Александр Кабанов. Стихи 2009 года

Александр Кабанов. Стихи 2009 года

ЗИМНИЙ ПРИЗЫВ

1. Теперь призывают в армию по-другому: сначала строят военную базу поближе к дому, проводят газ, электричество, тестируют туалет, ждут, когда тебе стукнет восемнадцать лет. И тогда они приезжают на гусеничных салазках, в караульных тулупах и в карнавальных масках. Санта-прапорщик (сапоги от коренного зуба) колется бородой, уговаривает: «Собирайся, голуба, нынче на ужин - с капустою пироги… жаль, что в правительстве окопались враги…» Именную откроешь флягу, примешь на грудь присягу, поклянешься, что без приказа - домой ни шагу. 2. А вот раньше - был совсем другой разговор: тщательный медосмотр через секретный прибор - чудовищную машину, размером с военкомат, чье гудение – марсианский трехэтажный мат, пучеглазые лампы, эмалированные бока, тумблеры, будто зубчики чеснока… …Тех, в чем мать родила – отводили на правый фланг, тех, в чем отец - оттаскивали на левый фланг, и всем, по очереди, вставляли прозрачный шланг: славянам – в рот, ну а чуркам – в задний проход, набирали идентификационный код, вспыхивал монитор, и вслед за бегущей строкой всем становилось ясно: откуда ты взялся такой. О, сержант Махметов, не плачь, вспоминая как, ты сжимал приснопамятный шланг в руках. потому, что увидел казахскую степь, а потом - свою маму - верблюдицу с распоротым животом, перочинным младенцем на снег выползаешь ты, шевеля губами неслыханной остроты: «Говорит, горит и показывает Москва…» Потому тебя и призвали в пожарные войска. 4.1.09 * * * Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома, а над ней - голубая глина и розовая земля, ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома, и тебя встречают люди из горного хрусталя. Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица, каждой гранью сияют отполированные тела, старшую женщину зовут Бедная Линза, потому, что всё преувеличивает и сжигает дотла. Достаешь из своих запасов бутылку «Токая», и когда они широко открывают рты - водишь пальцем по их губам, извлекая звуки нечеловеческой чистоты. * * * * Жил в Херсоне один циклоп, неспособный наморщить лоб, потому что весь из себя - эх, сплошные цыганские очи, загляденье, а не циклоп, он в подковы гнул антилоп, а в его желудке плавали тамагочи. Наш циклоп не носил очки – у него в шесть рядов зрачки, угонял лошадей и в мешках под глазами прятал, но, увидеть его могли только местные дурачки и слепые поэты, когда он от счастья плакал.

МАНАС

Он бряцает на мандолине в Чуйской долине, где у солнца лысина в бриолине, иногда к нему приезжает Чингиз Айтматов - налегке, без секьюрити и адвокатов. Говорят, что это – Манас, друг Тохтамыша, богатырь и поэт, переживший свою легенду, у него караван гашиша и буддистская «крыша», а что еще надо, чтоб встретить старость интеллигенту? Кушай конскую колбасу, вспоминай Пегаса, проверяй на вшивость мобильник и жди приказа, а когда он придет - вызывай на себя лавину, человек дождя и йети наполовину.

