Александр Кабанов. Стихи 2006 года

Александр Кабанов


Стихи - 2006 * * * * Облака под землей - это корни кустов и деревьев: кучевые - акация, перистые - алыча, грозовые - терновник, в котором Григорий Отрепьев, и от слез у него путеводная меркнет свеча. Облака под землей - это к ним возвращаются люди, возвращается дождь и пустынны глазницы его. Спят медведки в берлогах своих, спят личинки в разбитой посуде, засыпает Господь, больше нет у меня ничего... Пусть сермяжная смерть - отгрызает свою пуповину, пахнет паленой водкой рассохшийся палеолит. Мой ночной мотылек пролетает сквозь синюю глину, сквозь горящую нефть, и нетронутый дальше летит! Не глазей на меня, перламутровый череп сатира, не зови за собой искупаться в парной чернозем. Облака под землей - это горькие корни аира... ...и гуляют кроты под слепым и холодным дождем. Мы свободны во всем, потому что во всем виноваты, мы - не хлеб для червей, не вино - для речного песка. И для нас рок-н-рол - это солнечный отблеск лопаты и волшебное пенье подвыпившего рыбака. * * * * Открывая амбарную книгу зимы, снег заносит в нее скрупулезно: ржавый плуг, потемневшие в холках - холмы, и тебя, моя радость, по-слезно… …пьяный в доску забор, от ворот поворот, баню с видом на крымское утро. Снег заносит: мычащий, не кормленый скот, наше счастье и прочую утварь. И на зов счетовода летят из углов - топоры, плоскогубцы и клещи… Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов - и другие не хитрые вещи. Снег заносит, уснувшее в норах зверье, след посланца с недоброю вестью. И от вечного холода сердце мое покрывается воском и шерстью. Одинаковым почерком занесены монастырь и нечистая сила, будто все – не умрут, будто все – спасены, а проснешься - исчезнут чернила. КУРЕНИЕ ДЖА Что-то потрескивает в папиросной бумаге: как самосад с примесью конопли, как самосуд в память о Кара-Даге, и, затянувшись, смотришь на корабли. Вечер позолотил краешек старой марли, и сквозь нее проступают: мачты, мечты, слова - складываются в молитву, в музыку Боба Марли, в бритву, в покрытые пеной - крымские острова. Мокрые валуны правильными кругами расходятся от тебя, брошенного навсегда. Но, кто-то целует в шею и обхватывает ногами и ты выдыхаешь красный осколок льда. * * * * И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде, и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде. Желтый провод – к песчаной косе, серебристый – к звезде над дорогой, не жалей, перекусывай все, лишь – сиреневый провод не трогай. Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело: все, что надо – рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело. То, что раньше болело у всех - превратилось в сплошную щекотку, эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку. Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, потерявший империю злую, над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую. Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора: Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора. 2041 г. На премьере, в блокадном Нью-Йорке, в свете грустной победы над злом - черный Бродский сбегает с галёрки, отбиваясь галерным веслом. Он поет про гудзонские волны, про княжну. (Про какую княжну?) И облезлые воют валторны на фанерную в дырках луну. И ему подпевает, фальшивя, в високосном последнем ряду, однорукий фарфоровый Шива - старший прапорщик из Катманду: «У меня на ладони синица - тяжелей рукояти клинка…» …Будто это Гамзатову снится, что летят журавли табака. И багровые струи кумыса переполнили жизнь до краев. И ничейная бабочка смысла заползает под сердце мое. * * * * Михаилу Шишкину Море – наощупь из черного вяза, рыба-кукушка смолчала три раза с хвостиком - время гадать на песке. Что ж ты не спишь, манекенщица Люда? Я - надувной силиконовый будда с крошечной дырочкой в левом соске. Раннее утро остро и тревожно, даже о строчку - порезаться можно. Ржавые, низко плывут облака: бродишь, пригнувшись в нелепом поклоне, будто бы всё – на огромной иконе: лошади, пьяная тень рыбака… Счастье рифмуется с тем, что на части видимо рвется от деепричастий. Чаек акриловых не развели. Сохнут, протертые в кровь, изоленты - все мы архангелы и диссиденты: за оголенное что-то вдали. * * * * Червь сомнения мыслит глубоко, если только не спит на ходу и не чавкает томиком Блока или яблоком в райском саду. И его вдохновение (вроде) посещает весной натощак. Вот, верлибры о заднем проходе и о прочих вселенских вещах. …«Вокруг света» темнеет подшивка в неухоженном дачном дому. Червь сомнения тоже – наживка, деревенская пища уму. Там, где родины трутся краями и клюет на обычный овес - сом сомнения, выросший в яме - золотой и бездонной от звезд. * * * * Я выжил из ума, я – выживший, в итоге. Скажу тебе: «Изюм» и ты – раздвинешь ноги. Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник, покуда я в тебе – ребенок и любовник…» На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке любую божью тварь рожают по старинке: читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки и крестят, через год, в портвейне «Три семерки». Вот так и я, аскет и брошенный мужчина вернусь на этот свет из твоего кувшина: в резиновом пальто, с веревкой от Версачи и розою в зубах - коньячной, не иначе. * * * * Исчезли предметы и чувства пропали, остались сплошные слова: на желтой бумаге, в зеленом металле, с пластмассовой цифрою 2. И слово за слово, и словом по кругу, и слову - уста не разжать. А надобно всовывать что-то друг другу, кого-то друг другу рожать. Нацеливать стрелки, закручивать гайки; о чем деревяшка поет?: «Аральское море, оральные чайки, суровый и дальний полет!» А может быть, счастье – на память, на ощупь пушистое, как мельхиор? И пахнет спросонья лососевой рощей, пиликает, словно прибор? По капельке - свежий песок отмеряет своей не счастливой родне. А после уходит, сарай отворяет, на медленном мокнет огне? УХА Луковица огня, больше не режь меня, больше не плачь меня и не бросай в Казань. Ложкою не мешай, ложью не утешай, память - мужского рода: чешется, как лишай. Окунем нареки, вот мои плавники, порванная губа, вспоротые стихи. Вот надо мной проходят пьяные рыбаки. Все на земле – мольба, дыр и, возможно, щыл. Господи, Ты зачем комменты отключил? Всех успокоит Сеть, соль и лавровый лист, будет вода кипеть, будет костер искрист. Будут сиять у ног – кости и шелуха... Как говорил Ван Гог: «Все на земле – уха…» * * * * Казанский кремль, крем-брюллов январского, ночного снега, дымится новогодний плов сияет печень печенега. А ты, любовь моя, не спишь в своей прокуренной могилке, Глядишь в окно, кропаешь стиш, прикладываешься к бутылке. И нет, чтоб совершить набег за апельсинами к соседке. Ты пьешь, и слизывают снег две лошади на этикетке. * * * * Тихо, как на дне Титаника, время – из морских узлов. Деревенская ботаника: сабельник, болиголов. Подорожник в рыжей копоти, добродушный зверобой - ни предательства, ни похоти, дождь и воздух кусковой. Вот, в тельняшке кто-то движется, улыбается в усы. Все острей и ближе слышится серебристый свист косы. Мусульмане и католики, православные и не… Ждут нас розовые кролики, с батарейками в спине! * * * * Ливень спешился, шахматы сохнут: конь Е-8 бьет пешку С-7. И стаканчик пластмассовый чокнут, сумасшедший стаканчик совсем. Одноразовый, людям в угоду, завсегдатай дешевых кают, дождевую, пернатую воду - не целуют, не плачут, не пьют. В ней - осадок небесной работы, керосин, отгудевший свое. И набиты ее самолеты мертвецами до самых краев. И в прихожей тебя раздевая, бормочу от любви и стыда: - Пощади же меня, дождевая, ядовитая, злая вода. * * * * (эпистолярное) Что тебе сказать, Ямакова? В жизни стало так бестолково. Разве счастье может быть умным, многотомным, как ПСС?* …Выползает зверем чугунным, розовым и женским на вес. Ты читаешь толстую книгу, смотришь в небо, ешь землянику, про Мак Дональдс – ангел молчит. Киевских не вспомнишь каникул, и не надо с чаем калигул, и наполнен снегом твой щит. В ванной запинается вентиль: против часовой - не дано. За свои слова Бог ответил. Ну, а ты – не пишешь давно. *ПСС – Полное Собрание Сочинений. * * * * Тихий бронзовый Чайковский Петр Ильич, я затеял прогуляться перед сном. Вот белеет не доброшенный кирпич - в чем-то красном и округло-жестяном. Небо Воткинска азартно и темно, и созвездие к созвездию впритык, будто ангелы играют в домино, не считая на костяшках запятых. В дом-музей ведут крысиные следы, ближе к празднику – от тварей спасу