Виктор Соснора. Избранное

Семнадцать лет спустя
"В твоих очах..."
"Все прошло..."
Начало ночи
"Прощай, Париж!"
Февраль
Легенда Ладоги
"Художник пробовал перо..."
Балтийское утро
У моря
Отъезд со взморья
"Солнце знает свой запад..."
"Все прошло..."
"Я вас любил..."
Слеза в лесу
Вечер в лесу
Бессмертье в тумане
Двое
Утро
Письма тебе
Этот эпилог
"Я тебя отворую..."
Муза моя - дочь Мидаса
"Обман ли, нет ли..."
"Ты, близлежащий, женщина..."
Ночь о тебе
После
Латвийская баллада
Хутор у озера
Лилии ночью
Читая Эдгара По
"Бессолнечные полутени..."
"Все равно..."
ANNO IVA (поэма)
"Храни тебя, Земля, мой человек..."
В Гагре
Считалка прощанья
"В эту осень уста твои..."
"Сожгли мосты и основали Рим..."
"Нет грез!.."
"Не спрашивай, кто я..."
"Не любила меня без льгот..."
Венок сонетов
БЕСТИАРИЙ
Урок рисования
Баллада о псе Александра Македонского
Фантазии совы
"Во всей вселенной был бедлам..."
Мужество
Дева-Рыба
Вечер на хуторе
Баллада об орле и зайце
На холмах Эстонии
Овечья баллада
Арифметика овец
"Ходит и ходит..."
Листопад лягух
Пейзаж с крыльца (Утро)
Поэт
Волки
Простая песенка
Трое
Кот-конвоир
Ворон
Баллада
Ворона
Возвращение к морю
Коршуны
"Кристалл любви, кристалл надежды..."

     
СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
(обращение)

Десять книг
            да в степи
                       да в седле,
десять шей и ножей отвидал.
"Подари мне еще десять лет",-
отписал.
Ты семнадцать отдал.

Отнял степь
            да седло
                     да жену.
Книги вервьем связал. Не листал.
Отъял шеи -
            оставил одну.
Ночью каинств и ламп не лишил.

Что мне делать с ней, с шеей, с ножом?
Я не раб,
         я не враг,
                   бой не бью.
Бог с тобой, если Именем - нам:
отдал - отъял и...
Благодарю.

Где ж я был? - В сталактитах у скал?
Чрез семнадцать вернулся. Я - тот.
Те ж народы...Никто не узнал,
для ВЕРХОВНОГО ЧАСА - никто.

Те дары не расплавлю кольцом.
Не жалей у ножа,
ожидай.
Дай два ока - закроюсь лицом.
Если
     есть
          во мне,-
не оживляй.

Дай два Огня,
             два Зверя,
                       два Дня.
Две волны,
          двойню губ
                     да весло.
Не удваивай в доме меня.
Забирай под забралом,-
и все.

***

В твоих очах, в твоих снегах
я, путник бедный, замерзаю.
Нет, не напутал я, - солгал.
В твоих снегах я твой Сусанин.

В твоих отчаянных снегах
гитары белое бренчанье.
Я твой солдат, но не слуга,
слагатель светлого прощанья.

- Нас океаны зла зальют...-
О, не грози мне, не грози мне!
Я твой солдат, я твой салют
очей, как небо, негасимых.

Каких там, к дьяволу услад!
Мы лишь мелодию сложили
про то, как молодость ушла,
которой, может быть, служили.


***

Все прошло. Так тихо на душе:
ни цветка, ни даже ветерка,
нет ни глаз моих, и нет ушей,
сердце - твердым знаком вертикаль.

Потому причастья не прошу,
хлеба-соли. Оттанцован бал.
Этот эпос наш не я пишу.
Не шипит мой пенистый бокал.

Хлебом вскормлен, солнцем осолен
майский мир. И самолетных стай
улетанье с гулом... о, старо!
и ни просьб, ни правды, и - прощай.

Сами судьбы - страшные суды,
мы - две чайки в мареве морей.
Буду буквица и знак звезды
небосклона памяти твоей.

НАЧАЛО НОЧИ

Над Ладогой пылала мгла
и, следовательно,- алела.
Зима наглела, как могла:
ей вся вселенная - арена.

И избы иней оросил.
(Их охраняли кобелями.)
И ворон,
        воин сарацин,
чернел,
        налево ковыляя.