РУССКОЕ ПОЛЕ

Иван-чай допивает кофе и включает защитное поле – прозрачный купол на сотню гектаров, а то и больше, теперь: царапайся, бей кувалдой, стреляй, натирай мозоли – всем не русским вход запрещен, особенно Мойше. О, как чешутся корни, скручиваются от жажды листья, гусеницы и пчелы требуют церковную десятину, даже у солнца – рыжая шкура и хитрая морда лисья, что-то вынюхивает и докладывает раввину. Где вы, братья и сестры мои? Подорожник, полынь, ромашка, коровяк, мелиса, мята, пырей, - зову на помощь. Был еще пастернак , только с ним случилась промашка - рифмовал не к месту, совсем бесполезный овощ. Для него и смерть – овощной гарнир, и чуть дольше века длился день, облетели кавычки, плесните чаю, горизонт - зеленый дефис от растенья до человека, знал бы милый Мойша, как я по нему скучаю. * * * Путь в литературу – кромешный голод, вернее - долог: вчера еще юный автор, а сегодня он едва на ногах, жил при свете настольной лампы один филолог - критик, весьма влиятельный в определенных кругах. Вместе с ним обитали: редкие аквариумные рыбки – в обыкновенной и слегка попсовой воде, древний каширский кот – символ русской антиулыбки, два мастиффа: Альфонс и Доде. Иногда здесь мелькали женщины, похожие на одну и ту же потрепанную кулинарную книгу: борщ, котлеты, компот…, о, семейный рюмин в губной помаде, бесстыжев, почти бестужев, след бермудского утюга, целлюлитный капот. Он пояснял: «Без иерархии – нет парадигмы, развал системы…», юные поэтессы уточняли: «Иерархия – это фистинг или анал? У вас внутривенно или в «колесах» морфемы?» Филолог морщился и непечатный стон издавал. А тут еще появился брутальный некто, банкир-расстрига, страстный любитель поэзии, не ведающий о том, что существует табель о рангах, высшая лига, а остальное – плебейский вакуум за бортом и за бортом. Неустанно ведется поиск новых смыслов и грантов, а этот всех купил, основал литературный ТВ-канал, и начал двигать "дворняжек", провинциальных талантов: «Иерархия – это фистинг или анал?» Беспредел продолжался, наш герой захирел, недолго прожил, и его зарыли в детской песочнице под Новый Год - два мастиффа, как будто их сочинил композитор Дога, а вселенную эту - придумал каширский кот. * * * Поначалу апрель извлечен из прорех, из пробоин в небесной котельной, размножения знак, вычитания грех и сложения крестик нательный. Зацветет Мать и Матика этой земли: раз-два-три-без-конца-и-без-края, и над ней загудят молодые шмели, оцифрованный вальс опыляя. Калькулятор весны, расставания клей, канцелярская синяя птица, потому что любовь – совокупность нолей, и в твоем животе – единица. * * * И когда меня подхватил бесконечный поток племен, насадил на копья поверх боевых знамен: «Вот теперь тебе – далеко видать, хорошо слыхать, будешь волком выть, да от крови не просыхать, а придет пора подыхать, на осипшем ветру уснуть, ты запомни обратный путь…» И когда я узрел череду пророков и легион святых, как сплавляют идолов по Днепру, и мерцают их годовые кольца, как будто нимбы, за веком – век: только истина убивает, а правда - плодит калек, только истина неумолима и подобна общей беде, до сих пор живем и плавимся в Золотой Орде. Ты упрячь меня в самый дальний и пыльный Google, этот стих, как чайник, поставь закипать на уголь, чтобы он свистел от любви до боли, и тьмы щепоть - мельхиоровой ложечкой размешал Господь. И тогда я признаюсь тебе на скифском, через моря: высшей пробы твои засосы, любовь моя. * * * Любовный тихоход, продавленный диванчик, и встречные огни херсонских дач, нетронутый еще, белеет одуванчик, как будто рычажок в коробке передач. Вдыхая аромат сгоревшего бензина и открывая термос новизны: что жизнь – не выносима, вывозима - вперед капотом, на погост весны. Подземный светофор приподнимает веки, гаишник – лысый черт выписывает штраф, и в вечной пробке дремлют человеки влюбленные, и жизнь и смерть поправ. * * * А что мы всё - о птичках, да о птичках? - фотограф щелкнет – птички улетят, давай сушить на бельевых кавычках – утопленных в бессмертии котят. Темно от самодельного крахмала, мяуканье, прыжок, еще прыжок… А девять жизней – много, или мало? - а просто не с чем сравнивать, дружок.

