Алексей Парщиков. Фигуры интуиции

Алексей Парщиков. Фигуры интуиции
  1. Вступление
  2. Сила
  3. Бегство-I
  4. Деньги
  5. Перенос
  6. Бегство-II
  7. Ревность
  8. Коты
  9. Медведи
  10. Дачная элегия
  11. Бегство-III
  12. Лесенка



ВСТУПЛЕНИЕ

ветер времени раскручивает меня и ставит поперек потока
с порога сознания я сбегаю ловец в наглазной повязке
герои мои прячутся в час затмения и обмена ока за око

ясновидящий спит посередине поля в коляске
плоско дух натянут его и звенит от смены метафор
одуванчик упав на такую мембрану получает огласку

взрослеет он и собрав манатки уходит в нездешний говор
в рупор орет оттуда и все делают вид что глухи
есть мучение словно ощупывать где продырявлен скафандр

так мы ищем с ужасом точности в схожестях и в округе
флаги не установлены жаль в местах явления силы
нас она вдруг заключает как оболочки в репчатом луке

с нею первая встреча могилою стала бы для мазилы
жилы твои тренированы были и подход не буквален
плен ее ты не вспомнишь взамен бредя на вокзалы

ласков для путника блеск их огненных готовален
волен ты ехать и это опять мука видеть начало
пахнет спермой и тырсой в составах товарных

ритм ловя лететь в самолете а тень его как попало
то ли дело на облаке близком ли дальнем нижнем
пульсирует исчезая там на земле а с ней твое тело

в путь пускаясь замки свороти и сорви задвижки
вспышки гнева пускай следопытов жгут у порога
тебя догонять или двери чинить спасать вазы и книжки

пусть вдохновится тобой коляска ли Карамзина руль Керуака
разве дорога не цель обретения средства
ветер времени раскручивает тебя и ставит поперек потока


СИЛА

Озаряет эпителиальную темень, как будто укус,
замагниченный бешенством передвижения по
одновременно: телу, почти обращенному в газ,
одновременно: газу, почувствовавшему упор.

это сила, которая в нас созревает и вне,
как медведь в алкогольном мозгу и - опять же - в углу
искривившейся комнаты, где окаянная снедь.
Созревает медведь и внезапно выходит к столу.

Ты - прогноз этой силы, что выпросталась наобум,
ты ловил ее фиброй своей и скелетом клац-клац,
ты не видел ее, потому что тащил на горбу
и волокна считал в анатомии собственных мышц.

В необъятных горах с этим миром, летящим на нет,
расходясь с этим миром, его проницая в пути,
расходясь, например, словно радиоволны и нефть,
проницая друг друга, касаясь едва и почти...

Ты узнал эту силу: последовал острый щелчок,-
это полное разъединение и тишина,
ты был тотчас рассеян и заново собран в пучок,
и - еще раз щелчок! - и была тебе возвращена

пара старых ботинок и в воздухе тысяча дыр
уменьшающихся, и по стенке сползающий вниз,
приходящий в себя подоконник и вход в коридор,
тьмою пробранный вглубь, словно падающий кипарис.


БЕГСТВО-I

Душно в этих стенах - на коснеющем блюде впотьмах
виноградная гроздь в серебре, словно аквалангист в пузырях,

в вазах - кольца-шмели с обезьяньими злыми глазами.
Отхлебнуть, закурить на прозрачном аэровокзале.

То-то скулы в порезах бритья - не ищи аллегорий -
утром руки дрожат, нету вечера без алкоголя.

Это Патмос ли, космос в зерцале, мои ли павлинии патлы?
Со стремянки эволюционной тебя белые сводят халаты.

Будешь проще простого, хвостатый, а когти, как лыжи.
Разве, как на усищах гороха качаясь, мы стали бы ближе?

Вынь светила из тьмы, говорю, потуши в палисаде огни,
на прощанье декартовы оси, как цаплю спугни.

Словно славянским мелом, запятнан я миром, в залог
я крутой бесконечности сдался и стал - велоног.

Взлет. Мигалка стрижет фюзеляж, отдаваясь в чернотах иглой.
Подо мною Урал или Обь, - нет тебя подо мной.

