит на полгода, воды у нас опять же по края… Ты, может, спросишь: где у нас свобода? Свобода есть, у каждого своя. У нас — свобода лаяться свободно о власти, о кинжале и плаще; у них — свобода делать что угодно: и с тем, кто рот открыл, и вообще. Такой свободы даже слишком много, тут ею все буквально залито,, — а то, что телик врет, так ради Бога. Его давно не слушает никто.

С тревогой подхожу к другой проблеме, воистину проблеме всех проблем. Тут говорили, что у нас в тандеме старшой — злодей, а младший — не совсем. Оставь свои наивные идеи, задумайся о чем-нибудь ином. Они в тандеме оба не злодеи, и сам тандем, признаться, не бином. Наверное, иной застынет немо, но ты поймешь. Усвой себе одно: у нас тут все по принципу тандема, поскольку у всего двойное дно. Страна глупа, но в ней ума палата; не ценит слов — но ценит сильный жест; страна бедна — однако так богата, что никогда никто ее не съест; страна слаба — и все ж непобедима; страна плоха — и все же хороша, и наш тандем, не будь я Быков Дима, — орел и решка одного гроша. На аверсе у нас орел двуглавый, на реверсе — практический расчет, но ты не обольщайся громкой славой, что между них конфликт проистечет.

Ты давеча заметил о премьере — мол, в прошлом он стоит одной ногой, но борется с собой по крайней мере и в будущее топает другой. Премьер не стал глотать твою подначку и солоно заметил, как всегда, что мы стоять не можем враскорячку — одной ногой туда, другой сюда… Не стану подражать ехидным рожам, что прекословят лидерам своим, — но на ухо шепну, что очень можем и, если честно, — вечно так стоим. В ней наш ответ на вызовы, угрозы, на вражеские шашни и клешни… Устойчивее шаткой этой позы мы ничего покуда не нашли. Раскусишь эту главную задачку — и все предстанет ясным, как пятак. Ты не сумел бы править враскорячку — а здесь, в России, можно только так.

Услышав краткий мой путеводитель, который я вручить не премину, — ты скажешь нам: ребята, не хотите ль покинуть эту странную страну? Ведь это не Отечество, а бездна, болотный газ, беспримесная жесть… А я скажу, что нам она любезна, причем такая именно, как есть. Какая ни угрюмая, а мама. Так любят невезучую семью. И Родину свою, мой друг Обама, мы б не сменяли даже на твою. Мы любим наши розвальни, разливы, расхристанность, расплывчатость в судьбе, и сверх того мы очень терпеливы. Но если скажет кто-нибудь тебе, что будет вечным это время срама, разврата и бессмысленных потерь, — то ты не верь, пожалуйста, Обама. И я не верю, брат, и ты не верь.

06.07.2009

НАЦЕНОЧНОЕ

Наша Родина — вечный подросток — верит на слово только царю. Я недавно зашел в «Перекресток» — очень дорого все, говорю! Вы бы тактику, что ли, сменили — с населением надо добрей: килограмм охлажденной свинины продается за двести рублей. И хоть я не Гайдар и не Ясин, и умом недостаточно крут — механизм до обидного ясен: перед нами торговый накрут. Опустите вы цены, ребята, на холодных своих поросят, некошерную плоть, как когда-то, продавая по сто пятьдесят! Продавщица, не празднуя труса, отвечает, горда и тверда, что пошел бы я в «Азбуку вкуса», а могу и подальше куда. И потопал я, солнцем палимый, напевая трагический марш: ведь не будут же с Быковым Димой согласовывать цены на фарш! Пусть он пишет, румян и беспутен, в окружении муз и харит…

Но потом к ним отправился Путин — очень дорого все, говорит! Мы же в крепости, блин, осажденной, нас не любит никто, хоть убей, а свинины кило охлажденной продается по двести рублей! Улыбаясь, как внешний разведчик, что попал в разработку к врагу, Кобаладзе как главный ответчик отвечает: «Понизить могу!» Поглядев на исправленный ценник, как глядят на поганую слизь, удивительный наш современник дал команду: «Пожалуйста, снизь». Покупатели крякнули немо, их глаза заблестели от слез: половиною лучшей тандема был решен наболевший вопрос!

Тем же вечером в ритме форсажа, чтоб не сделалось худшей беды, в «Пере-крестке» была распродажа уцененной премьером еды. В магазине толпились до света, раскупая дешевую снедь: большинство понимало, что это — ненадолго и надо успеть. В одобрении были едины даже те, что в инете тусят. Килограмм охлажденной свинины продавался по сто пятьдесят.

Внешний мир после кризиса жёсток. Я, однако, грущу об ином: почему он пошел в «Перекресток», а не в наш, например, гастроном? Есть товаров значительный список, что особенно нравятся мне, — я успел бы молочных сосисок оторвать по премьерской цене… Но не ради же собственно мяса от обычных занятий своих я отвлекся, в течение часа сочиняя пронзительный стих? Километры о первом лице ведь сочинил я рифмованных строк: почему он сумел обесценить, что никто обесценить не смог? Я в правительство камня не кину, но оно бесполезно вполне; он же только взглянул на свинину — и она потеряла в цене!

Тут серьезным открытием веет. Я открыл социальный закон: почему-то всегда дешевеет все, к чему прикасается он. С девяноста девятого года, по расчетам моим — с сентября, обесценились жизнь и свобода, уж о принципах не говоря; да и слово нисколько не весит, и доверье к чужим голосам… Не скажу, что меня это бесит, ибо я обесценился сам. Сколько мышью по Сети ни кликай, не накликаешь вести иной. Мы заснули довольно великой, а проснулись дешевой страной. Что ни скажешь — все будет едино, что ни сделаешь — будет мертво…

В общем, что ему, братцы, свинина? Это семечки после всего.

28.06.2009

ЖИВОПИСНОЕ

Премьер России съездил к Глазунову. Нашел и для искусства время он, хотя его, как бабы Казанову, на части рвет проблемный регион: там денег нет у «Русского вольфрама», там пикалевцы стонут без штанов… Но он нашел минутку и для храма, где русской музе служит Глазунов. Все в галерее было глазу ново. Задумчиво пригубив оранжад, премьер страны спросил у Глазунова: «Вот тут лежат… А почему лежат?» Художник, покосясь на лица свиты и опасаясь чрезвычайных мер, шепнул: «Борис и Глеб… Они убиты»…

— Нет, это путь не наш, — сказал премьер. — Подобный князь не может быть опорой и обеспечить подданным уют. Что это за тандем еще, который лежит и ждет, пока его убьют? Я слышал эту быль, листал анналы — тот инцидент печален и нелеп. Борис был должен подавать сигналы, посадок добиваться должен Глеб… Так было бы полезней им и людям. Довольно слабаков и лизунов! Пусть как хотят, а мы лежать не будем.

— И я не буду, — молвил Глазунов. — Я тоже, если честно, чуял лажу, читая летописный тот рассказ… Хотите, я их сразу же замажу?

— Нет, пусть лежат… А это что у вас?