МАНТРЫ-МАНДРЫ

На дверях сельсовета оранжевая табличка: «Все ушли на заработки в Нирвану», людям нужен быстрый Wi-Fi, «наличка», однополый секс, и я возражать не стану. Многорукая вишня меня обнимет: чую - инфракрасные колокольчики зазвенели, харе Кришна, что я до сих пор кочую, харе Рама, в гоголевской шинели. Поворотись-ка, сынку, побудь завмагом: сколько волшебных мыслей в твоем товаре, солнце курит длинную булочку с маком, острые тени двоятся на харе-харе. Чуден Ганг, но что-то зреет в его пучине, редкая птица, не отыскав насеста, вдруг превращается в точку посередине, обозначая касту этого текста. * * * Водомерка очнется в самой высокой рюмке, заскользит на месте, касаясь коньячной кромки, ох, и тесно вам, мои шебутные думки, кружевные жабры и барабанные перепонки. Водомерка уткнется в след от губной помады и подумает: «Как вульгарен рассвет в Казани…» ох, и тяжко с похмелья вам, мои камарады, как мучительно пьется левое «Мукузани». Пробуждаются ангел страсти и бес привычки - сколько раз водомерку они спасали? Чудо прячется в табаке, в уцелевшей спичке, а затем, обретает смысл в украинском сале. * * * Переводить бумагу на деревья и прикусить листву: синхронной тишины языческая школа - и чем больней, тем ближе к мастерству, мироточит туннель от дырокола. Но, обездвижен скрепкою щегол, и к сердцу моему еще ползет упорно - похожий на шмеля, обугленный глагол, из вавилонского сбежавший горна. В какой словарь отправился халдей, умеющий тысячекратно - переводить могилы на людей, и выводить на солнце пятна? Всевышний курс у неразменных фраз: он успевал по букве, по слезинке - выхватывать из погребальных ваз младенцев в крематорском поединке. И я твой пепел сохранил в горсти и убаюкал, будто в колыбели, и сохнут весла, чтоб перевести на коктебельский и о Коктебеле.

ВАРИАЦИИ

В кармане – слипшаяся ириска: вот так и находят родину, отчий дом. Бог – еще один фактор риска: веруешь, выздоравливаешь с трудом, сидишь в больничной палате, в застиранном маскхалате, а за окном – девочки и мартини со льдом. Сколько угодно времени для печали, старых журналов в стиле “дрочи-не дрочи”, вот и молчание – версия для печати, дорогие мои москвичи. Поднимаешься, бродишь по коридору, прислушиваешься к разговору: “Анна Каренина… срочный анализ мочи…” Мысли мои слезятся, словно вдохнул карболки, дважды уходишь в себя, имя рек, “Как Вас по отчеству?”,– это Главврач в ермолке, “Одиссеевич,– отвечаю,– грек…” Отворачиваюсь, на голову одеяло натягиваю, закрываю глаза – небывало одинокий, отчаявшийся человек. О, медсестры – Сцилла Ивановна и Харибда Петровна, у циклопа в глазу соринка – это обол, скорбны мои скитания: Жмеринка, Умань, Ровно… ранитидин, магнезия, димедрол… Лесбос бояться, волком ходить, и ладно, это – Эллада, или опять – палата, потолок, противоположный пол? * * * Боже, зачем мы с Тобой связались и на Тебя напоролись? Теперь над нами восходит физалис, бушует в венах прополис, теперь, похожие на вопросы, склонились влажные цикламены, приоткрывают стрекозы мотоциклетные шлемы. Господи, мы ведь - нормальные челы, а теперь - озимые пчелы, у наших крыльев – цвет лимончелы, гуденье - наши глаголы. Я знаю, Господи, прошлым летом, Тебе моя душа не мешала: о, эти вырванные пинцетом - из наших задниц вострые жала. Любовь божественна в бесполезном, любовь - сливовая бормотуха, давайте выпьем над этой бездной, успеем ли опылить друг друга? Когда услышим в немом повторе, увидим, если увидим, вскоре, вечнозеленое плачет море, морское море. * * * Отечество, усни, детей своих не трогай, ни плавником, ни ласковой острогой, ни косточкой серебряной в «стволе»… Славяне – очарованная раса, ворочается пушечное мясо в пельменях на обеденном столе. А я - любовью сам себя итожу, ты - в переплете, сбрасываешь кожу, как сбрасывают ветхое вранье в считалке, вслед за королем и принцем, так бьют богов, так пробуют мизинцем - отравленное зеркало мое. Трехцветная юла накручивает мили, вот белый с голубым друг друга полюбили, вот красный оросил постельное белье… И ты, рисуешь профиль самурая, от нежности и от стыда сгорая, отравленное зеркало мое. * * * Горизонт в заусеницах волн - корабельное древо: сухогруз, как рубанок, прочтет его справа налево, и пройдется по солнцу, едва задевая макушку - осторожно снимая с нее золотистую стружку. О, невидимый Плотник, на что уповаем в итоге? спят фанерные библии, дремлют паркетные боги, шелест веток в груди, вдохновение дятла под сердцем, дай мне самые лютые гвозди, чтоб стать иноверцем - дай иначе поверить в Тебя, избегая повтора… …чертыхаясь, бредет оцерковленых грузчиков свора, по колено входя в черно-белый поток бересты, и уносит на спинах элитную мебель – кресты. * * * В черной хате сидит Петро без жены и денег и его лицо освещает черный-черный вареник, пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро, а теперь он – сельский упырь, неврастеник. Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто – басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста - окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки, счастье – это насквозь – троеточие ржавой вилки. Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро, зацветает волчья ягода вдоль забора, дым печной проникает в кровь огородных чучел, тишина, и собачий лай сам себе наскучил. Вот теперь Петро улыбается нам хитро, доставайте ярый чеснок и семейное серебро, не забудьте крест, осиновый кол и святую воду…, превратились зубы в клыки, прячьтесь бабы и мужики, се упырь Петро почуял любовь и свободу. А любовь у Петра – одна, а свободы – две или три, и теперь наши слезы текут у Петра внутри, и теперь наши кости ласкает кленовый веник, кто остался в живых, словно в зеркало, посмотри - в этот стих про черный-черный вареник.