Вот и Рейнике остров и остров Попов и пролив Старка.
Тот, кто движется, тот и растет, огибая источники страха.

Из пучины я вынес морскую звезду и вонзил в холодный песок.
Словно рядом с собою себя же ища, она станцевала рок,

стекленея, кривую лелея в каждом тающем жесте.
В центр я ее поцеловал: она умерла в блаженстве.


ДЕНЬГИ

Когда я шел по каменному мосту,
играя видением звездных войн,
я вдруг почувствовал, что воздух
стал шелестящ и многослоен.
В глобальных битвах победит Албания,
уйдя на дно иного мира,
усиливались колебания
через меня бегущего эфира.
В махровом рое умножения,
где нету изначального нуля,
на Каменном мосту открылась точка зрения,
откуда я шагнул в купюру "три рубля".

У нас есть интуиция - избыток
самих себя. Астральный род фигур,
сгорая, оставляющий улиток.
В деньгах избытка нету. Бурных кур,
гуляющих голландский гульден,
где в бюстах королевская семья,
по счету столько, сколько нужно людям,-
расхаживают, очи вечности клюя.
Купюры - замеревшие касанья,
глаза и уши заместить могли б.
Ты, деньги, то же самое
для государства, что боковая линия для рыб.

И я шагнул с моста по счету "три".
О золотая дармовщинка!
Попал я денег изнутри
в текучую изнанку рынка.
Я там бродил по галерее
и видел президентов со спины
сидящих, черенков прямее,
глядящих из окон купюр своей страны.
Я видел, как легко они меняют
размеры мира от нулевой отметки.
И с точностью, что нас воспламеняет,
они напряжены, как пуля в клетке.

Я понял, деньги - это ста-
туя, что слеплена народом пальцев,
запальчивая пустота,
единая для нас и иностранцев.
Скача на окончательном коне и делаясь все краше,
она язвит людские лица,
но с ней не мы сражаемся, а наши
фигуры интуиции.
Как заводные, они спешат по водам,
меж знаков водяных лавируя проворно,
что мглятся, словно корабли из соды
в провалах тошнотворных.

В фигурах этих нет программного устройства,
они похожи на палочный удар
по лампочке; их свойства:
не составлять брачующихся пар
в неволе; прятаться, к примеру,
за пояском семерки, впереди
летящего снаряда, и обмену
они не подлежат, словно дыра в груди.
О них написано в "Алмазной сутре",
они лишь тень души, но заостренней чуть.
Пока мы нежимся в купальном перламутре
безволия, они мостят нам путь.

Они летели, богатства огибая,
был разветвлен их шельф,
они казались мне грибами,
оплетшими вселенский сейф,
везомый всадником пустот, царем финансов -
все деньги мира на спине -
куранты пробили двенадцать,
и всадник повернул ко мне.
Дрожа, как куртка на мотоциклисте,
как пионер, застигнутый в малине,
я слышал его голос мглистый:
- Ну что ты свой трояк так долго муссолини?

Фигуры интуиции! В пустыне
они живут, проткнув зрачки
колючками. Святые
коммуны их в верховиях реки
времен. У нас есть кругозор и почта,
объятья и земля, и молнии в брикете...
У них нет ничего, того, что
становится приобретеньем смерти.
Они есть моцарты трехлетние.
Ночь. Высь взыскательна. Забориста тоска.
Тогда фигура интуиции заметнее:
она идет одна, но с двух концов моста.

Трояк салатный, буряковый четвертак
и сукровица-реалист-червонец!
А я за так хотел витать
в тех облаках, где ничего нет,
похожего на них, и где "чинзано"
не исчезало в баре Бороды,
где мы под молнией у Черного вокзала
втроем устойчивей молекулы воды.
Но вновь нородовольческий гектограф
морочал сны юнцов, и прилетал Конь Блед,
которого карьер так от земли оторван,
что каждый раз в прыжке конь сжат, как пистолет.