Он подбежал своим премьерским бегом к другому полотну. Смиряя дрожь, художник молвил:

— Игорь-князь с Олегом…

— А это что за перочинный нож? — спросил премьер, указывая пальцем на меч Олега, несколько косой. — Таким ножом разделываться с сальцем, а если хватит денег — с колбасой. Вы все-таки подумайте, коллега. Я понимаю, был бы он ничей… Но это ж символ вещего Олега! Сейчас не время маленьких мечей. Меч должен быть такой, чтоб враг, покорен, дрожал при виде наших пацанов, чтоб если обрезать, то уж под корень…

— Я удлиню! — воскликнул Глазунов. — Сегодня же, буквально до ночлега, он вырастет, как великанья кость, он станет больше собственно Олега!

— Попробуйте, — кивнул высокий гость.

— Да-да! — воскликнул мэтр подобострастный. — Какой у вас прекрасный глазомер! Ужасно глазомер у вас прекрасный…

— Да, он у нас тово, — сказал премьер. И, видя, как для мэтра неземного священно все, что вылетит из уст начальственных, — он имя Глазунова присвоил Академии искусств. Художник ощутил себя прощенным под этим глазомером ножевым и даже, если вдуматься, польщенным, но как-то не совсем уже живым.

Благодаря российскому премьеру, чьи жизненные принципы просты, мы, кажется, вступили с вами в эру особенного взгляда на холсты. Он поглядит на вас, как анаконда, и спросит вас: «Послушай, эрудит, вот это кто сидит у вас?» «Джоконда». — «Скажи, а почему она сидит? За что она посажена, а ну-ка-с? Она налоги, может быть, таит? Она, быть может, основала ЮКОС?» — «Да вроде нет…» — «Тогда пускай стоит! А то, подумай, новая манера — сидеть при первых лицах в двадцать лет… А что тут рядом?» — «Спящая Венера». — «А почему лежит? Работы нет? Прикрыла срам и где-то там витает, подобная пресыщенной звезде… У нас тут рук рабочих не хватает, а эта держит руки черт-те где! А это кто, с расслабленной походкой?» — «А это Бахус, пьяный и нагой». — «Нагой? А почему такой короткий? Немедленно приделайте другой! Назад втяните ваши возраженья, я объясню вам после, тет-а-тет: нельзя иметь во вражьем окруженье такой короткий суверенитет!» И на скульптуру мы имеем виды, и Церетели надо обязать убрать повязку, скажем, с глаз Фемиды, но рот заткнуть и руки ей связать. Все меры будут спешны и недолги, но нам нельзя без резких перемен…

И не забудьте «Бурлаков на Волге» назвать «Россия, вставшая с колен».

15.06.2009

РАЗБОРНОЕ

Нацлидер! Хвала тебе, Отче. Ты всем рассказал наконец, что вскорости в городе Сочи построят разборный дворец. Дал отповедь вражьим мыслишкам глава огненосных творцов: для южного города слишком — пятерка ледовых дворцов. Закончится время кошмара, ослабнет потемкинский зуд — и в Сочи останется пара, а три, разобрав, увезут. Куда — догадаться не смею: меня нелегко удивить. Должно быть туда, где хоккею вниманье пора уделить; где, чужд государственным тайнам, до зрелищ и выпивки лют, взволнован фигурным катаньем лишенный политики люд; туда, где хотят карнавала — и просто, в конце-то концов, туда, где еще не бывало разборных ледовых дворцов.

Вдобавок при нынешнем строе удобнее, кажется мне, возить их в порядке гастроли по всей необъятной стране. Событий же, в сущности, нету. Чуть что — получаешь в торец… А тут открываешь газету — приехал ледовый дворец! Но главное — денег все мене. Писал еще граф Воронцов: нельзя же по всей ойкумене настроить достойных дворцов! Их надо построить десяток — а после, как минет страда, возить олимпийский остаток по рельсам туда и сюда.

О благе Отчизны радея, добавлю без чувства вины: мне видится в этом идея какой-то разборной страны. Коль вас оскорбит она — бросьте немедленно этот листок… Приедут заморские гости, допустим, во Владивосток — от танкеров вспенятся воды, вагонов пойдет череда, дворцы, магазины, заводы синхронно поедут туда. Появится сборно-разборный летающий город сквозной, где вплоть до публичной уборной все будет сиять белизной; там будет комфортно до стресса, там улица будет чиста, там будет свободная пресса, рабочие будут места! Поселок, сияющий глянцем, нетрудно собрать по частям, возя не к одним иностранцам, но даже к столичным властям. Поедет куда-нибудь лидер — раскинем все это кругом! Он даже не вспомнит, что видел подобное в месте другом, — он только подумает: «Браво! — разборный жуя ананас. — Как много построили, право, элитных поселков у нас!»

А чтобы противник упорный камней не кидал в огород — устроить бы сборно-разборный, бродячий, цыганский народ, в количестве нескольких сотен, в компании псов и котов, — чтоб каждый дороден и плотен, однако всечасно готов! Народ наш уютен, покорен, не помнит понятия «честь» и, в сущности, сборно-разборен: что вложат в башку, то и есть. Так думал профессор Усольцев* — да многие так говорят… Нетрудно набрать добровольцев на этот элитный отряд, чтоб сразу — по плану ли, с ходу ль, — стремительно впрыгнув в штаны, они заселяли бы модуль своей совершенной страны, всечасно готовые к счастью (и счастье водилось бы там!). Как пул президентский, за властью возили бы их по пятам. Вот город людей настоящих: спортивны, богаты, незлы… А после их клали бы в ящик и снова куда-то везли — привычной дорогою торной, по рельсам, по синей волне… Для этой России разборной бюджета хватило б вполне. Гастрольный построили график — и возят, как цирк-шапито.

А прочая — ну ее на фиг. Ее и не вспомнит никто.

* Ф.А. Усольцев — один из основателей российской психиатрической школы.

18.05.2009

ФАЛЬСИФИКАЦИЯ

В России нынче бдительность утроили. Желает коллективный Саурон карать фальсификацию истории, Отчизне наносящую урон. История… О, как должно икаться ей, едва в стране наметится развал! Что станут называть фальсификацией? Медведев пригрозил, но не назвал! Наука изыскания ускорила, стирая наши бывшие грехи… Я понимаю, почему история сегодня озаботила верхи. Не то чтобы в стране иссякли ценности, но кризис прет в Россию напролом. Не стоит говорить о современности: уместней оттоптаться на былом. Поднимем наконец до райских кущ его! Мы жили в исключительной стране. Да, мы не в силах изменить грядущего — но прошлое подвластно нам вполне. В конце концов, накоплен опыт ретуши и навык пропаганды боевой. На нем и так живого места нет уже — но ничего, потерпит, не впервой.

Тем более для процветанья вящего и наведенья шмона в голове фальсификациями настоящего исправно занимается ТВ, и от его камлания истошного краснеют все, кто не лишен стыда, — но все-таки о чем-нибудь из прошлого поспорить можно было иногда. О Византии, помнится, поспорили, о Ржеве Пивоваров снял кино… Теперь уже, глядишь, и об истории два мнения иметь запрещено. Возможность пересмотра проворонена. Бдит агитпроп, нацелясь сотней жал. Мне даже как-то страшно за Солонина* (Суворов, как вы помните, сбежал). Историк не забросит больше невода: за ним следит особый легион. Что было, а чего, простите, не было в истории — теперь решает он. А то, глядишь, состроив рожи постные, нас очерняет всяческая слизь… Уже не помню: были девяностые — иль сразу нулевые начались? Не стану вас забрасывать цитатами, — ей-Богу, ситуация смешна: две тысячи восьмой с восьмидесятыми сливается практически без шва. Двадцатилетья не было проклятого! Чуть зашатался душный наш Эдем, как сразу после восемьдесят пятого устроился спасительный тандем, и окаянская, заокеанская когорта тогда же получила по рукам… А для дискуссий есть война Троянская: Россия не участвовала там. Оспорьте все, что было до Московии, — упрек не воспоследует ничей!