ЧЕБУРАШКА

«В далекой-далекой Галактике…» граф Л.Н. Толстой

Полнокровны твои медвежьи вены, необъятны твои медвежьи вены, пусть плывут по ним крокодилы Гены, офигенные крокодилы Гены - на спине, сжимая в руках гармошку, напевая: «Ой, люли-люли, тяжко: ниспошли нам хотя бы хлеб да морошку, Чебурашка, ты наша, Рашка...» Обитатель и пожиратель суши, что тебе - Аристотель, Кавафис, Генис...? для чего тебе, антирадарные уши, на кого нацелен твой бесконечный пенис? Знаю, помню – воспитывала, любила. Кем я был? Отморозок и малолетка; потому что, слева – Кинг Конг, а справа – Годзилла, сверху – Бог, подо мной - Журавлева Светка. Прилетит волшебник на вертолете: вдоль бортов горят афганские фрески, у соседей спросят: «Как вы живете?»,- пулемет и две ракетных подвески. «Хорошо живем, покупаем вилы, с Чебуридзе умирать веселее…» …темно-красные поют крокодилы, зеленеет Шапокляк в Мавзолее.

СОВПАДЕНИЯ ОТЛИЧИЙ

Желтокожие правнучки бывших солдат Иностранного Легиона, приезжают в Марсель, окунаются в запахи эстрагона, свежей рыбы, молотой совести, ржавых контейнеров и шафрана, их приветствует влажный лязг цепей портового крана. Сутенер отвезет в Париж: что прищурились, нелегалки? Будет вдоволь французской булки и волосатой палки, безрассудный путь проделали вы, малышки: от ханойской дырявой стенки и до Эйфелевой вышки. О, парижское солнце – это клошар в золотой рванине от Кардена и Сен-Лорана, с пятнами на штанине, миллионы артритных лучей копаются в урнах вяло, даже «Bonsoir», будто сыр-рокфор, провоняло. Люксембургский сад, Латинский квартал, Сорбонна - здесь гуляют ваши прадедушки, желтокожие от бурбона, вспоминают Хайфон, Вьетбак, поспешность маневра… …будет встреча с правнучкой: час - 90 евро. О, бойцы – коммунисты, герои подпольных соединений, политруки, любители маршевых песнопений - ваша память нынче приправлена вожделением и тоской, заплатите правнучкам на Крещатике и Тверской, расскажите им, надевая ребристый презерватив, как сражались вы, как любили вы, защитив этот мир от фашисткой чумы, и проверили: «Мин нет!» И минет, и минет, и минет, и минет! Только есть на свете такой бессмертный обычай: прочитай стишок, раскрась картинку и отыщи совпадения, а лучше – десять, двадцать отличий: этот плоский – славянский и этот французский – птичий, остроносые туфельки, спелые бантики, вафельные плащи…

ЖУКИ

Прилетели они и взошли на порог - мужуки в сапогах из сафьяна: жук - пятнистый олень, жук – ночной носорог, очарованный жук - обезьяна. И смотрели они в дальний угол избы, где висел под стеклом, у лампады - странный жук – Иисус, жук – печальной судьбы,- а другой и не надо награды.