Нас круговодит цель и замыкает в нас
холодную личинку новой цели,
дух будущего увлекает глаз:
сравненье целей порождает цены.
Купюра смотрится в купюру, но не в лоб,
а под углом прогресса, и похоже
в коленчатый уводит перископ
мою судьбу безденежную. все же
дензнаки пахнут кожей и бензином,
а если спать с открытым ртом, вползают в рот.
Я шел по их владеньям, как Озирис,
чтоб обмануть их, шел спиной вперед.

История - мешок, в нем бездна денег.
Но есть история мешка.
Кто его стянет в узел? Кто наденет
на палку эти мощные века?
куда идет его носитель?
И знает ли он, что такое зеркала?
И колесо? И где его обитель?
И сколько он платил за кринку молока?
Пока я шел по Каменному мосту
и тратил фиолетовую пасту,
не мог ли он пропасть? остановиться?
и кто был для кого фигурой интуиции?


ПЕРЕНОС

В свете времени я, словно актер, схваченный в контажуре,
жмурясь от тьмы, вглядываюсь в человекообразную темь;
где ни брожу, а фигура моей интуиции возвращается к Джуне,

она разделяет меня на сто половинок и запускает в Кремль;
еле освоясь, я замечаю, что стою среди тех, кто
со стороны фундамента видит: сводов небесных - семь.

Над головами сидящих - минареты теней, будто с бухты
в сектор обзора входит предрассветный Каир,
или президиум снизу нанизан на маломощный проектор...

Аплодисменты и речи. идет заседание и переходит в пир.
Первый - здесь, и Шестой, а между ними, пялясь
выработанным нутром, шахта сидит, известная на весь мир,

Пятый выпячивает губу и задирает синхронно палец;
марганец кислый так растворяется, как танцовщица - ткань
газовую распускает по залу; Третий глядит оскалясь.

Я различал в их движениях медленных некую грань,
дрянь ли, стекляшка, - казалось, что остренький кубик
прямо за ворот попал им, попробуй, достань!

Это бы временной разнобой, словно ленту архивную крутят,
купол зала моргал, словно бык, понимающий что - убит.
Мне же открылся закон совпадения материалов и судеб.

Я любил побережья в морской капусте, под лунами - неолит,
и еще - если налит стакан каберне, излученный маковым полем...
Нет, я здесь, я спускаюсь все глубже в казенную мглу пирамид,

разделенный на сто половинок, я двигаюсь роем; застолье
что ли, в шествие переходит,- все стремятся в тоннель,
и, сплотясь, как початок большой кукурузы, скрываются в штольне.

Что несли они? что заслоняли собой? какова была цель?
Ель шинельная с голубизной, отвечай мне прямой наводкой!
Годы смерти несли и великого страха постель.

Да, владыку несли, он мог быть разделен на щепотки,
он мог быть разделен на щепотки, щепотки, щепотки,
он мог передан быть по цепочке, цепочке, цепочке,

он - пылинкой по космосу мог бы и частью твоей красоты,
территория ты или дева - в дичающем слове не важно!
Расщепляясь, он мог бы себя уточнять до самой пустоты.

Как совок, изогнулось краями пространство и - ух! - протяжно
дружно с мумией ящик спустили с державных плеч,
он лег, застревая косо. Тут я ощутил подкожный

толчок и... очнулся в Грузии. Танцы. Иная речь.
Сигарету зажечь? У тебя - достоинство, у меня - свобода.
и на капельных рожках улиток переминалась ночь.

На плечах твоих - ягуар. На скулах твоих - позолота.
Все в порядке. Разве этого мало? Гляди, в ворота,
как лимонная линза в шелку пылая, за нами въезжает "Лада".


БЕГСТВО-II

Пыль. Пыль и прибой. Медленно, как
смятый пакет целлофановый шевелится, расширяясь,
замутняется память. Самолет из песка
снижается, таковым не являясь.

В начале войны миров круче берет полынь.
В путь собираясь, я чистил от насекомых
радиатор, когда новый огонь спалил
половину земель, но нас не накрыл, искомых.

Пепел бензозаправки. Пыль и прибой. Кругом -
никого, кроме залгавшегося прибора.
Всадник ли здесь мерцал, или с неба песком
посыпали линию прибоя...