…Когда-нибудь с учебником истории ко мне заглянет внучек-книгочей:

— Скажи мне, дед, сияющая лысина, — он скажет, усмехнувшись на бегу, — вот тут у нас в учебнике написано, но я поверить в это не могу… Неужто в трудный час, в разгаре кризиса, когда страна взахлеб пила этил, ваш лидер на историю окрысился и в прошлом разбираться запретил? Неужто было это время странное, ни разу не бывавшее допрежь, когда носили только иностранное — и постоянно кляли зарубеж? Вранье звенело, как коровье ботало, и все в душе смеялись над враньем; притом ничто, как надо, не работало, и это выдавалось за подъем; сидела без работы вся провинция, а силовик жирел, как василиск; в сравненье с анекдотами про Вицина культура деградировала вдрызг; страна спала, нимало не разгневана, верха пилили сырьевой барыш… Скажи мне, это было или не было?

И я отвечу: — Не было, малыш.

Ты мог заметить: не люблю трепаться я. То время было страшно и смешно, и под названием «фальсификация» оно теперь в историю вошло.

* Марк Солонин, специалист по истории Великой Отечественной войны.

25.05.2009

БАЛЛАДА О ДРУГОМ МЕСТЕ

Российский лидер, толкая речь, заметил, от гнева розов, что надо общество поберечь от слишком дурных прогнозов. А то, допустим, один министр, считая сухой остаток, сказал, что кризис не будет быстр, а выход не будет краток; иные в панике голосят, дешевых сенсаций ради, что только лет через пятьдесять мы будем вновь в шоколаде… Долой мрачнеющий колорит. Сей страх недостоин мужа-с. Конечно, ужас, кто говорит, но все же не ужас-ужас. У труса валится все из рук, но мы из другого теста, а тот, кто мрачно глядит вокруг, пусть ищет другое место.

Среди отечественных равнин, как прежде, полно колдобин. Мишенью, видимо, был Кудрин, который стал неудобен. В другое время подобный жест (вы помните слово «Мечел»?) уют не столь отдаленных мест министру бы обеспечил. В какие нынче идти места тому, кто попал во фронду, кто первым скажет: «Казна пуста» и следом: «Кранты Стабфонду»? Я сам, товарищи, не пойму, попавши в родные клещи, какое место найти тому, кто трезво глядит на вещи, на вал проблем, на бесплатный труд, инвес-ти-ци-онный климат… На телевиденье не возьмут, в газету уже не примут. Уж коль на ком-то поставлен крест в порядке дурной приметы — тебе в России не будет мест, будь даже вице-премьер ты. Поехать в Штаты разрешено, они Кудрину любезны, — но там, ей-Богу, своих полно, не видящих дна у бездны. Карьера, стало быть, на кону, прогноз представлялся смутен, и я сочувствовал Кудрину…

Но тут проявился Путин.

Когда Медведев волну погнал, он мог постоять в сторонке — но дал преемнику стоп-сигнал, избравши формат колонки. В России любят смущать умы в обход родных агитпропов — и он сегодня, совсем как мы, освоил язык эзопов. У нас на троне любой Нерон мечтает исправить нечто. Уволить просто, заметил он. А толку? О том и речь-то! Пусть лидер скажет себе: «Не трожь», забывшись в чиновном раже. Поставишь нового — будет то ж, а может быть, даже гаже. Допустим, кто-то кого-то съест, и это одобрит Дума, — но что дает перемена мест, когда прохудилась сумма? Достойных нету. Душа болит. И главное, если честно, — Россия, в сущности, монолит, одно огромное место; она — особое вещество, текуча, но крепче стали; в ней не изменится ничего, хоть всех поменяй местами! Один разительный контрпример припомнить необходимо: я был верховный, а стал премьер, и что изменилось, Дима? Хоть всей элитою овладей — преемник, в чем интерес-то? В России нету других людей и нету другого места.

Сигнал услышан. Смещен прицел. Преемник считал подстрочник. Кудрин пока остается цел, сказал кремлевский источник. Ему не время еще пока бежать из родного треста — Медведев лишь, пожурив слегка, ему указал на место. И пусть обидеться мог иной, припомнив понятье чести, — но мы давно уже всей страной находимся в этом месте. Смешно бороться, интриги плесть, сбираться на марш протеста…

Другое место, конечно, есть.

Но это чужое место.

01.06.2009

ПОВАПЛЕННОЕ*

6 мая 2009

Мы в новом мире очутились. В нем полноправно правит цвет. Раскрашенный Исаев-Штирлиц спасает крашеную Кэт. Страна, от старца до плейбоя, глядит, махнув на все рукой: какое небо голубое! А Мюллер розовый какой! А краски — словно от Диснея! Герой предстал во всей красе и врет, нимало не краснея: в разведке так умеют все. Эффект покуда не изучен. Какие планы, Боже мой! Давайте Чаплина озвучим, а то ведь бегает немой… Зачем смотреть благоговейно на купола-колокола из кинофрески Эйзенштейна? Покрасить их, и все дела! Желаем зрителю добра ведь: чего он пялится во мрак? И, кстати, Грозного поправить, а то одет незнамо как. Пускай его причешет Зверев, российской моды ветеран, и зритель купится, поверив, что Грозный стильный был тиран. Увы, краситель сериала забыл (его ли в том вина?), что фильм Лиознова снимала уже в цветные времена. Мы упустили между делом, маркетингом увлечены, что он задуман черно-белым, каким был мир в конце войны: там многоцветие не в моде, лубочных красок не видать… И коммунисты даже вроде хотят на это в суд подать — но не получат перевеса. Родная партия, прости: навряд ли на пути прогресса барьер возможно возвести. Тут поле мощное такое, что дела хватит на века: к примеру, есть «Каприччос» Гойи — их не покрасили пока; расцветим в будущем для пробы, не опасаючись суда, офорты Рембрандта? Еще бы! Гравюры Дюрера? О да! Кто пожелает нос расквасить, трудясь на новом рубеже? Гораздо проще перекрасить то, что имеется уже. И что мы скромничаем, братья, свой имидж втаптывая в грязь? Детей любимое занятье — игра полезная «Раскрась». Раз в десять лет, по зову сердца, мы перекрашиваем всласть былые доблести и зверства из черной — в розовую масть, давно устав дивить планету, устав искать благую весть… Раз ничего другого нету — давайте красить то, что есть. С одной догадкой нету сладу — пусть я за это огребу: мы все давно — лет тридцать кряду — живем в повапленном гробу. На нем, как прежде, надпись «Russian», внутри отделка из Европ, он лакирован, он подкрашен, в нем нефть и газ, но это гроб. Соседи пялят без опаски глаза бесстыжие свои. На нем лежат различной краски несовместимые слои: он черным был и краснокожим, он примерял защитный цвет… Его мы только красить можем, но переделать — нет и нет. Страна моя! Я твой поклонник. Но почему передо мной лежит накрашенный покойник, моей зовущийся страной?! Отсюда, верно, наша злоба, скопившаяся в тайниках, — что из повапленного гроба нам всем не вылезти никак. Раскрашен фильм, озвучен Чаплин, родная нефть идет в трубу, престол незыблем, гроб поваплен, и в нем стабильно, как в гробу... А впрочем, есть у этой меры резон, придуманный давно: коль все вокруг настолько серы — пусть краски будут хоть в кино. Я был ребенком оробелым, но суть вещей открылась мне: был телевизор черно-белым, а мир вокруг — цветным вполне. Отчизна, выцветшая снова, в который раз за тыщу лет! Лови хоть Штирлица цветного, раз ничего цветного нет.