ПРОИСХОЖДЕНИЯ

(из цикла «Бэтмен Сагайдачный») 1. Существует версия Ферапонта Гарпия Лорки – поэта, приговоренного к всенародной порке на майдане, по самые помидорки: «Древние украинцы – и есть – легендарные орки…» Пусть клевещет пособник имперской литературки, так ли важно, кто наши предки: орки, арии или урки? Украина звучит гораздо лучше, чем Уркаина, но, от этого - не дешевеет свинина. Все ж, паскудная версия требует оговорки: ведь не просто орки, а легендарные орки! Се они придумали шахматы, шашки и нарды, не гнушаясь исторической правды. И опять же, орк – это вам не тролль и не гоблин, но, откроем школьный учебник, ведь он – одобрен: Министерством образования и православной веры, рекомендован ИРА и фондом Степана Бандеры: 2. « Древние украинцы жили свободно, поэтому одиноко, под присмотром Чахлыка Нэвмэрущего – шинкаря и пророка, да прибудет имя его отныне и навеки с нами! …окруженные варварскими племенами, жили они, избегая угрюмых руссов и привечая скифов – знатоков египетских комиксов, греческих мифов. Опасались варягов, презирали обкуренных готов…» Нэвмэрущий Чахлык учил: « Карай идиотов, ибо не имут срама, ловцы пельменей, дети инцеста…», и окроплял горилкой срамное место. Надо отметить, минуя враждебные точки сборки, - есть совпадения в версиях, официальной и Лорки в том, что: а) первым гетманом был Одиссюк, основатель клана, вторым гетманом - его кум, Орфеенко, не считая примкнувшего к ним Каплана. б) Погубил пророка юный шаман, мелкая сошка: каждый школьник знает Котигорошко. 3. Отсыревшей спичкой в библейских потемках чиркай, если в правом углу висит статтева ганчирка, значит, в левом ее двойник - половая тряпка, время ставить точку, да вот потерялась крапка. Моя хата с самого края, у горизонта: слышу рев толпы, свист кнута и крик Ферапонта. Потерпи, поэт – не убьют, так сошлют в Глеваху, но, придет и мой черед закатать рубаху. 19.10.09. * * * Рыцарь без головы скачет на лошади без головы, скачет без комментариев, но, при своем интересе, слева - ожившие пни, справа - мертвецкие рвы, прямо - единственный путь к двухголовой принцессе. Хмурый смайлик луны, валуны облаков, нажимаю «ОК» - весь пейзаж говорит о том, что принцесса в стрессе, кто успеет раньше: рыцарь или дракон Колобок? который – сам себе голова, но, при мясном интересе. Вот и я просыпаюсь в чужих слезах, одинок, бормочу во тьму: «Уходи-останься, умри-воскресни…», А принцесса ждет, не считая дней, нажимая «ОК», напевая в два голоса, вот такие примерно песни: «На розовом свете жила-была розовая девочка, а между ног у нее росла розовая веревочка. Ни с кем эта девочка не спала, и даже не целовалась, слезой веревочку подожгла, зажмурилась, и взорвалась…» * * * Вниз лицом лежит моя земля - рельсы, как шнуровка на корсете, паровоз летит из хрусталя, кочегаром - Габриэль Россетти. Если в топках пламя устает, если белый жар идет на убыль - Габриэль подбрасывает лед, или активированный уголь. А когда, внутри него, покой - подступает к подбородку, пенясь, Габриэль хрустальною рукой полирует свой хрустальный пенис. Жизнь – обрывки нижнего белья на прищепках ангелов. Короче: вниз лицом лежит моя земля, но, у Бога – право первой ночи. * * * И Рим – ремейк, и тишина – права, но, требует аранжировки. немотствуешь, а по губам слова ползут, как божии коровки. Продрогший Тибр, аз есмь реку я весь в платановых заплатах, мой небосвод пришпилен к потолку и воздух - на домкратах. Пускай шалман в янтарном октябре, еще гудит при воспаленном свете, но, можно вечность думать о тебе, и вилкой ковырять спагетти. * * * Летний домик, бережно увитый