И кроме - не было ворон.
С ним некому - в соревнованье.

Настольной лампочки лимон
зелено-бел.
Он созревает.

И скрылся ворон...
                  На шабаш
шагала ночь в глубоком гриме.

Искрился только карандаш,
не целиком,
а только грифель.

***

Прощай, Париж!
Летают самолеты,
большое небо в красных параллелях,
дожди, как иностранные солдаты,
идут через Голландию в Берлин.

Прощай, Париж!
Я не уеду боле
туда, где листья падают, как звезды,
где люстры облетают, как деревья,
на улицы квартала Бабилон.

Прости за то, что миллион предчувствий
в моей душе, как в башне Вавилона,
прости мои монгольские молитвы,
монашество мое и гамлетизм.

Прости за то, что не услышал улиц,
моя душа - вся в красных параллелях.
Кто мне сулил исполненное небо?
Такого неба нет и небывало.

Как убывают люди и минуты!
Атлантов убаюкали моллюски.
Как я умру, не зная, кто из граждан
мне в уши выливал яд белены?

Прощай, прощай и помни обо мне...


ANNO IVA

                            Вода, движущаяся в реке, или призываема,
                                  или гонима, или движется сама. Если
                                  гонима - кто тот, кто гонит ее? Если
                                  призываема, или требуема, - кто
                                  требующий?

                                                   Леонардо да Винчи

1.

На свете нету святости, а Муз
не моют ромом, к ужину косули
на огонек не жду. У звезд звонарь,
спит месяц, в круг сведя концы с концами.
Спи, ясный, поздно-праздно, в час и в ад
замкнут и эту музыкальну сушу.
Я слышу, как вокруг дрожат дома,
я по ночам намного лучше слышу.
А вижу хуже, я во мгле сижу,
пишу смолой алмазной по рутине.
мне страшно. В кабинете, в книг саду
мне жизнь у жалоб голубя противней.
Не с рук творимый в Рюрикову Русь
и куликуя Дмитрия Мамая,

2.

Я повторяю по ветрам вопрос -
о то ли мое тело мое, мама?
Я болен, идай руку мне на лоб,
на нем росы нет, вянет в новых, Господь,
на треть открою веко в мой народ:
на рынки носят литеры, в них голос.
Ум номерной на мир, и пламена
гудят в груди с мышлением солгать бы,
здесь люди, как чужие племена,
мне говорят другими голосами.
Я в книги кану с речью чересчур,
смерть самозванна - у народа власти,
отечество! тебя я не читал
такое! битвы этой не воитель.

3.

Еще я напишу о том, стоямб,
о чем в очках пишу я, гладиатор:
у моря в Риме Ленинград стоял,
в нем Невский Конь стоял, как гладиолус.
А в ночи час, откуда ни возьмись,
по поллю Марсову и так, и сяк я
хожу, святой, и хуже - василиск,
и новый наводнениям историк.
Я слышу меди хоботы, полки,
под эполет идущие и к шагу,
я вижу воды - белые платки
у волн, текущих от ноги к Кронштадту.
Мы, может быть, единственных причин,
кому идет не в радость жизнь, а в ругань.

4.

Всему тому я говорю прощай,
на вынос тел винясь в роду с другими.
войди, звонарь, ударь в бетон: в Тибет,
у лир Урала в стол свисти, лишайник,
а Невский Конь живет и не бежит,
что держит? Медь? - твою в шинель, лошадник!
А Невский Конь стоит на двух ногах,
двумя другими в воздухе висит он,
как пес за уткой с дудкой наугад,
тяжелозадый всадник не по росту.
И скажут: этот медномордый монстр
Гомера, губы бантиком, как сокол,
имел он женский глаз и зверя ус,
как девица двухусая, скакал он.

5.

Внизу зажегся гостевой котел,
у рыб в июне дней на целый месяц,
серп солнца тонкий, дорог мне, ледок
над полукружьем моря с жарким солнцем.
Двойной рисунок видим, геометр:
вот лодка в море - как ребенок в лодке,
как образ голубой на голубом,
спят веслы в ней и не кусают локти.
И кажется - у лодки свыше скорбь,
в морскую краску вылит верхний тюбик,
плывет, обшита голубой доской,
никто ее не холит и не любит.
Пустая лодка, крашеная, шнур
надет на шею сквозь кольцо другое.

6.