*Покрашенное (церковно-славянск.)

ВЕЧНАЯ РАША

Мелькнула весть по новостям, мозги расквашивая в кашу, что Светлаков и Галустян прикрыть решили «Нашу Рашу». В иной момент такая прыть им жизни стоила б, героям. Нашли момент, когда прикрыть! Бюджет в клочки, а мы — «прикроем»? Весь мир в надежде щурит глаз и жадно ждет, чтоб мы прикрылись. Мол, кризис творческий у нас… А у кого сейчас не кризис? Закрытье «Раши» в дни невзгод подобно бегству из окопа. У нас тут кризис каждый год, и раз в десятилетье — сильный. Для нас депрессия — как мать, мы из нее выходим краше, а если «Рашу» закрывать — совсем останешься без Раши!

Нет, раз впряглись — пускай творят, вселяя зависть в тех, в которых… У нас повторы, говорят? Да в них-то вся и суть, в повторах! За это дело целый свет глядит на нас с привычной злобой: у нас повторы тыщу лет, они и есть наш путь особый! Все дичь, да чудь, да волчья сыть… Уж за повторы-то, заметим, проект бы стоило прикрыть еще при Александре Третьем — но сердцу мил такой режим! Мне предсказуемость любезна. По кругу вечно мы бежим — но мир бежит туда, где бездна. Такое время подошло, что ни налево, ни направо…
Они горюют: «Несмешно». А что смешного? Сверхдержава! И так уменьшились на треть, броня ветха, ракеты ржавы… Кому смешно на нас смотреть, тот, знать, не любит сверхдержавы. Признаем честно: целый свет, смотря, как мы разгульно шутим, и так смеялся десять лет, пока шутить не начал Путин. Не обижайтесь, если что. Имперский дух еще не умер. Теперь мы шутим несмешно, но в этом, собственно, и юмор.

Но тут по русским волостям промчалось вроде урагана, что Светлаков и Галустян не закрывают балагана. Канал сказал, что это бред, а кто распространяет слухи — несет ему моральный вред: все будет длиться в том же духе. Тут есть какой-то парадокс. Он, впрочем, изначально был там. Закрыться могут «Городок»-с, «Аншлаг», «Прожекторперисхилтон», любая, в сущности, байда, и даже «Вести», для примера… Но «Раша» — это навсегда. По сути, это их галера. Так, верно, хочется властям — чтоб приравнять формат к оковам. И поседевший Галустян с согбенным, дряхлым Светлаковым всю жизнь протрудятся рядком, с репертуаром сплошь знакомым, и будут вечно длить ситком пред возродившимся обкомом… Уйти бы на другой канал — они давно о том долдонят, — но как, пардон, такой сигнал коварным НАТО будет понят?! Патриотическая честь, крутая гордость сюзерена… Да, наша. Да, какая есть. И это даже суверенно. Мы отраженье видим в ней своих роений и борений. И чем страшней и несмешней — тем это будет суверенней.

Конечно, кто у нас не жил, тот не поймет проблемы «Раши», но этот случай обнажил черты заветнейшие наши. С такой наглядностью давно не представали мы без грима: Россия — это не смешно, и кризисно, и повторимо. Скучны черты ее лица. Ей положить на всю планету.

Но ей реально нет конца.

Всему он есть, а Раше — нету.

СИНОПТИЧЕСКОЕ

Все это скоро кончится: зима, рассветы в полдень, скользота, сугробы и вечная, сводящая с ума родная смесь бессилия и злобы, и недосып, и утренняя дрожь, и грязный транспорт — с давкой без единства, — и пакостная мысль, что хошь не хошь, а вытерпишь, поскольку здесь родился. Об этом, брат, написаны тома: в других краях меняется погода, а здесь полгода — русская зима, и страх перед зимой — еще полгода. Оглядываться в вечном мандраже, трястись перед пространством заоконным… Но, кажется, повеяло уже каким-то послабленьем беззаконным. В причины углубляться не решусь, но ясно, в чем на улицу ни выйди, что у зимы закончился ресурс поддерживать себя в суровом виде. Она опустошила закрома. Уже медведю капает в берлогу… Подчеркиваю: это все зима и никакой политики, ей-Богу!

Почуялся какой-то перелом. Попутчики взглянули друг на друга, как будто их сейчас задел крылом беспечный ангел, следующий с юга. На миг забылась уличная стынь, и голый парк, и ледяная крупка — повеяло естественным, простым, и стало ясно, как все это хрупко: и страх, и снег, и толстые пальто, и снежные, и каменные бабы… Циклическая жизнь имеет то простое преимущество хотя бы (тому порукой круглая земля, коловращеньем схожая с Россией), что где-то начиная с февраля все делается чуть переносимей. На всем пространстве средней полосы пройдет смягченье воздуха и быта: не будет страха высунуть носы на улицу, что снегом перекрыта; коварство чуть присыпанного льда прохожему внушить уже не сможет, что это жизнь, что будет так всегда, что век наш скудный так и будет дожит и что любой, кто колет этот лед, пространство отвоевывая с бою, — проплаченный, ничтожный идиот, рискующий другими и собою. Удастся всеми легкими вздохнуть, от свитера освободивши тело… Нет, я не о политике, отнюдь. Политика давно мне надоела. Что проку — добавлять еще мазок в картину обоюдного позора? Могу я о природе хоть разок? Тем более что скоро, скоро, скоро…

Конечно, как весну ни приукрась, она грозна и несводима к негам. Я знаю сам, что это будет грязь. Что все дерьмо, которое под снегом, запахнет так, что мама не горюй; что птичий гвалт не услаждает слуха; что кроме первых трав и вешних струй на свете есть и слякоть, и разруха; что чуть поддастся снег, а хрусткий наст покроется незримой сетью трещин — как первая же оттепель предаст высокий строй, который ей завещан. Я слыхивал весенний первый гром. Я знаю — всем отплатится по вере: ведь зло не побеждается добром, а худшим злом (у нас по крайней мере). Но эта влажность! Эта череда словес о сладкой вольности гражданства! Кто раз вдохнул апреля, господа, тот все-таки уже не зря рождался. Мне тоже ведом этот дух свиной, навозный дух весенней черной жижи — но все-таки! Но хоть такой ценой! И это время ближе, ближе, ближе…

Я менее всего хочу прослыть фельетонистом, тянущим резину, и как мне вам, упрямым, объяснить, что это не про власти, а про зиму? Браниться я не стал бы и в бреду — мы как-никак не в Северной Корее…

А то, что вы имеете в виду, закончится значительно скорее.