виноградным светом с головой, это кто там, горем не убитый и едва от радости живой? Это я, поэт сорокалетний на веранду вышел покурить, в первый день творенья и в последний, просто вышел, больше нечем крыть. Нахожусь в конце повествованья, на краю вселенского вранья, в чем секрет, в чем смысл существованья? – вам опасно спрашивать меня. Все мы вышли из одной шинели и расстались на одной шестой, вас, как будто в уши поимели, оплодотворили глухотой. Вот, представьте, то не ветер клонит, не держава, не Виктор Гюго - это ваш ребенок рядом тонет, только вы не слышите его. Истина расходится кругами, и на берег, в свой родной аул выползает чудище с рогами - это я. А мальчик утонул. * * * Библейский палиндром: а Ной – Иона подсказывает нам, скопцам библиотек, что, несмотря на смерть, во время оно - орудовал один и тот же человек. Как внутренний и внешний смысл побега, он появлялся, видно, неспроста - снаружи грандиозного ковчега, затем, внутри роскошного кита, Он был Сковородой и дедушкой Мазаем… Вполне логичен Антуан Прево: «Мой друг, а что о времени мы знаем: который час? И больше ничего…» Замысливший побег - рассчитывай на бонус, сухой закон не терпит пустоты, и сквозь алкоголизм проглядывает Хронос, и у него твои, прекрасные черты. * * * «Я сам из тех, кто выбирает Сети…» a_tarkovsky Оставьте Ваш е-мейл. Кabanovsho собака… нет, не собака – оборотень, волк. Я Вас любил, я съел бы Вас, однако – сигнал тревоги, возвращаюсь в полк. Сменил иконки, глючила гордыня, молился, исповедовался всем. О, юзер Моисей, твой файл «Pustinya» - теперь не открывается совсем. Чтя декабристов, я сходил по ссылке: http:// и что-то там фарес. …Рылеев – бригадир на лесопилке, а Муравьев-Апостол - хлеборез. Ох, няня, няня, дай еще полкружки - мне в чате до пришествия висеть, нет, не любовь, ни секс, а побрякушки и одиночество дарует Сеть. По ком иссохлись верные чернила? По ком бумага искренно бела? Я Вам пишу: «Мой друг, собак - на мыло…» рука, от непривычки, затекла. Спит Пушкин - ненасытный тамагочи, в бутылке дремлет список кораблей, спит мягкий знак, и слово «жизн» - короче, но, как и прежде, слово «смерт» - длинней. * * * Провожай меня к берегам Дуная - от Днепра, где волны после грозы шелестят, поскрипывают, разминая плохо смазанные пазы. Отпусти в Кашталу, где португальцы давят солнце в мускатный жмых, и мелькают ласточки, словно пальцы у влюбленных глухонемых. Чуть дрожат валуны облаков Кемера, метроном кузнечиков - кружевной, так пульсирует и сиротеет вера: вот Он – есть, а вот Его – нет со мной. Вот он - есть, последний билет в Сарапул, но, опять плывут валуны облаков, это я - на одном из них - нацарапал: «Саша + Олеся», и был таков. * * * Иерусалим: на крышах емкости для воды - прозрачные верблюжьи горбы, город – помесь арабской орды и еврейской судьбы. Движется от Навозных ворот - до Цветочных ворот, а затем, от Сионских ворот - до Золотых… молится и смеется, морщится от нечистот, время - встречать пророков и выносить святых. Весь в бумажных обрывках, ленточках, лоскутах, вьются пейсы, хабадники в черных шляпах, время тикает - так, а прислушаешься – нет, не так: экономя на Давидах и Голиафах. Боже, это город твоих посредников, ловкачей, сетевой маркетинг отчаянья и смиренья, не сосчитать распятий, икон, свечей - не изучить полумертвый язык горенья. Вот и нагрелась на черепичных крышах вода, в душевой повернешь фарфоровый крестик: хлынет страшная музыка и захрипит звезда – Понтий Пилат, римский наместник. * * * Нагуливая аппетит, над спящею Россией, в грузинском спутнике летит собака Баскервили вчера ей объявил