Илья Кутик. «ОДА на посещение Белосарайской косы, что на Азовском море»

С.Соловьев, И.Кутик, А.Парщиков

На фото: Сергей Соловьёв, Илья Кутик, Алексей Парщиков

1

Безоблачно и море лосо.
Облапистый изморный зной
песок поставил на колеса,
как бы театр передвижной.
Дается в искаженном виде
фарс  ‒ «Офигения в Авлиде» ‒
в виду того, что ветра нет. 
Тот в марафон угнал Цунами,
а море жирными мазками
во сне наводит марафет. 

2

Сквозь внешний сон воды Азовской
я преисподню зрю на дне:
там жабры пыжит Айвазовский ‒
аж на обратной стороне
воды мутит штормами воду.
Как зеркало чернят с исподу,
он ил изводит под глазурь. 
Вода ж его палит жарою
тулупа с меховой мездрою,
сплошь траченою молью бурь. 

3

Холодный до воды Овидий,
сойдя в ее сырой подвал, 
тотчас же стал одной из мидий, 
как их Тарковский срифмовал.
Вот он лежит, прищелкнув створки, 
на дне, как спущенный на торге
из старой замши кошелек.
Любой малек ‒ размером с ноготь ‒
здесь может, расхрабрясь, потрогать
без них расшатанный замок.

4

Но между Рыбой и Моллюском
есть связь, налаженная впрок.
Так в треугольнике Бермудском
с вершин, утопленных в песок, 
будто подъемные мишени,
однажды в год всплывают тени,
и тут сыграет Океан
медуз и мидий ‒ нате даром ‒
всем телом вскрикнув под ударом
гипотетичных медиан.

5

Так семя с самого зачину
в утробе кружит, дно клубя,
покамест всю ее бобину
перемотает на себя,
но тут ‒ запнувшись посредине ‒
вдруг заплутает в паутине, 
как в кольцах собственных Пифон,
и с силой дергая за нити,
телеграфирует наитья,
нашептанные в диктофон.

6

Тот отзовется в связке дробной,
кто сразу ‒ с первого витка ‒
смог зачерпнуть воды утробной,
став кукловодом языка,
и сам вошел в контакт тактильный.
И мир бессилен, как прядильный,
вдруг вышедший из строя цех,
когда, еще не давши Ноя,
он спутан пряжей проливною,
уже бегущей через верх. 

7

А там вверху все эти нити
на стреме так напряжены,
что даже пробный истребитель,
буря барьеры вышины,
не может их засечь радаром ‒
и потрясается ударом:
как будто миллионы шин,
наполненных гремучим газом,
внезапно выпускают разом
на полной скорости машин.

8

И сразу же ‒ ко всем нагрузкам
в Бог знает сколько децибел ‒
на дне меж Рыбой и Моллюском
озноб бикфордов прошипел,
как змейка-молния по куртке ‒
и зазияла в промежутке
обрыва черная десна;
и ‒ как сграбастанная скатерть ‒
морское дно съезжает в кратер
той бездны, где не видно дна. 

9

Вода отпрянула ‒ и выдох
рыбешки снулой на мели
планеты пошатнул в орбитах
но так, что у одной Земли
все вдруг сместилось в жутком крене,
и лопнули корней крепленья:
зажимы почвы разошлись ‒
и, сбившись в кучу, как отары,
с обрыва все ее Сахары
лавиной в мрак оборвались.

10

Тот гул, паденьем изувечен,
от моря в сторону несло:
так ‒ пролетая ‒ встречный ветер
лишь в боковое бьет стекло,
когда уже теряет силу,
Но здесь и этого хватило,
чтобы от качки бортовой
на кораблях, что точат лясы
у горизонта, все компасы
пошли по стрелке часовой. 

11

На этом гребне, что пробрезжил ‒
как судорога ‒ вдоль излук
осевших круто побережий,
Восток перескочил на Юг.
Вот так, играя возле глаза
калейдоскопом, можно сразу
увидеть всех формаций связь,
когда, по воле первой встряски,
тасуются узоры, краски,
но все ‒ лишь взора ипостась.