В баре блестят каблуки и зубы. Танец
тянется, словно бредень в когтях черепахи. Зря
я ищу тебя, собой не являясь
нас, возможно, рассасывает земля.


РЕВНОСТЬ

Тот, кто любит тебя, перемены в тебе ненавидит,
но дела государственные - сплошные петли
и выкрутасы; на загородной вилле
аурум клокочет в кубышках; вряд ли,
бродя по жарким спальням, она понимала
наплыв неуверенности и тревоги, -
почему светильник валютный поднял забрало,
и ало озарены на столе "Работница","Вог", и
предметы колеблются в присущих гнездах,
перебирая черты свои, словно актинии -
бахрому на протоке; о, слезы, слезы
душат, а между висками - гул угнетения;
почему она, словно выдоха углекислый газ, -
ненужная, зеленая, злая?
Кто на пороге? Или новый Марс?
Она пьет коньяк, оставленный с юбилея...
Она падает в кресло, и тотчас меркнет
ее сознание, принимая вид
зрячего пузыря, на который сверху
рысь-певица с ножом летит.
Ее мучит ревность и недоверие:
муж и его однокурсница. Их
одних она видит за партой; перья
сцепились в чернильнице, - ну и псих!
Дочь полководца... и вот на стрельбище
они целят в одну мишень, ворошиловские стрелки.
Икры жены подрагивают, как те еще
красные амазонки, нажавшие курки.

Ревность гонится без оглядки
за своей остановкой, детский волчок.
Но где остановка? В беспорядке
разбегается вечность. На чем
ни задержись - начинается заворот
в беспредельность; ревности необходим
в идеале кадавр, вернее, аура,
похищенная у той, кем ты был любим.
Типа колебательной реакции Белоусова
или распространения магнитофонных кассет,
она цитадели проницает, обшаривая русла,
в пустынях на свой налетает след, -
там та же ревность, как радушный наемник,
что душит подушкой в мертвый час,
там тундра с вороной и горький ельник
мельтешат по дороге в военную часть,
там двое влюбленных катят в штаб
на резком автомобиле в объятьях круглых
(ревность метит их крестиком), но... ухаб! -
их рефлексы сжались, словно эры в угле.
Ай, вместо крестика - обидная каракуля!
Из ворот собачка летит, кипя, как плевок.
Съехала набок папаха из каракуля.
Хлопая дверцей, краля выходит, не чуя ног.

Бродит жена по спальням и лопает яблоки, Пенелопа.
Сцены ревности в голове ее вымирают от повторения.
Муж в свое отсутствие стоит у гроба
диктатора, выходящего, теряя управление,
из своей яростной оболочки, что дрожит в кристалле,
и сужаются круги незнакомых улиц -
он уходит в небо; от него остались
лишь скелет да сосед, конькобежец и детолюбец.

Диктатор шел через чащу бронзовых камышей,
кривясь наподобие лопасти -
воздуху прикоснуться страшно. Миллионы шей
кивали ему. И екали пропасти.
Он шел на встречу с собой, другими
овладевая по принципу ревности,
он шел, коллапсируя, давка дебилов,
и получалось - по принципу реверса;
он застопорился, с точки зрения жертв его,
и ему покорялись все новые области.
И его ревновали граниты. И мертвого
разрывали вакханки. И екали пропасти.
Это было вполне в его духе; граниты
шли за ним, и он крикнул им что-то в финале.
Но зова не слышали маршалы свиты.
И вел их глубже товарищ фонарик.


КОТЫ

По заводу, где делают левометицин,
бродят коты.

Один, словно топляк, обросший ракушками,
коряв.
Другой - длинный с вытянутым языком -
пожарный багор.
А третий - исполинский, как штиль
в Персидском заливе.

Ходят по фармазаводу
и слизывают таблетки
между чумой и холерой,
гриппом и оспой,
виясь между смертями.

Они огибают все, чари потворства,
и только околевая, обретают скелет.

Вот крючится черный, копает землю,
чудится ему, что он в ней зарыт.

А белый - наркотиками изнуренный,
перистый, словно ковыль,
сердечко в султанах.