ЗЛОРАДНОЕ

Я третий день хожу как именинник, ликую, как последний сукин сын — как будто я просил сушеный финик, а мне вручили сочный апельсин; как будто получил внезапных денег с запиской от начальства: «Не грусти!»; как будто шоу «Честный понедельник» доверили Сорокиной вести! Как будто два десятка одалисок летят со мной кутить на океан… Всего-то дел — опубликован список десятка богатейших россиян.

Рассеялся меня томивший морок, скукожились зеленые рубли: миллиардеров раньше было сорок, а нынче еле десять наскребли! Мне даже стало жаль миллиардеров. Кто часто разорялся — те поймут. Почти восьми лишился Алекперов, совсем ушел из рейтинга Мамут… Я с января уже слежу с опаской, услышав кулуарную молву, за страшно обедневшим Дерипаской, но он пока остался на плаву. А мог бы повторить судьбу Мавроди… Керимов обнулился — жаль смотреть! Боюсь за Абрамовича, но вроде он похудел пока всего на треть. Все в топе, как шутил сатирик Ардов. Где стол был яств — разлегся общий труп. Усманов сбросил десять миллиардов, пятнадцать — Фридман (лидер Альфа-Групп). Урезан Лисин. Рыболовлев ранен. Существенно прижало их, чертей! Особо секвестирован Потанин: он трех недосчитался четвертей.

Да, Родина! Дела твои угрюмы, но люмпены и в кризис на коне, и счастлив я, как будто эти суммы не погорели, а достались мне. Бывало, экономику обвалишь — и как-то легче дышится опять. Нам справедливость ведома одна лишь: не нам раздать, так хоть у них отнять. Мы пляшем, как еврей при виде гоя, промокшего до нитки под дождем. Нам греет душу вид чужого горя, поскольку счастья мы уже не ждем. Вот, помню, Ходорковского судили — и полстраны, забыв про нищету, плясали, будто их освободили, а не его отправили в Читу. И я дошел до радостного воя, на форбсовских взирая молодцов, — как будто не они худеют вдвое, а я разбогател в конце концов! Да, пусть простых попробуют сосисок те, кто жевали устриц до поры. Как вовремя, ей-Богу, этот список! Не то б уже взялись за топоры, поскольку мы уже не видим жизни-с, в буквальном смысле стоя на краю… Но глядя, как худеет крупный бизнес, — мы стерпим деградацию свою.

А тут недавно, вертикаль настроив, российский вождь наделал громких дел: уволены Потапенко и Строев, и Кузнецов с Воронежа слетел. И так доволен я, и так приколен мне этот шаг, загадочный, как сон, — как будто бы не кто другой уволен, а я в каком-то смысле вознесен! Казалось бы: да мало ли героев? Российская политика мертва: подумаешь, с утра уволен Строев, а вечером назначен Строев-два… Но радостно, ей-Богу, как когда-то, когда монарха кляли стар и млад — без всякого, заметим, результата… Но что у нас имеет результат?

Родная власть! За это озаренье ты можешь мне прислать медаль на грудь: устраивай почаще разоренья для тех, кто здесь имеет что-нибудь! Преподноси заводы им на блюдце, приказывай не думать ни о ком, сперва давай как следует раздуться — а после грохай твердым кулаком! Иному губернатору, пожалуй, на десять — двадцать лет вручай штурвал, чтоб от его фигуры обветшалой народ уже тихонечко блевал, — а после сбрось! Кремлевские авгуры твое решенье долго будут грызть, и крах его внушительной фигуры заменит нам осмысленную жисть. Мы головами радостно покрутим, похлопаем друг друга по плечу… На крайний случай есть в резерве…

Боже! Нет, никогда. Молчу, молчу, молчу.

РАССАСЫВАЮЩИЙ

Неподкупного этого взгляда, что, бывало, пронзал как стилет иль, напротив, ласкал, если надо, я не видел четырнадцать лет. Так глядят исподлобья бараны, чьи кровавые зенки страшны… Он не только залечивал раны — он глазами рассасывал швы! Так и ввел эту новую моду, покоряя останкинский зал, — и Чумак, заряжающий воду, с ним сравниться уже не дерзал. Так, я помню, и в письмах писалось — их к нему приходил миллион: как и что у кого рассосалось, аккуратно зачитывал он. Инвалиды, сидевшие дома, потирали больные места: у одной рассосалась миома, у другой рассосалась киста. Издевались ученые колко, но в испуге замолкли потом: Кашпировская черная челка с горбачевским сравнялась пятном. Начинания были неплохи, а последствия очень горьки, но ведь все это знаки эпохи, как варенка, Мавроди, ларьки. Непокорное время кусалось, начинался крутой передел. О, как много всего рассосалось! Слишком часто он, видно, глядел. Шло последнее действие драмы. Почему, объяснить не берусь — от его ежедневной программы рассосался Советский Союз. Телезрители были не рады, что расцвел Кашпировского дар: рассосались советские вклады и обрушивший вклады Гайдар… Кровь лилась, континент сотрясался, потянулась такая байда, что и сам Анатоль рассосался, и пропал неизвестно куда. На какой упоительный берег ты приплыл, гениальный изгой? Был как будто в одной из Америк, через год объявился в другой… Но не помнила об Анатоле покоренная им же страна. Да и сам посуди, до того ли, если так рассосалась она. Не осталось ни мяса, ни сала, оборонка — и та уплыла. Лет за восемь нас так засосало, что торчали одни купола.

Всю страну соблазнил лжемессия. Ничего нам помочь не могло. Без стыда рассосалась Россия: кто нефтянку сосал, кто бабло. Супостаты в затылках чесали, от испуга белее белил: все в стране непрерывно сосали, даже те, кто при этом рулил. Производство стояло на месте, энтропия брала города. Рассосалось понятье о чести, ум, свобода, остатки стыда. Брак, культура, поэзия, проза — все, что было еще на Руси. И никто не придумал наркоза, чтобы крикнуть: «Уймись, не соси!» Потому, с неуклонностью близясь, над страною послышался SOS, для приличия названный «кризис», чтоб прервать коллективный засос.

И тогда, на последнем развале, после всех переделок и драк, Кашпировского снова призвали: без него оказалось никак. Налетела такая зараза — пострашнее, чем швы и лишай: ты при помощи третьего глаза хоть какой позитив повнушай! Ты лечить и морочить любил нас — и теперь по веленью элит повнушай, что продлится стабильность, что в дуэте царит монолит, что стоит незакатное солнце, что не нужно бояться химер… Может быть, как-нибудь рассосется? Ты же это когда-то умел! Помоги: без волшебного слова мы лишимся последних портов. А для съемок Лолита готова и Пореченков даже готов.

И, прищур устремляя шпионский на последствия собственных дел, вновь с экрана глядит Кашпировский, как еще в перестройку глядел. Он глядит, презирая усталость, из-под шапки упрямых волос.

Знать, судьба, чтобы все рассосалось, унеслось и с нуля началось.

МАМО, НЕ ГОРЮЙ!