джихад Ливанов ибн Василий - любитель пения цикад, вина и чахохбили. К ней подключили кабеля, вживили электроды, ей кажется щенком - Земля - охотничьей породы. На Байконуре не в курсях, что снится вражьей псине: …она бежала на сносях по Гримпенской трясине. Бежала, не жалея сил, не требуя медалей, когда ей брюхо прострелил Соломин ибн Виталий. …Проснется и с тоской глядит в иллюминатор черный, лишь промелькнет метеорит - «кавказец» беспризорный. И раздается жуткий вой, консервы пахнут бездной, а ей мечталось быть живой - звездой короткошерстной. Но притяженье - все сильней и воздух на исходе, собачий ангел шепчет ей: «Полет нормальный, вроде…» Но, что-то с памятью не так, когда-то мы любили - как Мандельштам и Пастернак, собаку Баскервили. * * * Раз в столетье, весной, запорожская степь бугрится, раскрывает нутро и выказывает породы - се грядет на вы, заповедная рыба-птица, из плохих людей высасывать соки-воды. Как и прежде, хранит земля от дождя и ветра это древнее тело, длиною - более километра. Выдыхая фонтан камней, поднимается он из мрака, у него язык похож на длинный шланг для полива, на конце которого – будущая собака - золотой щенок спаниеля, привет – счастливо. Не пускает, рычит и держит хвост пистолетом, будто знает, что я сделаю этим летом. Иногда, на поверхность всплывают щиты и шлемы, корабельные мины, падшие самолеты ... - как мы любим чисто конкретно решать проблемы, выбивать налоги, срезать, вместе с мясом, льготы. Расстаются живые, способные к поединку, вновь бугрится степь, и скелеты лежат в обнимку. Одиночество обло, стозевно и лаяй за веру, рыба-птица, последний сторож апреля - возвращаюсь домой, поскорей отворяй пещеру, у меня на руках уснул щенок спаниеля. * * * Над рекой поднимается клеверный луг, чуть касаясь корнями рыбацких фелюг, каждый корень, как пламя – из сопла, и вращает глазами восторг и испуг выражая копченая вобла. Всех жуков - не собрал, всех стрекоз – не словил, а теперь, возгораясь, гудит хлорофилл, а теперь, каждый клевер – пропеллер, и рванув изо всех ботанических сил, старый друг улетает на север. Потому что на севере – свой Голливуд, там в моржовых бикини грустит алеут - декабристов далекий потомок, там весною считает оленьи стада, замурованный в кубе таймырского льда - золотой мамонтенок. Ну, а вместо тебя, через год и вообще? Поначалу - пустырь на крови и моче, а затем, корпорация «Sever», ресторан, казино, дискотечная гать, до утра будут пьяные девки скакать, я их раньше - укладывал в клевер * * * Свет, отсыревший, как порох в гильзах туннелей, и мы въехали вдруг на пригорок нашей последней зимы. Снег и поэты повсюду - скрежет зубовный и вой… …выпили, сдали посуду и повернули домой. * * * Когда-то и я работал водителем автобуса. О, что это был за чудесный автобус: длинный и фиолетовый, как баклажан! Двери его открывались почти без шипения, кожаные сидения еще долго хранили оттиски пассажирских спин и седалищ, двигатель довольно урчал. Такое вот обычное счастье, длинное, фиолетовое счастье быть. Вместе мы возили инвалидов к морю. Как говорил Лисандр, директор автобазы «Что нужно человеку, чтобы встретить пропасть? Отвесные скалы, голодные волны, чайки, раскаленные добела от злости, и наша автобаза…» О, эти милые существа, бывшие герои, калеки всех возрастов и мастей! Один безногий старикан в медной бейсболке, учил меня песням ахейского спецназа, помню: «Жил бы я у большой реки, был бы я молодым и голым, и смотрел бы, как твердеют твои соски над моим глаголом…» Хорошо быть водителем автобуса, роскошного автобуса для инвалидов, особенно в Спарте.