А за водой виднеется Кронштадт,
кто в лодке? - едет, дальняя дорога.
Ведь и у дев, как море, тело, плыть,
моря их тел прибьются к берегу, юны,
и воины по солнышку у толп
их за ушко ведут, за тело в дюны.
В движеньях каждой девушки - солдат,
их жениховству нужен с дулом лидер,
я видел их, лежащих на соснах
вверх животами, женщин уж, любви дар.
Гипербол мастер я, а не литот,
смеюсь не в рот, а внутрь - во весь аппендикс!..
А ворон уронил крыло, летит
уж на другом, как на велосипеде.

7.

Здесь финн у вод фамильных, шведу друг
у юбок жен, их хаки...- мне б заботы!
А девушки сбегаются с горы
и двигают ногами, как зубами.
Их, машек, ждут Порфирий и Язон,
к ним Николай спешит, как ястреб ночью,
рвут шкурку у семитского гуся,
сняв мясо с палочки, кусая в ножку.
Потом войдут в поэму без сапог,
всей влагой с Нилом, суммой голых линий,
свет совести у женщин уж погас,
ночуй, чулки сними при свете молний!
Порфирий спит, сожжен. Язон, базед,
поет, как шило в лошадином мыле...

8.

О брось! Твой образ вижу, донна бездн,
ах, ANNO IVA, о любви ли мы ли?
И я себя ругаю в грудь, - а лгут,
измена - тоже "изм" у рабских в Риме,
а скалоножки-девушки бегут
с коленками, как зубы, раздвижными.
Я в страсти строг и голос мой сырой,
плод письменности... Эти же ночные
такие обнаженки - хоть строгай,
в рот розу дай и нарисуй на чайник.
Но мы завьем веревочкой, бутуз,
широкий эрос в юбку бумазеи,
а машек под шумок возьмем на зуб,
быть может, ни одна не по зубам и.

9.

По морю розы, светлых волн концы,
в лучах у нас династий дни надеты,
челн голубой, плывущий без конца
вблизи брегов, где в ряд дурят народы.
Нужто бьется в ребраз на весь мир
тот шар, воскресший в тучах гуманизма,
мне грустно, я без бури как моряк
без алкоголя, на людях - без ног он.
Не хочется мне под челом свежеть,
а мыкнем в мрак и выпьем вин на редкость!..
Я так скажу: жестокий жизнь сюжет
и горестный,- живи, рыдай на радость.
Я грустно-счастлив, это смехо-плач,
жизнь этих татей зиждется на том, как

10.

Моя душа свободна и пуста,
с талантом и лопатой землекоп я.
Когда вокруг гармонию найдут
и я умру внезапно в год лазури,
идем за мной в клинический туннель
за смертью молний, убиенных в бури.
Или в Сибирь, собратья! В Ойкумен,
где смерть стоит у сердца, как читатель,
поэмой ямба год ознаменуй,
озолоти их, господин чистилищ.
Мне снится, как мясисты от любви,
плывут по морю смерти с книжкой люди,
поднимут палец вверх большой: во был! -
воспоминая обо мне и дальше.

11.

А вдоль дорог, вороньих войск и сил,
морских свобод, несолоно хлебнувши,
стоящи сосны, их живейший ствол -
как прототип столбов, младых и хищных.
Но так не будет! - вырвутся из дюн,
у од в непредсказуемое время,
и побегут по воздуху на юг,
и к ним на ветки сядут люди моря.
И понесут те множества людей,
друг с другом обнимаемся по пояс,
о сколько нас погибнет от лучей,
со сколькими, товарищи, простимся.
Обеты все отпеты, в иглы, в тень
вцепляемся, не связаны веревкой,

12.

Ни родины, ни дарований нет,
никто на континенты не вернется.
Хоть бы не видеть! Но с высот смотря,
мы видим электрические реки,
их светлую бумагу, и заря
протягивает вишен полны руки.
Костры, и их огнем объят таган,
с картофелем свинина, лоб акулы,
а псы пасут легчайшее ягня,
шашлычное, с резным брильянтом лука.
Кровать, и простыни свежи, белы,
вот-вот бутылку вынут из комода,
и женщина под потолком любви
висит - горизонтальная Дамокла!

13.