Коты догадываются, что видят рай,
и становятся его, опорными точками,
как если бы они натягивали брезент,
собираясь отряхивать
яблоню.

Поймавшие рай.

И они пойдут равномерно,
как механики рядом с крылом самолета,
объятые силой исчезновения.

И выпустят рай из лап.
И выйдут диктаторы им навстречу.
И сокрушат котов сапогами.

Нерон в битве с котом.
Атилла в битве с котом.
Иван Четвертый в битве с котом.
Лаврентий в битве с котом.
Корея в битве с котом.
Котов в битве с котом.
Кот в битве с котом.

И ничто каратэ кота в сравнении со статуями диктаторов.


МЕДВЕДИ

Все меньше животных в столице.
Все реже медведей черные факелы
машут нам из-за башен
высоток,
все чаще падают они с воем
во время затмений Солнца.

Фыркая, лижут на крышах уши
статуям в бескозырках.

Полупрозрачные.
Так, не медведи, а взбаламученные чаинки.

В пустынных цирках
их пеленают в брезент,
как большие конфеты,
выбивают симметрию из них ломами,
скособочивая к добру,
чтоб понимали:
хорошо быть коровой в Индии,
а не быком в Испании.

Но разве б посмели мы Елисея обидеть?
Детей четыре десятка на полрассудка...

На юру, трепыхаясь, как рваный клапан,
с горы спускаясь и косолапя,
он был разнежен своей гордыней,
а мы - рассержены перед смертью.

Мы шли за город. Сбор макулатуры.
Смеялись, обнаружив книги Мао.

Мы были оголеннее, чем синтаксис,
меж нами словно двигалось, касаясь.

Красавиц наших злые язычки
были показаны пророку:

- Стяжатель света - Елесей! Плюс - лыс!
Две выразительницы волос,

из леса вышли две Медеи,
из тьмы перемещенные медведи,

медведицы, малая и большая,
слепою яростью нас нашаря,

комкая      коверкая


ДАЧНАЯ ЭЛЕГИЯ

На море дача. Разлитая чача. Мяуча и хрюча,
цокая и громыхая (меняют баллон в гараже?
еж и консервная банка? лопнула статуя?),
ночь козырнула ракетой и сетью цвета зеленки сграбастала воздух.

В результате перестрелки
вертолеты гулкие, как пещеры,
бэтээры и векторные приказы
сразу исчезли,
лишь провода
торчат из углов, точно рачьи усы...
Он остался один
на стуле (такой же в гробнице Тимура у билетерши),
куда убежишь? - только в собственный череп, подобно спирту.
От солдат - коромысла мочи на стенах.
Хлам повсюду. Где утренняя поверка?
Копошится зеленое море в зеленых евгленах,
золотистая корка на гребне волны, как фанерка.
Сила уходит через распахнутые ворота.
Сила уходит, являясь тому, кто зряч,
в виде короны на моментальном фото,
где в молоко угождает теннисный мяч.
На вертикаль соскальзывают щеколды.
Сила уходит... Крики чаек, скрип.
Всюду вечность мелькает, и от этой щекотки
задыхается время и выбранный мною тип.
Когда покидала сила зернышко на столе,
подымался уровень моря и в окнах - танкеры.
- Вставай, - он услышал, а снилось, что на осле
он в город въезжает. - Вставай, занимайся панками!
Он видит шествия многорогие.
Густая обволочь перед ним, не проснуться никак.
Скользят они черепными коробками.
Хохол, как вставленный финак.

Дача. Гордый кот, как намытый прибоем. Акула
рядом. Меж ними ни духа, ни сна.
Вспомни, начальник, как грело мерцанье посула, -
юность, ватага Катулла, загадка вина!
Можно махнуться  любимыми в этом Египте
или заочно для кайфа - скелетами,
может быть, станет политика гибкой,
но продолжал он указами драться с памфлетами.
Раньше был воздух рук вокруг, хоры с подносами,
с отвесными косами, напоминающими сверло,
врачи со шприцами, пионерки с розами,
таблетки японские, чтоб не развезло,
было в походке - высокомерие,
переходящее в сон по секундной стрелке,
и - спортсмен! - он ковал водяные перья,
царуя на глиссере по заводи мелкой.
Когда выбегал он к оленю, ножами обросши,
мешкал олень, планом спасенья ветвясь,
потом делал так, словно хлопал в ладоши, -
паф! - обрывая связь
с небом, выкидывая колени, копыт клеммы,
шлеп по голени! - ну, танцор!
А он ценил в себе Голема,
заводную рубашку, снятую с отцов.
Надо было точку ставить, а он - запятую.
Как пятка падающего колосса
за собой оставляет, именно такую.
Он поставил ее во имя прогресса.