КАЛЕНДАРИ

Какое время – такие календари, раньше они были отрывными, с рецептами и стихами на другой стороне Луны. А теперь у меня висит настенный календарь, с красным пластиковым окошком. День прошел – передвинешь окошко а позабудешь передвинуть – календарь обижается, а может, и будущий день - подпортить.

ОСТРОЕ

От того и паршиво, что вокруг нажива, лишь в деревне – тишь, да самогон в бокале, иногда меня окликают точильщик Шива и его сестра - смертоносная Кали: «Эй, чувак, бросай дымить сигареты, выноси на двор тупые предметы…» Так и брызжет слюною точильный круг, оглянись, мой друг: у меня не дом, а сплошные лезвия-бритвы, вместо воздуха - острый перец, постель - в иголках, а из радио - на кусочки рваные ритмы, да и сам я - весь в порезах, шрамах, наколках. Если что и вынести, то вслепую - эту речь несвязную, боль тупую. Так пускай меня, ай нэ-нэ, украдут цыгане, продадут в бродячий цирк лилипутов, буду ездить пьяненьким на шарабане, всё на свете взрослое перепутав. Воспитают заново, как младенца, завернут в наждачные полотенца, вот он – ослепительный Крибли-Крабли: руки - ножницы, ноги – кривые сабли!

(из цикла «Мифы древних специй)

«Слушай гудение мраморного шмеля, это под вашей грязью зреет моя земля, всходят драконьи зубы, но вечер – долог…»: так говорил Ясон, потомственный стоматолог. Бережно, терпеливо взращиваешь врага, от нехватки подвигов – нравственная цинга, люберецкие огнедышащие быки и прочие мудаки. Вздрагивает, услышав колхидский гром, дикий Гога-Магога, кепка-аэродром. Что на базаре взвешено - Пелием предрешено: будут тебе, Ясон, мидии и вино, наградной «калаш» и шашлык-поединок, если молчание – золото, будет тебе руно - но, из лобковой шерсти блондинок. Возвращайся в родной Иолк, насыпай слова в кофемолк, зажигай новогодний ёлк.

из цикла Сады

В саду вишневом, как на дне костра, где угольки цветут над головою, лишь фениксы, воскресшие с утра, еще поют и поминают Гойю. Меж пальцев – пепел, так живут в раю, как мне признался кореш по сараю: «Вначале – Богу душу отдаю, затем, опохмелившись, забираю…» Причудлив мой садовый инвентарь, как много в нем орудий незнакомых: взмахнешь веслом - расплавится янтарь, высвобождая древних насекомых. …гудит и замирает время Ц, клубится время саранчи и гнуса, распахнута калитка, а в конце стихотворенья - точка от укуса. Подуешь на нее – апрель, апрель, гори, не тлей, не призывай к распаду, и точка превращается в туннель - к другому, абрикосовому саду.

ПЕТЯ

Так монголы съедают своих боевых коней Гуррагча Жугдэрдэмидийн

Чудо в бронзовых перьях, твой гребень погас, потух, а когда-то был - иго-го Пегас, ого-го Петух! Замышлял на тебе летать, да одна беда – не вопрос: упекли меня в детский садик, чтоб я подрос. И теперь, в деревню, беру с собой хомяка, у таких медведей с рожденья тверда рука, правда, жизнь – не малина: два года и четверть дня, потому и счастлив хомяк заменить меня. Смастерю из мягкой проволоки шайтан-седло, ну, иди сюда, петушок, тебе повезло: этот всадник-пилот, не смотри, что хмур и щекаст, нашу Родину не предаст. Кукареку! Всем отойти от клюва и от хвоста! Вот разбег, отрыв, набор высоты до ста сантиметров, а дальше – выше, через забор, где блестит река и впадает в сосновый бор. Первый в детство беспосадочный перелет, отчего бабуля тебя не ищет и не зовет, как обычно: «Петя, Петя!», и чье вообще птичье мясо белеет в моем борще?

* * *

Пастырь наш, иже еси, и я - немножко еси: вот картошечка в маслице и селедочка иваси, монастырский, слегка обветренный, балычок, вот и водочка в рюмочке, чтоб за здравие – чок. Чудеса должны быть съедобны, а жизнь – пучком, иногда – со слезой, иногда – с чесночком, лучком, лишь в солдатском звякает котелке – мимолетная пуля, настоянная на молоке. Свежая человечина, рыпаться не моги, ты отмечена в кулинарной книге Бабы-Яги, но, и в кипящем котле, не теряй лица, смерть – сочетание кровушки и сальца. Нет на свете народа, у которого для еды и питья столько имен ласкательных припасено, вечно голодная память выныривает из забытья – в прошлый век, в 33-й год, в поселок Емельчино: выстуженная хата, стол, огрызок свечи, бабушка гладит внучку: “Милая, не молчи, закатилось красное солнышко за леса и моря, сладкая, ты моя, вкусная, ты моя…” Хлеб наш насущный даждь нам днесь, Господи, постоянно хочется есть, хорошо, что прячешься, и поэтому невредим – ибо, если появишься – мы и Тебя съедим.