Мне бы спуститься  к морю, взять бокал,
сесть в сосны, видеть водный свет в колоннах,
во фрачных парах с головой быков
здесь ходят чайки с чайками на камнях.
О время истребляющее! Тел,
летящих в эрос, - многая с Востока,
я сталь сниму, отдам октавы лат,
пусть дух, худея, волком, легкий, вьется.
Возьму волну, княжну и кокаин,
уж пошучу, как Стенька Раушенберг, - я!
Да ведь нельзя. Я пробовал. Никак.
Не УЕСА мы, а у нас Россия.
Венки на детях - девочках, растлят
желтоволосых, рожь и русь по ужас,

14.

После Петра мы видим результат:
все та же грязь, пожалуй, и похуже.
"Петр" переводим "камень", и как мне
на стул седла садиться плохо, Всадник,
на камне - Конь, и Камень - на коне,
и камня мне на камне не оставил...
Когорты шагом с каской на груди
в жизнь, настоящий, Цезарь, наш и нелюдь,
ты шел всех войск на войны впереди,
шесть раз пешком - от Рима на Лондиний!
А этот - краснолицый, ченоглаз,
пил с топором, нога в ботфорт - как тополь,
боев боялся, дрался через раз
не за страну, а за имперский титул.

15.

Тепл сосен стук - то дятл дует в кость,
завинченную в рот ему от Бога,
он пестро-красный сзади весь, и хвост,
вид бронзовый при жизни, голубой он.
Брат утренний, биющий саблей в ночь,
спой, кто идет? - он спросит вещим хором,
и я спою, что по морю, где челн
идет своим наглядно-римским ходом,
я свету эту белому не рад,
несу свой текст, объят тоской по солнцу,
и что мне той октавы ткацкий ряд,
с секстиной что связует нить сонету.
Мне с моря пахнет ромом, а кумир -
свой карандаш, как лом, строгая, Бруты

16.

Из шеек раковых, на смех курям
веревочкой завьют у горля трубы.
Ход Цезаря я славлю, тех телег,
ум пехотинцев, конных ног с узором,
какой приятный античеловек, -
до новой эры, цельный, узурпатор!
Он истин был отечества отец,
но выше вижу, с ужасом и жаром:
он в кожу человечью был одет,
доспехов больших, в общем-то, желал он.
Жизнь гения - и либидо-плебей...
Так зависть убивает всех наотмашь,
тех, кто не тот, а тут и не по ней,
а лозунги... потом народ напишет.

17.

Летит по небу бедный самолет
и жмется, будто бьют его дубиной,
одетый в сталь лягушечью самец,
в окошках корпус, похотлив, двугубый.
Как рыбий рот - гудит он весь - огонь!
и, как сферический пузырь, намылен,
как настоящий друг и негодяй,
всех выше механизмов, ум немалый.
А все же он носитель и изгой
вагона с пассажирами из мяса,
летит мутант беременный с ногой
на двух колесиках - как заумь Муз он.
Кто знает свой у Бога род и герб,
откуда вышли люди и машины?

18.

Где было рок, теперь с наукой ген,
а с кем кто в Мекке? - не знаком я между.
Был у меня на этом месте дом,
из комнат состоящий и из женщин,
имущий книги, живопись, да им
я, жнец, не рад был, хоть и жил не нищий.
Мой рок - порог, а ген в ту лодку, в муть,
я дом отдам и съеду с комнат, с книг я,
от женщины останется мечта
о женщине - как полночь, пес, калитка.
А телу в тыл бьют костылем идей,
пьют патриоты сок из глаз, как допинг,
у общих жен физиономья фей,
сейчас сидят за пультами подонки.

19.

А потому, ходящий по шоссе, -
дендизму роз несомую люблю бы!
Жизнь - впереди, над нею медный шест,
на нем круг солнца вьет свою цибулю.
Круг этот красен, в лилиях подол,
уж не вот эта ль Людовиковица
за мною с зонтиком, а под -
сверхчувства внеземных цивилизаций.
Ея под каблуком шоссе дрожит,
уж и трагична, толщину имея,
а черный меч ее любви лежит
на дне, в камнях июня, в Рима яме.
Не итальянка ль в нашей финской мгле,
и бедра как янтарь у Рафаэля.

20.

А тут же сбоку хлещут на метле
две русской расы молодых форели.
У них немного губы в молоке,
по двое с вод бегут, как остолопки,
смотрю: с металлом глаз не в медяке,
грудь колом и по-женски в джинсах осы.
Нога гола их, как сосновый ствол,
на нем напишем углем иероглиф,
что у мужчин живот из мяса сом,
хозяев зад - они ведь иерархи.
Над этим всем - слепящий плод, рогат,
и шум, и мишура приморских сосен...
А мы, за неимением ракит,
ах, посидим, Хам-Сим, в тени сонета.