12

Так, на ходу меняя леску,
бредет вдоль отмели рыбак
и по линейке водоплеска
он отмерят каждый шаг
до места, годного для лова. 
И волны вслед залижут снова
песок, едва он наследит.
А он ‒ бесстрастней Монте-Кристо ‒
зрачком поэта-аквеиста
за их работою следит.

13

Другой рыбак ‒ вдали от мели,
пугая камбал и ставрид,
вокруг ставных сетей артели
моторной лодкой тарахтит.
И этот водяной рубанок,
выстругивая рябь морзянок,
не успокоится, пока
покатый шорох стужи белой
кругами не причалит к телу
шероховатого песка. 

14

Во все десятки в этом тире
нацелен Первого зрачок,
но лодка тащит на буксире
его потешный поплавок,
и ‒ леску натянув струною ‒
его провозит стороною
от всех сетей, и вот почти
уже он минул их порядок,
но взгляд ‒ виною недоглядок
Второго ‒ плещется в сети.

15

И видит сквозь ячейки эти
тот нижний мир, чей темный фас
увидеть могут только дети
однажды в детстве, в мертвый час:
когда ‒ загнув матрас на вате
у изголовья на кровати ‒
глядят в предчувствии вины
сквозь сетчатый каркас железный
в такие ветренные бездны,
откуда и приходят сны.

16

Ведь стоит лишь зрачку сновидца,
как белке в колесе, разок
за свои радужные спицы
в орбите повернуть белок,
чтоб заглянуть за овидь глаза, ‒
как перед ним вся заводь сразу
откроется, и каждый сон,
скатившийся к подножью глади,
вмиг растворяется во взгляде,
войдя в его диапазон.

17

Но ‒ запертый в своем заглазье
в разгаре штормовой игры ‒
пред бездною водобоязни
взгляд забывает до поры
о спящем, тонущем в пучине;
которому бы и в помине
не удержаться на волне,
когда б к утру ‒ уже на воле ‒
он, чувствуя лишь привкус соли,
мог вспомнить бывшее во сне.

18

И вздумай он теперь воочью,
всю жизнь вложив в единый взгляд,
на то, что завершилось ночью,
при свете посмотреть назад,
как некогда супруга Лота, ‒
взгляд этой силой эхолота
всю память смерит в глубину,
но глубина не даст ответа:
там ‒ вместо дна ‒ струится Лета
и эхо гасит о волну.

19

А сон, по всем концам вселенной
рассеясь, на земле дневной
живет в обрывках белой пены
при полосе береговой;
пускай в пазы их мирных пауз
и входит взгляд, он ‒ точно парус ‒
зажат в зыбях, как им не правь,
а море на каретке вала
печатает в два интервала
его перемещенье в явь.

20

И все ж в сети его сетчатки
барахтается сон, жужжа
с беспамятством пчелиной матки
в медовых сотах витража,
когда ‒ от ветра и прибоя ‒
в бурун, свернувшийся трубою,
тот сыплется в паденье, чтоб
восставить зримость сновидений
путем наглядных совпадений,
запаянных в калейдоскоп.

21

Цепляясь за свою делянку,
еще таращится прибой.
Но взгляд за клейкую изнанку
все море тянет за собой,
как дранку, заголяя камни;
и рыбы раздвигают плавни,
расширив силой плавников
бассейн всемирного прилива, ‒
и лопается перспектива
на роговице берегов.

22

И тень ‒ занозистей алоэ ‒
пронизывает гладь, и как
укол подкожный, в каждом слове
воды ‒ располагает мрак.
И лишь нырок ‒ в просветы складок ‒
увидеть мог бы, что осадок
в садке течений низовых
несется к берегу, буровя
толчками своей бурой крови
гнилые вены трав морских.

23

И прорвало. Стал воздух йоден.
Потом из-за его кулис
восстал над горизонтом взводень
и с верхотуры канул вниз ‒
уступами, как эскалатор.
И сорванный с резьбы экватор
не мог бы показать верней,
что весь наш мир ‒ модель матрешки,
чем с тылу водяной дорожки
подъем ‒ во столько ж ступеней.

24

Так в кровеносной прасистеме
того же склада пирамид
Пространство ‒ малый круг, а Время
есть круг большой, поскольку мчит,
как в капилляры из аорты,
по всем каменьям, что притерты
друг к дружке, вроде шестерен,
им занятых в перепасовке
между собой, зане в фасовке
такой всяк прах ‒ Тутанхамон.