Напрасно «Евровиденье» бранил иной патриотический чудила — а мне такой расклад, признаться, мил. Я счастлив, что Приходько победила. Теперь, считай, награда в рюкзаке, к негодованью иноземных змиев, — а что на украинском языке, так он же наш. Как, собственно, и Киев. Мы — тот Союз, который всем грозил. Имперские мы покоряем выси. И композитор, собственно, грузин, и тоже наш — как, впрочем, и Тбилиси. Явив Европе синтез трех начал, мы поступили вдумчиво и тонко — там только текст немного подкачал, не зря его придумала эстонка. Сегодня он повсюду на виду — подсуетился кто-то расторопный; я с мовы вам его переведу, на ямб перелагая пятистопный. «Ой, мамо, мамо! Вот мой злейший враг, рассевшийся в душе моей навеки. Меня лишил он всех утех и благ, низвел меня до статуса калеки, он вытоптал меня, как сапогом, и уподобил выжженному полю. Златым кольцом я скована с врагом. Мою он долю выпустить на волю не хочет, нет. Не в радость мне еда, не лечат ни гештальт, ни психодрама: теперь я знаю, что любовь — беда. Моя судьба поломана. Ой, мама! Я похудела, столько претерпев. Судьбину поломали, как травину. Любовь — беда» (опять пошел припев). Я где-то понимаю Украину, которой этих жалоб череда недаром показалась слишком хмурой. Теперь их представляет Лобода — виагровская девушка с фигурой. Ведь это «Евровиденье», увы, — сплошная европейская витрина, там надо показать, что Украина упрямо не склоняет головы, и Лобода для зрителей Москвы споет про День святого Валентина.

Приходько может души потрясать своим фольклорным басовым надрывом, но все же надо текст переписать и сделать, что ли, более счастливым. Он, может, для Москвы сойдет и так, но там же вся Европа зубы скалит… Поется там, что есть какой-то враг, который нас на волю не пускает. Прошу прощенья, это как понять? Мне кажется, что здесь намек на власти; момент, сейчас я буду сочинять нормальный, суверенный текст для Насти. «Есть у меня надежный, верный друг, я от любви к нему ночами вою. Он нашу волю отнял как-то вдруг и поместил в уютную неволю. Что воля, что неволя — все одно. Была бы я строптива и упряма — уже давно увидела бы дно, а так я свет увидела. Ой, мама! Он приковал меня златым кольцом, я кризиса не чувствую нимало, я округлилась станом и лицом, мои мозги скукожились. Ой, мама! Идет по телевизору одна годами неизменная программа; поют попы, как будто у одра, но это все от радости. Ой, мама! Мы замирили буйную Чечню, мы разогнали воинов ислама, история закончилась вничью, настало что-то новое. Ой, мама! Все говорят, что будет нищета — ни копий, ни щита, еды ни грамма, — но я не верю, я пока сыта, а дальше мы уж как-нибудь. Ой, мама! Враги, конечно, ропщут, как всегда, но мы тверды, Отчизну карауля. Иные говорят: «Любовь — беда». Так это ведь смотря к кому, мамуля!».

С такою песней «Мамо, не горюй!» хоть сам на «Евровиденье» поеду. Все конкурсанты там получат «пфуй!», а мы получим верную победу. Россия вновь воспрянет, победив, и сможет оглядеться горделиво.

А что надрыв — не страшно. Пусть надрыв. Какая же лояльность без надрыва?

ТЫ ПОНИМАЕШЬ НАС, РАУЖЕЛИНА?

Меня томит судьба Мадагаскара. Полиция расстроила ряды. Мне страшно от кровавого оскала бысстыдно разгулявшейся орды. ООН бесславно губы поджимала, пока, под крики ярости слепой, законный лидер Равалуманана сражался с разъяренною толпой. Не перечесть подробностей ужасных. Польстившись на зеленые лавэ, там буйствовала кучка несогласных с Андре Ражуелиной во главе. Естественно, смутьянам там — малина: ОМОНа нету, в головах туман... Я сразу понял, что Ражуелина обрушит все, что Равалуманан с соратниками создавал годами. Он верный путь к спасенью отыскал. Он четким курсом, стройными рядами к стабильности повел Мадагаскар; он нищету уменьшил вполовину, он подобрал послушный кабинет, — но было видно, что Ражуелину все это не устраивало. Нет! Разнузданный корсар с серьгою в ухе, он тьму головорезов приласкал, он заскучал, он захотел движухи, он к хаосу ведет Мадагаскар! Народ доволен, сыт — ему все мало. Он, видимо, грустит по старине. Он обвиняет Равалуманана, что нету демократии в стране. Ему судьба народная близка ли? Мулата не отмоешь добела: где видел он, чтоб на Мадагаскаре когда-то демократия была?! Цветет мадагаскарская долина, в ней поспевают финик и банан — однако им не рад Ражуелина. Он говорит, что Равалуманан, чьи преобразования в разгаре, — устроил натуральный произвол, коррупцию развел в Мадагаскаре! Когда ее там не было, козел?! Ты посмотрел бы, что в сухом остатке: в столице дым, в провинциях разброд... Уж лучше процветание и взятки, чем нищета и видимость свобод! Теперь в Мадагаскаре полный финиш. Разнузданно ликует пироман. Вот так всегда, когда всерьез не примешь борцов с режимом, Равалуманан. Давно уже известно из анналов: не стоит церемониться с врагом. Сперва бунтуют десять маргиналов — а после р-р-аз, и буйствует кругом подобная весеннему разливу, сносящая и честных, и блатных, калечащая Антананариву «цветная революция» цветных...

Покуда Русь ликует, строит, кроет, ведет сквозь кризис строй народных масс — Мадагаскар нас так же беспокоит, как прежде беспокоил Гондурас. Пора спасать народ Мадагаскара, не дожидаясь высшего суда. Послать туда российского фискала, российскую милицию туда! У нас бы никакой Ражуелиена не вылезал из водометных струй. У нас ему сказали бы: иди на — окраину, и там помитингуй! У нас бы, посягнув на статус царский и дерзко спровоцировав аврал, Каспаров этот, блин, мадагаскарский давно бы в зоне в шахматы играл. Попавши в климат пасмурный московский, уверен я, за первых пять минут мадагаскарский этот Ходорковский уже забыл бы, как его зовут. Задолго бы до бурного финала — когда столица мечется в дыму — от нашего бы Равалуманана послали б метку черную ему. Дивимся мы неслыханному диву — как допустили, кто позволил, блин?! Зато уж в нашей Антананариву не будет никаких Ражуелин. Мы не допустим выборов и бунта. Мы доведем до самого конца, чтоб им накрылись власть, министры, хунта, народ и обитатели дворца. Мы так и сгинем — вместе, заедино, но ничего не будем тут менять!

Ты понимаешь нас, Ражуелина?

Не понял, гад? Да где тебе понять...