А теперь вокруг пальца обводит его вода,
исказясь, от него отвернулись камни,
цепь логическая - их гряда
исключает его (и этим близка мне).
И его наушница - леди Макбет -
в одеждах из золотой копирки,
ненавидит его, но как бы
жалеет и подбавляет спирта.
От него отвернулась стенобитная молодежь,
его свет не замечает, звезда не кусает,
всякий атом, что был на него похож,
теперь похож на другого, ему - осанна...

Сила уходит... Когда уходил Леонардо,
в обмен насыщались народы, пейзажи щедро,
его пропускали в себя оболочки и ядра,
как биосфера пытливая, он прогибался от ветра,
наделяя величием свет, дирижабли, луны,
он шел, будто против взбешенной форсунки,
шел в гору, и словно собою натягивал струны,
и осуществлялись ореховые рисунки...

Притормозись. Остановись. Поймай центр,
зафиксируй его и тогда тронешься с места.
Шоссе поблескивает, как мечтательный пинцет.
Вечность - только начало уже завершенного жеста.
Вспомни утреннюю, дымчатую, напуганную пойму,
и кристаллы красот от выпаренных богов,
где кусаки кочуют (только внешне спокойны),
от наследных красот изнывая, - их жребий таков.

Гравитация - вот кто! - нас держит на привязи.
В чуткой схваченности шелохнешься едва.
Путь сговорчив, а все же не смог тебя вывезти.
На бетонках отчизны изваян твой нрав и права.
Как пузырь, оболочкой боясь наколоться на радиус,
гравитация бродит вокруг тебя, ожидая,
что ты выпрыгнешь в небо, светясь и радуясь,
предаваясь ему и с ним совпадая,
гравитация ждет своей части природы,
чтобы выпрямить нам кривизну осанки,
учащает обороты,
набрякает луна с изнанки.

Он застыл на веранде. Группа каштанов.
На столе дорогой атлас ветер листает.
Колотясь в разнобое масштабов,
один и тот же план туда сюда летает
меж небом и страницей, будто картошка,
которую подбрасывают, остужая.
На каждой странице - одно и то же:
дача: маленькая, большая.
Слышишь, осколки стеклянных галерей,
каблуки, моторы, челюсти тлей...


МИНУС-КОРАБЛЬ

От мрака я отделился, словно квакнула пакля,
сзади город истериков чернел в меловом спазме,
было жидкое солнце, пологое море пахло,
и, возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.

Я помнил стычку на площади, свист и общие страсти,
торчал я нейтрально у игрального автомата,
где женщина на дисплее реальной была отчасти,
границу этой реальности сдвигала Шахерезада.

Я был рассеян, но помню тех, кто выпал из драки:
словно летя сквозь яблоню и коснуться пытаясь
яблок, - не удавалось им выбрать одно, однако...
Плечеуглых грифонов формировалась стая.

А здесь - тишайшее море, как будто от анаши
глазные мышцы замедлились, - передай сигарету
горизонту спокойному, погоди, не спеши...
... от моллюска - корове, от идеи - предмету...

В горах шевелились изюмины дальних стад,
я брел побережьем, а память толкалась с тыла,
но в ритме исчезли рефлексия и надсад,
по временным промежуткам распределялась сила.

Все становилось тем, чем должно быть исконно:
маки в холмы цвета хаки врывались, как телепомехи,
ослик с очами мушиными воображал Платона,
море казалось отъявленным, а не призрачным неким!