25

Вот почему спустилось время
в тот самый миг, когда волна
с себя стряхнула вес, как бремя,
и снова стала гладью на
тот самый миг, войдя без дрожи
в пространство моря, что похоже
на выдох, когда минет вдруг
прощальный вздох другой свободы,
ведь море ‒ легкие природы
и крови мира малый круг.

26

И брызги-пчелки, брызги-осы
слетелись с четырех сторон
пространства водного, и розы
ветров зачахнувший бутон
весь развернулся им навстречу.
Так некогда ‒ сойдясь на вече ‒
апостолы вскочили с мест
в осиротевшем затрапезе,
не Бога зря, но мир в разрезе
Его распятья: компас, крест.

27

А кровь свою распятый Езус
ронял на вертикальный брус
креста, как будто нашей резус
Он смертью выправлял на плюс.
Растянутый вдоль поперечин,
Он выполнял прогноз Предтечин,
что лишь теперь горизонталь
в союзе кровном с вертикалью
есть путь, каким лежит за далью
колумбовый Святой Грааль.

28

Даль ‒ это перевертень в схеме
хрусталика, а в хрустале
не кровь священная, но Время
свернулось, как в часов нуле
после полуночи, иль в нулик
от взводня, чуть от капель-пулек
полудень содрогнулся, и
в зените ‒ Солнце, а в надире ‒
Луна. Как две фигурки в тире,
перевернулись на оси.

29

И с места замерших в полкруге
по вертикали стрелок двух
светила описали дуги,
но против часовой ‒ и вдруг,
как прежде Север против Юга,
возникли ‒ супротив друг друга
горизонтально ‒ Солнце-штрих
и штрих-Луна, из прежних лунок
светясь все также. Вот рисунок
двоичного мерцанья их.

30-31

Но миг, в который видеть можно,
как движется небесный свод
по кругу противоположно
движенью круговому вод,
иссяк. А лунный свет на юго-
востоке, в этой центрифуге
разогнанный, сковал Ростов
и с ним залив тот, через вольту
которого шел Ревич по льду
из плена к линии фронтов

в том бесконечно сорок первом
году, шел, слыша каждый хлюп
и промельк волн по рыбьим перьям,
и тесноту всю в жабрах труб
проросшего в воде органа ‒
сосульками из льда. Мембрана
вдруг заскулила. Звук пропал.
А там, направо, за долами,
Сиваш сивушными губами
о Мертвом море вспоминал.

32-33

Так древле ‒ в поисках мессии ‒
пешком по водам, век-другой,
блукал царевич Булукия,
жезлом, как-будто острогой,
ища Его средь водожилов.
А Он, любимый Божий вылов,
спал на песке, и из-под жабр ‒
сгибая ровное удило
Его дыханья ‒ ввысь всходило
светило дневное, свой жар ‒

как перья ‒ расправляя в небе.
Потели рыбы, лишь мальки
из моря вопрошали: «Реббе,
зачем наживку на крючки
сажает рыболов на броде,
тогда как он, в известном роде,
сам червь и раб, Ты ж ‒ царь и бог?»
Он спал в ответ на их вопросы,
и зрел в Нем ‒ до метаморфозы ‒
последний тридцать третий вздох.

34

Все жарче пригревало с юга,
все шире становился брод:
Он ‒ спал, но рыбия кольчуга
не испеклась ‒ наоборот:
она, со слов Анаксимандра,
была теперь взамен скафандра
тому, кто миллион парсек
летел к Нему сквозь атмосферы,
чтоб, в Нем проснувшись, тяжесть веры
мог вынесть богочеловек.

35

Вдруг море вспенилось от стона,
и тень, которая была
ветвиста и темна, как крона
грозой сметенного ствола,
внезапно разом просветлела,
являя очертанья тела,
как бы древесной чешуей
покрытого; вода вздымалась
и никла перед ним ‒ казалось,
листва шумела под водой.

36

Чем волны делались покорней,
тем тело двигалось быстрей,
подтягивая тяжесть корня
усильем молодых ветвей,
иль плавников; над всей махиной
вознесся лишь один, наспинный,
который зренье брал на понт,
грозя ‒ как тонкую бечевку ‒
на скорости предельной, ловко
подсечь Азовский горизонт.