МНЕ ХОЧЕТСЯ ИЗБРАТЬСЯ В МЭРЫ СОЧИ

Как в анекдоте том, который тесно связан с прошлым веком, но до сих пор уместен и нелжив: «Алло, ЦК! Желаю быть генсеком!» — «Вы что, больны?» — «О да, и еле жив!» Пускай моя известность местечкова, зато напор — на сотни киловатт. Я не могу плясать, как Волочкова, но тоже, говорят, тяжеловат. Как Лебедев, разведкою пригретой и славою обласканный сполна, я тоже связан с «Новою газетой» (хотя он платит ей, а мне — она). Как Б. Немцов, я очень разнопланов и крут по части мощи боевой, не менее забавен, чем Богданов, и обожаю чай, как Луговой (хотя при этом в скобках замечаю, чтоб успокоить Англию слегка, — из множества со мной попивших чаю никто не умирал еще пока). Хотя я враг горкомов и обкомов, но я не чужд лояльности Кремлю, и я люблю Россию, как Пахомов, — единую, единую люблю! Да, я готов амбиции припрятать, вести южан на штурм любых преград. К тому ж меня, как прочих кандидатов, не любит Суверенный Демократ, хотя по мне — он всех милей и краше. Вдобавок, между нами говоря, в душе уверен я, что секта «Наши» готова мне отлить нашатыря. Гожусь по всем параметрам, короче. Запасся барабаном и трубой. Признаемся себе, что мэром Сочи у нас сегодня может быть любой, коль он не до конца еще задавлен, уверен кое-как в себе самом и чем-нибудь умеренно прославлен: полонием, иль танцем, иль умом. Давно уже известно из анналов: российский быт устроен по уму, мы нация непрофессионалов и выживаем только потому. Ведет эфиры бывшая путанка, от гордости раздувшись, как паук; работает бомбилой клерк из банка, ремонтом занят кандидат наук, на льду артисты прыгают нередко, пиарщик философией рулит, а государством — внешняя разведка, пока остатки свергнутых элит, безропотны, хотя еще не стары, нашлепнув на уста себе печать, тачают за границей мемуары, чтоб только рукавицы не тачать. Я думаю, подобные примеры, понятные и пьяному ежу, всех убеждают: в сочинские мэры я даже лучше прочих подхожу. И если бы, упорно факты роя, стахановец эфирного труда А. Хреков обо мне бы снял «Героя», — он тоже не прошел бы никуда.

А правда, что бы стал я делать в Сочи, когда бы стал на самом деле мэр? Да мне не хватит дня и даже ночи, чтоб изложить готовый комплекс мер! Подобно храбрецу Алкивиаду, я усмирил бы местное жулье; не отменил бы я Олимпиаду, но лишь осовременил бы ее. Я игры бы провел такого сорта, каких другим не выдумать в бреду: я русские, родные виды спорта в программу олимпийскую введу. Представьте, как по трассам обветшалым, лавируя меж боссом и Кремлем, несется Кудрин: чем не русский слалом? Причем Стабфонд, естественно, при нем, а олигархи, правящие классы и те, кто им по статусу близки, построились вдоль олимпийской трассы и отрывают жирные куски. Вот тоже спорт, что выглядит опасным: на лыжах покоряя горный склон, охотится ОМОН за несогласным, и это будет русский биатлон. А несогласный, этакий иуда, затеявший всю эту кутерьму, выкрикивает лозунги, покуда спортсмены попадают по нему. А вот и главный спорт, в сравненье с коим все остальные выглядят кислей: весь средний класс с горы несется строем, и это называется бобслей. Работодатель с выкриком «Иди ты!» пинает их под рудимент хвоста — и вслед за ними вниз летят кредиты, надежды и рабочие места. Вам нравятся такие испытанья? Ведь мой проект ничуть не нарочит! Вот пресса — вид фигурного катанья — скользит по тонкой кромке и молчит… И, наконец, соперников проредив, назло любому внешнему врагу — ведут команды «Путин» и «Медведев» борьбу нанайских мальчиков в снегу. Уверен, на такой Олимпиаде не будет провокаций и атак. Меня назначьте мэром, Бога ради!

А Сочи пропадать и так, и так.

NO ESPASARAN

* (*они не уйдут)

Единственный сколько-то ясный итог скандалов на почве кино, которые вышли на новый виток, хоть все обнажилось давно: всех этих собраний, «приду-не приду», еще в декабре-январе, всех этих тусовок в Охотном Ряду, точнее в Гостином Дворе, всех этих потешных покуда боев и драк в исполнении звезд, борцов, стукачей, стариков, холуев, — суров и достаточно прост. Припомним шумиху последних недель, и ложь, и визгливую лесть: пред нами наглядная, в общем, модель Отечества как оно есть. Гордясь до истерики, выпятив грудь, искусно себя разозлив, оно триумфально вступило на путь, в финале которого взрыв. Еще далеко неизбежное дно, не сдался последний редут, не пахнет разрухой, но ясно одно: что сами они не уйдут.

Свой лоб расшибать, как об стенку баран, — наш метод с начала времен. Был лозунг в Испании — No pasaran! Теперь он слегка изменен. В России в избытке имеется газ, о нем голова не болит, то не было, нет и не будет у нас ротации местных элит. Вот так и вертелось у нас колесо последних веков десяти: начальники могут практически все, однако не могут уйти. Диктатор, пока он во власти сидел (гарантии тут не спасут), наделал таких сверхъестественных дел, что если уйдет, то под суд; на троне сменивший его либерал, которому жизнь дорога, такого наделал и столько набрал, что если уйти — то в бега; вояка, пришедший на смену ему, являлся таким смельчаком, что если уйдет — то уже не в тюрьму, а просто в петлю прямиком. А ежели после годов тридцати, не внемля чужим голосом, он все же однажды захочет уйти, поскольку устанет и сам, уйти без оглядки, не важно куда, свободно, как дикий нарвал, — его никуда не отпустит орда, которую он же набрал. Они окружат его плотным кольцом, как самая липкая слизь, и будут кричать перед царским крыльцом: «Родимый, казни, но вернись!»

Воистину глуп, кто смущает умы мечтою о смене простой. Они доведут до войны, до чумы, до сладкого слова «застой», до скуки, что тянется дольше веков, до бури, что выбьет окно, до дна, до террора, до большевиков, до смуты, до батьки Махно, они доведут, наконец, до того, что туже сожмется кольцо, что взрослые все и детей большинство им будут смеяться в лицо, их будет в анналы вносить Геродот, атаку задумает Брут, они попадут в саркофаг, в анекдот, в пословицу — но не уйдут. Они водрузят искупительный крест, безжалостно выморив нас; они проведут разделительный съезд, свезя представителей масс, они призовут благодарную рать, являя нежданную прыть, наймут матерей, чтобы громче рыдать, и нищих, чтобы жалобней ныть, псарей, чтобы громче кричать «Загрызу!», попов, чтоб явить чистоту, — и взвоют, и вовремя пустят слезу, и вовремя крикнут «Ату!», и вновь, на посмешище прочих сторон, пошлют нас на бой и на труд, и задом вгрызутся в завещанный трон, и кончатся. Но не уйдут.

Тут сломит башку аналитик любой, очкастый знаток теорем. Так воин врага забирает с собой, так с шахом сжигают гарем — для них унизителен выход иной, он просто немыслим, верней. Они согласятся уйти со страной, со всеми, кто мается в ней, — они приберут стариков, дошколят, горланов и преданных звезд, но лишь уничтоживши то, чем рулят, покинут насиженный пост. Отчизна очнется на том рубеже, где вновь продолжается бой. Мы можем их скинуть, так было уже, — но, кажется, вместе с собой.

А нам остается утешиться тем (другой компенсации нет), что в случае гибели сложных систем широкий останется след, что будет потомков презрительный смех и высший предсказанный суд, от коего, при ухищрениях всех, они уж никак не уйдут.