нет. И не ждут от нас ни счастья, ни беды школьный глобус и щелкунчика скелет. Для молитвы нужно несколько минут, для молчания – огромная страна. Знаю, знаю - крысы всех переживут, а вот музыку не смогут ни хрена. Серый снег идет волною за волной, и снежинки, словно буковки из книг. Это чучело рояля надо мной поднимает перламутровый плавник. УКВ Позабытый УКВ приемник, в нем хрипит зарезанный наемник. Длинный долгий ужин на траве… …жалко, что приемник - УКВ. На вечерней киевской газете он лежит в расстегнутом жилете, рядом сохнет листик чабреца, луковое горе – два колечка, соль, картошка, и смолкает речка - перед тенью Гамлета-отца. УКВ – плесканье волн коротких, ямочка на женском подбородке, водка, словно музыка в уме, ветреное сало бутерброда, карт перетасованных колода: крест козырный, церковь на холме. Точки и тире, читай: терновник, до свиданья, маленький приемник, старомодный гений хрипоты… Будем жить, сверчкам кивать согласно и макать в подсолнечное масло - черствые кусочки темноты. ТРОЕТОЧИЕ У августа – профиль трамвая, он поздний ребенок, бастард. …и сдвинулась точка живая, и мертвая вышла на старт. А средняя точка, в которой намешано всякой воды - осталась в детдоме за шторой и плакала до темноты. Гремит поцарапанный, грязный, малиновый август во тьме. Прощай троеточие здравствуй прижмись запятая ко мне Трясутся колени от штрафа, и хочется дать стрекача, и выскочить у телеграфа, у Льва Николаевича… * * * * Я пою колядки, я хожу на блядки, я давно прописан у синицы в лапке. Рифмовать нелепо: умирает лето. И летят в Толедо журавли из хлеба. Между Илиадой, между Илираем - мы на раздеванье в шахматы играем. Мама кроет матом, папа будет шахом. Над военкоматом небо пахнет пахом. * * * * Ты будешь моей самой первой, самой первой второй. Поэзия пахнет спермой, шампанским и черной икрой. А раньше она смердела карболкой и трупным рвом. Поэзия – тоже дело, …и мертвые на живом. И можно уснуть в полете, и вдруг приземлиться там, где статский советник Гете, Проперций и Мандельштам… У берега зимней Леты, оправленной в лопухи, где только одни поэты, и пишут одни стихи. * * * * По Брейгелю – надо побриться и выйти на воткинский лед, там сизая рыбка – плотвица на хлеб и мастырку клюет. Там тихо сидят нибелунги в своих боевых кожухах, глядят в мониторные лунки, гадают на белых стихах. Бывает, про рыбку-голубку забудут на пару минут, закурят пеньковую трубку, абсенту из фляжки хлебнут. А после поставят, однако, на Питере Брейгеле крест, за то, что не пишет, собака. Наверное, рыбку не ест. КУЗНЕЧИКИ Под видом неопознанного гада - лежишь в степи на животе пустом. А вкруг тебя – кузнечиков армада: и чиркает, и прыгает с шестом. Киборжьи челюсти, капроновые крылья, мерцающая легкая броня… Здесь заговор, здесь всюду – камарилья, я – Зинзивер, не трогайте меня! Церковный колокол разбудит богомола, и примет богомол зеленый яд. Спешат сверчки – с ночного баскетбола и в стебли одуванчиков трубят. Я словно марсианская иголка; чужая, после дождичка, среда - повсюду степь, ни речки, ни поселка, и церковь улетела навсегда. * * * * И счастье – одно и несчастье – одно, и утро скрипит половицей. Поднимется с красных коленей вино - бродить деревянной темницей. Как будто на свете важнее всего - щемящее чувство покоя. И не угадаешь, кто выпьет его - прохладное, полусухое? Присядет на узкую в складках кровать уставшим от смерти солдатом. И в сумерках будет вино целовать прокуренным ртом бородатым. * * * * Во тьме виниловой – скрипит январский лед, колени в ссадинах, бинты, зеленка, йод. и музыка пехотного полка - коньками поцарапана слегка. И потому, в припеве о войне: «умрем» - звучит отчетливо вполне, и лишь слова: « отечество… тюрьма…» виниловая сглатывает тьма. Казалось бы - еще один повтор и ты услышишь: «Камера! Мотор!» Как будто там снимаются в кино - оркестр и сводный хор из Люблино. Брюхаты водородною тоской, блуждают дирижабли над Москвой, стукач берет жену на карандаш, и мясорубка, и походный марш. Солдат из фляги делает глоток, на Патриарших - праздничный каток… …нахлынет ветер с кровью и золой и обожжет Неглинку под землей, и выползет сигнальная звезда, и мы увидим: здание суда, прокуренные зубы мертвеца… Мерцает и мерцает, и мерца…