37

Стрелою рыба рвалась к цели,
вода ж ‒ гася ее напор ‒
вливалась в жаберные щели,
чтоб малость охладить мотор,
и выливалась через глотку,
которая рыбачью лодку,
наверно, погубила б враз,
но то спасло, что в самом деле
нигде на всем обширном теле
у рыбы не имелось глаз.

38

От древних берегов Магриба ‒
гроза и гордость мусульман ‒
плыла к Азову эта рыба
с персидским именем ‒ Дандан,
иначе ‒ рыба-зуб. Могли бы
все уничтожить эти рыбы,
разрушить не одну страну,
но, к счастью, крик сынов Адама
их поражает в сердце прямо,
и ‒ мертвые ‒ идут ко дну.

39

Она ж меж Рыбой и Моллюском
как будто обрывала связь,
вдруг напрягая каждый мускул, ‒
и сразу плоть ее зажглась
до ребер розоватым салом;
когда ж выделывала слалом
она меж каменных застав,
казалось, что вода взбурлила,
и из кипящего горнила
по желобу потек расплав.

40

И в этом-то закатном свете,
ловить готовясь до зари
и всюду расставляя сети, 
ее узрели рыбари,
сперва услышав лай моторки,
потом увидев то, как с горки
внезапно поднятой волны
она влетела в главный бредень,
и как ее хозяин бледен,
что сами сделались бледны.

41

А тот, на броде, что на берце
уже мотал свой самодур,
вдруг ‒ поражая рыбу в сердце ‒
как закричит: «Чур, рыба, чур!»
И на волшебное заклятье
без промедленья в результате
из вод морских во весь свой рост
в кроваво-красной скользкой пене ‒
грозя раздвоенною тенью ‒
взметнулся кверху рыбий хвост.

42

И ‒ взбаламутив дно за банкой ‒
он выгнулся в рывке крутом,
как прогибается над планкой
удачливый прыгун с шестом
и шумно падает на маты, ‒
так он повергся, бесноватый,
с небес на крупную бесву,
а тело, выгнутое в муке,
с хвостом сомкнулось, ‒ так на луке
натягивают тетиву.

43

И как когда-то, в оны лета,
Арес ‒ сраженный наповал
копьем аргосца Диомеда ‒
кровавым криком закричал, ‒
так содрогнулось тело рыбье
и выпрямилось вдруг на дыбе
бурлящих волн, и взвыл песок,
и небо вздрогнуло от тика,
когда стрела шального крика
помчалась с Юга на Восток.

44

И ‒ поощренная богами ‒
на помощь ей из дальних стран
мгновенно поднялись Цунами,
как если б целый Океан
вдруг вздыбился, стряхнув опеку
морей и рек, а сам, с разбегу,
запасов роста не тая,
открылся от земли до неба ‒
как будто девственная плева
великой тайны бытия.

45-47

В себя с восторгом принимая
косу Азовскую, она
переломилась, как прямая,
иль иначе ‒ та сторона,
что в треугольнике есть катет,
вниз падая, вот-вот окатит
ей перпендикулярный пляж,
иль иначе ‒ как ТУ, что в массе
теряет, убирая шасси
и облегчая фюзеляж

на взлете, ‒ так волны паденье
повисло в воздухе, как взлет
обратный, стекленея в пене
до облак досягнувших вод,
на той непостижимой грани,
с которой противостоянье
двух Лун и Солнц (см. чертеж
после строфы 29)
волне ‒ на их лучах распятой ‒
не даст сорваться на грабеж

нахмуренного побережья,
пока их свет ‒ в пеностекле
волны и сквозь рыбачьи мрежи
просеясь ‒ ляжет на земле
повсюду в форме ровных клеток:
свет-тень, свет-тень; тогда креветок
в глубинах вспыхнут светлячки,
и озарят вону их вспышки,
подобную открытой крышке
огромной шахматной доски.

48

Присоски, щупальца медузьи
метали бисер биссектрис
к ее стальной гипотенузе,
ее оттягивая вниз,
чтоб, золотой крючок из пены
достав, защелкнуть ‒ о, Скапены! ‒
замок прибоя на доске
из липких шашней и замашек,
столь скрытных под личиной шашек
магнитных ‒ на сыром песке.