И ЭТО ВСЕ УСТРОИЛА МОРАРЬ

Довольны ли радетели свободы, владельцы либеральных, сытых харь, наймиты и моральные уроды, пытавшиеся к нам пустить Морарь: любители дешевых балаганов, властями обанкроченных уже — Лесневская, Альбац и Барабанов, и сотни обитателей ЖЖ? У нас и так-то все на честном слове, обвал, развал, дурная полоса — а было бы совсем как в Кишиневе, где до сих пор считают голоса. Там полстолицы попросту пылает, в истерике законный государь, разгромлен обезлюдевший парламент, и это все устроила Морарь! Уж если там, где нет дуумвирата, где коммунисты правят, как цари, все выглядит настолько хреновато, — про нас уже ваще не говори. На штурм пошли б десятки миллионов, свалили бы правительство, как встарь... Владеют ли Каспаров и Лимонов такой убойной силой, как Морарь? Мне кажется, она как Поттер Гарри – особенный, магический юнец... А если б две Морари? Три Морари? А если бы четыре, наконец?! Я с ужасом припоминаю, братцы, недавние, по сути, времена, когда в столицу русскую прорваться пыталась в Шереметьеве она. Какая злость была в ее оскале! Страна была к истерике близка. Три дня ее спецслужбы не пускали – отборные, элитные войска! В конце концов на полосе нейтральной, пока висела утренняя хмарь, избавились от слабости моральной и в Кишинев отправили Морарь. Ее унес в заоблачные выси надежный Ту, как было решено. Конечно, лучше было бы в Тбилиси – уже бы Мишу скинули давно; а впрочем, для России лучше Миша. У них и оппозиция — не мед: когда освободится эта ниша, глядишь, ее вменяемый займет.

...Ах, если бы одумался Воронин, явил коммунистическую прыть – и вход туда ей был бы заборонен*, как мы его сумели перекрыть! А если бы и прочие режимы — меж коими не прерывалась связь — поставили заслоны и зажимы, стоцветных революций убоясь, — какой бы славный опыт был проделан! Приюта не найдя, не зная сна, как вечный жид, как лермонтовский демон, над всей страной летала бы она, на киевском и на ташкентском фоне пред CNN позировала всласть – пока б ее не взяли в Вашингтоне и там не опрокинулась бы власть.

Привычно мысли в рифму облекая, как многократно делывал и встарь, — я думаю: но что за власть такая, что ей страшна какая-то Морарь? И сам же отвечаю: знаем все мы, кому Отчизна вправду дорога, — что прочные, стабильные системы особо уязвимы для врага. Америка, допустим, колобродит от полноты раздувшейся мошны, там постоянно что-то происходит, и ей теракты даже не страшны. Взрывали их, гранаты в них кидали, противники валяли их в грязи… Все беспокойно в Индии, в Китае, во Франции, где правит Саркози, — а мы, и суверенная Молдова, и прочие, кто окружает нас, свалиться в хаос от толчка любого на ровном месте можем каждый час. Властитель прежний несколько прибил нас. Мы можем рухнуть от любой чухни. У нас такая полная стабильность, что все к чертям покатит, чуть чихни. Весь наш народ, который так громаден, ударится в погромы, кровь и гарь… Кому-то не опасен и бен Ладен, — а для кого смертельна и Морарь! С годами суверенная Молдова, чья власть непобедима и крепка, дойдет до состояния такого, что будет трепетать от ветерка, — а для России, гордой и прекрасной, исполненной неведомых глубин, настолько страшен всякий несогласный, что на любого нужно пять дубин.

Вы ждете утешительной морали? Мораль проста, хотя и не длинна.

Страна, что может рухнуть от Морари, — действительно великая страна.

БЕСТСЕЛЛЕРНОЕ

Сенсация на книжном рынке, блин: тут встретились надысь Барак и Уго, крепыш-мулат и смуглый исполин, и по плечам похлопали друг друга. Венесуэлы гордый старожил, ее народ отстаивая рьяно, Обаме в руку Чавес положил творенья Эдуардо Галеано. За сутки автор скромного труда стал знаменитей, чем Агата Кристи. И те, кто не слыхали никогда о пылком уругвайском журналисте, кто сроду не читал его статей, без всякого особого резона теперь несутся с пылкостью детей на сайты «Амазона» и «Озона» и яростно спешат приобрести эссе, которых лично я не вынес, — о том, как Штаты, Господи прости, неутолимо грабили латинос. Нормально, Чавес! К ногтю их, ловчил! Явись к тебе Ольмерт во время оно, я думаю, ему бы ты вручил историю о мудрецах Сиона.

Но главное — воздвигнулся кумир. Ведь вкус у массы гибок, как лиана. Шестые сутки весь крещеный мир читает Эдуардо Галеано: испанец, русский, чукча, киприот, еврейка, итальянка, украинка… Открывшийся маркетинговый ход меняет махом всю структуру рынка: повсюду — от Сиднея до Курил — прочтут ваш опус, шевеля губами, лишь сделайте, чтоб Чавес подарил его во время саммита Обаме. Его весь мир раскупит в тот же час, властительскому вкусу потакая. Коллеги! Я не знаю, как у вас, а у меня возможность есть такая. Вот книга, например, моих баллад: забвение не будет угрожать ей. Доказано: от тех, что всем рулят, нас отделяют пять рукопожатий. Муратов вообще редактор мой: хотя он с виду несколько растяпист, но ходит к президенту, как домой, и долго с ним беседует под запись. (Переворот в стране: ей-ей, не вру! Под это дело спасся и Гонтмахер: он как бы снова призван ко двору, а думали уже, что послан в рифму.) Берет Муратов мой, допустим, том и говорит, с Медведевым встречаясь: пожалуйста, когда-нибудь потом… когда на огонек заглянет Чавес… Наш автор хоть и молод, да удал, и не оттянет Чавесу кармана. Скажите, чтоб Обаме передал! Ей-Богу, это лучше Галеано! Потом венесуэльский патриот Барака ловит где-нибудь в Европе, мои стихи ему передает — и тут же я оказываюсь в топе. Снимают фильм, печатают плакат, работает рекламная машина, а коль Обаме хочется откат (у них же кризис) — это разрешимо.

И вообще — какой открылся путь, вульгарные бестселлеры раздвинув, нормальную словесность протолкнуть в унылый рейтинг книжных магазинов! В эпоху самиздатских муз и лир шутил учитель наш, Андрей Степаныч: чтоб школьник прочитал «Войну и мир» — давать ее в машинописи на ночь. Накрылся самиздат, но в наши дни, похоже, нужен метод тот же самый: чтоб прочитали классику они — прогнать ее сквозь Чавеса с Обамой! Тогда прочтут и школьник, и студент все то, на чем положено учиться (нефть подрастет — и русский президент к их начинанью сможет подключиться). Мне это крайне важно самому, а то уже невежды задолбали… «Войну и мир», «Обломова», «Муму» пускай вручают пачками Обаме. Реклама, так сказать, из первых уст, торжественная акция «Бестселлер»: ведь есть еще Тургенев, Кафка, Пруст, Капоте, Фолкнер, Мейлер, Хеллер, Веллер! Кто не следит за модой — тот дурак. Спасем, ребята, книжную торговлю! Встречайтесь чаще, Уго и Барак.

А я покуда список подготовлю.