Точное море! В колечках миллиона мензурок.
Скала - неотъемлема от. Вода обязательна для.
Через пылинку случайную, намертво их связуя,
надобность их пылала, но ... не было корабля!

Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы,
на заднем плане изъян - он силу себя вбирал, -
вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,
белее укола камфары зиял минус-корабль.

Он насаждал - отсутствием, он диктовал - виды
видам, а если б кто глянул в него разок,
сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты,
и спросонок вошел бы в растянутый диапазон.

Минус-корабль цветом вакуума блуждая,
на деле терся на месте, пришвартован к нулю.
В растянутом диапазоне - на боку запятая...
И я подкрался поближе к властительному кораблю.

Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук.
Вдали на дутаре вел мелодию скрытый гений,
лекально скользя, она умножалась и вдруг,
нацеленная в Абсолют, сворачивала в апогее.

Ко дну шел минус-корабль, как на столе арак.
Новый центр пустоты плел предо мной дутар.
На хариусе веселом к нему я подплыл - пора! -
сосредоточился и перешагнул туда...


БЕГСТВО III

Кто утром меня через город провел за собой?
За стол усадил в привокзальном дворе, стол - пять досок.
Бутылка чудесная! Хрустнула пробка с резьбой.
Ходит кадык, будто со стыками рельс я разделил глоток.

Тыквы на тыне. Казалось мне, эликсир
слабоумья - в картошке. Нет, в тыкве, сходящей на бас!
Внутренний пламень неясный в ней колесит,
мякоть, как пальцы, она загибает, чтоб сосчитать нас.

Далее - ящики с молоком. Молочные ободки
зыркнули эллипсами, когда покачнулись бутылочные штабеля.
Формы сохранны взаимностью и себе вопреки.
Бездна снует меж вещами, как бешеные соболя.

Ящик ажурный, отброшенный, резко пустой,
полный своей испаренностью. Гвозди в доске.
Дух неизбежности кучился всюду простой,
проще, чем будут продавлены крышечки на молоке.

Мы ощутили, а может, догнали потом -
нами прошла расширяющаяся ось,
словно океанических пастбищ легкий планктон,
солнце посасывая, ворочаясь среди толщ,

нами прошли (ничего мы не знали о них),
нами прошли беспризорники сердца в тиши,
в наших телах, в этих чуточках мира затих
гул их шагов... я давал им питье и гроши...

Шли. И горела на них искушенная пыль.
Последний вдруг задержался и глянул на нас в упор.
Выл ристалищный ветер. Я с ними пошел, как был,
в край пунктуальных птиц , в свет перелетных гор.


ЛЕСЕНКА

В югенд стиле мансарда. Я здесь новичок.
Слышал я, как растет подколпачный цветок.

Ты сидела на лесенке - признанный перл,
замер я, ощущая пределов замер.

Ты была накопленьем всего, что в пути
приближала к себе, чтоб верней обойти.

Пастырь женщин сидел здесь и их земледел.
Страх собой одержим был, как шелковый мел.

Все себе потакали. Смеялся Фома
Потакая себе, удлинялась тюрьма.

Дух формирует среду. И формует - дугой.
Распрямиться - узнаешь, кто был ты такой!

Например, если вынуть дугу из быка,
соскользнет он в линейную мглу червяка.

Вопрошающий, ищущий нас произвол
той дугою сжимал это время и стол.

Был затребован весь мой запас нутряной,
я в стоячей воде жил стоячей волной.

Но ушел восвояси накормленный хор
вместе с Глорией, позеленевшей, как хлор,

с деловыми девицами на колесе
спать немедленно на осевой полосе.

Тут костелы проткнули мой череп насквозь.
Нес я храмы во лбу. был я важен, как лось.

А из телеэкранов полезла земля,
эволюция вновь начиналась с нуля.

Выражался диктатор в доспехи трибун,
но успехов природы он был атрибут.

Думал я о тебе, что минуту назад
нашу шатию тихо вводила в азарт.

Я б пошил тебе пару жасминных сапог,
чтоб запомнили пальцы длину твоих ног.

А на лесенке - тьма, закадычная тьма.
Я тебя подожду. Не взберешься сама.