49

Меж них по тронной зале пляжа,
как тронутые, взад-вперед
гуляли чайки, как поклажа
двух аквалангов, кислород
дающих, возлежали крылья
на спинах, и они входили
в прибой, и щурили зрачки,
ища Орфея на экране
голубизны, от чьих рыданий
со дна всплывали пузырьки.

50

А рыбаки, роясь на суше
в парах внезапной духоты
и рано чувствуя удушье,
со страху делали ходы,
но застывали изумленно,
как если бы в лицо Горгону-
Медузу увидали вдруг;
их лица, где от капель пота
пооблупилась позолота,
в скульптуры превратил испуг.

51-52

Волна зашевелилась. Бурым
оттенок стал песчаных шельф,
когда за пенистым турнюром
пополз ее тяжелый шлейф,
и как, когда от старой пыли
ковер вытряхивают, или
дорожку, и дрожит балкон
от тканой тяжести, чьи всхлипы
копируют ее изгибы,
каскадом льющиеся вон ‒

на двор, на улицу, на город, ‒
так воздух, сам уже не свой,
движением волны распорот,
издал не стон, не гул, не вой,
а некий всхлип, и влаги сила
его смела, с песком смесила
в один, потом в другой прием,
потом все гуще, все сильнее;
он задыхаться стал под нею,
когда она легла на нем.

53

И тяжестью двух тел в соитье
прогнулась суша, и доска
захлопнулась, порвались нити
светил, державшие пока
ее над пляжем, вроде тента;
теперь же ‒ в вихоре момента ‒
он сам куда-то вверх пошел,
песками в пропасть осыпаясь
и удержать их бег пытаясь,
хватаясь за ее подол.

54-55

В лавине той неслись фигуры
птиц, рыбаков, медуз и рыб,
буйки, буй-Туры, пешки, туры,
коньки, ладьи, их палуб скрип,
и скрежет панцирей рептилий,
и ветер в вымпелах флотилий
акул, дельфинов, барракуд;
все эти плавники и крылья
отбиться делали усилье
от нападавших водных груд,

пока волна, все море вспенив
и пляж поставив на попа,
обвитых ужасом каменьев
вычерпывала черепа
со дна, залепленного илом,
дорвавшись ‒ наконец ‒ к могилам
весталок этих вод, «аминь»
по ним топя в своих норд-остах
с жасминным пеньем рыбохвостых
и женогрудых берегинь.

56

В разрушенных дельфиньих Дельфах
алтарь залитый дотлевал,
когда она на мертвых шельфах
слегка притормозила вал
и вся ушла в себя, арена
над ней смокнулась, коник трена
случайно защемив, и вот ‒
пластами штукатурки бурой
распавшись ‒ звездной арматурой
вдруг обнажился небосвод.

57-58

Цунами трен ‒ торча наружу,
где, рушась, ожил небосклон ‒
стал уже, превращаясь в сушу,
которую вода ‒ как трон ‒
взнесла, начав с черты сиденья
спадать, и улеглася тенью
от ножек, с двух его боков
округливая контур райской,
сырой еще, Белосарайской
косы, которая покров

песка постлала для прогрева
зарей, оставив Океан
по праву сторону, а слева
себя ‒ расположив Лиман, 
лимонно-желтый весь при свете
дневном, но чуть подует ветер
с заката ‒ он меняет цвет
на жаркие тона жердели,
чей костяной свисток тяжеле
плода, хоть мякотью одет.

59

А рыбы-зуб молоки ‒ в драке
стихий ‒ от самых берегов
Мелекино и до Малакки
раскинулись, как катастроф
густая лимфа в виде рифов
коралловых, мрача калифов
умы, а дальше ‒ полоса
воды, где в промежутке узком
легла меж Рыбой и Моллюском
Белосарайская коса.

60

И скоро уж небес куратор
лазурь очистил, и к утру
прибой, как греческий оратор,
катает камушки во рту.
И вот из синих вод потопа
выходит муза Каллиопа
на берег первою в ряду
камен, ведя их через камни,
где вся процессия видна мне.
За ними же я и пойду.

1980-84
Москва