21.

У входа в комнаты, где пир и свет,
с ножом порежут трапезу, но чист бы
был помысел - все видя, выйти в сад,
не мыть по мясу, жить в свой час у чаши.
И, вышед в сад из комнат, Иисус
Отца послушать, вьющий ветер с трав тех,
что скажет в Год в расцвете полных сил,-
от рождества Христова тридцать третий?
Но ночь в груди, а впереди петух,
Отец у слуха к горю и в глаголе,
а под пятой земля тверда, как пуп,
она кружится, с глиной, с головою.
И скажет Он: любовь твоя, но ты в
уже прошедший шаг нога обута,

22.

У комнат всем темно смотреть и выть,
уж дюжину твою никто не любит.
Уж за тобой - иной косец, и срок
у новых роз, и зоркость новых истин,
а где расцвет, или конец, сынок,-
то никому из комнат не известно.
Пойдут! - и щелкнут в пальцы, в рот кумыс,
в телегу этот лег с другим у морды,
я не скажу расцвет, или конец
ни одному адаму и удмурту.
Небесна лошадь ест в желудок пуст,
Бог не боится журавлиной соли,
я никому на камне не пишу,
кто ж эти обвинители, о сыне?

23.

А дразнят бедра, мы и тут споем
про дом один у дюн, где свеклы в грядку
подросток женский ходит гол, спиной,
купая в море образ с грешной грудью.
А по шоссе, как с песней, да не с той,
стон сексуальный у машин - ад оран!
Чужие люди ходят здесь стеной,
как раннехристианские народы.
Из рук вон выходящий слышен крик
вокруг!.. И выйдя выше на дорогу,
мы будем видеть в водяных кругах
купающийся образ с грешной грудью.
Вкруг солнца мы кружочки, смысл сынов,
в толпах планет людских - как шарики мы,

24.

Наверх святых из комнат выноси,
свистать всю смерть на водяные крыши!
Мне снилось, что на озере чудском
лежу я в латах, в галочьей кольчуге,
не рыцарь я, а русский с тесаком
на рельсах перерезанный чугунки.
Со всех дорог я вынес много книг.
Я шепотом пишу, смирен, о сыне,
но если я начну писать на крик,
кто остальных, не сильных остановит?
Не выйти вновь в идею на балкон,
как с кепочкой прищуренной торгуясь...
Ах, Ваничка, их столько по бокам,
все косточки-то русские, товарищ!

25.

Ку-ку, укусим! - это нищих зов
вошел у серых птиц в радиопьесу.
Я восхищен сосной, я восхищен,
хочу я вновь чихнуть и вновь родиться.
Уж скоро двадцать лет, как вижу я
красивый рост и молодую доблесть,
упитанный и сильный он, - вожак! -
телесен ствол, как луковица золот.
На нем мазки, как змейки в синю ночь,
желты! рог загнут за спину, балован, -
стоит сосна в саду, как светлый меч,
не боевой, а мыслящий, любовный.
С восходом иглы образуют зонт,
как с казни сна, в летальных слез оковах, -

26.

Я вижу сосны в коже золотой,
телесной, - жду свою, веков вакханку.
Она в саду, над ней младой анис,
садовники их моют хоботами...
Здесь по шоссе гуляем мы у нас
под фонарями виселиц бетонных.
Не сосен и не яблонь! Не висят
пока на шеях яшки-пугачевцы,
ночами ламп кругообразный свет
нам, горним, виден с виселиц - пока что!
О Русь! Тревог и горя колорит,
суровый Дант твоих земель селитры,
с ножом на душу реализму лир
уж не сбегу в иные силикаты.

27.

Рифмуя рог и круг, усну у дюн,
за зрелость в сорок семь - спи в эту цифру!
Идемте в Летний сад, идем, идем,
мне мало дней и книг, и тянет к центру.
Споем по ямбу! Ночь сквозь частокол,
с биноклями смотрители Америк,
уж крутится той стрелкой на часах
лир намагниченных - стрела Амура.
В цирюльне женщин я люблю в падеж
снимать с монеты и белить обои,
я жду тебя, но душу ты не жди,
не требуй братства, сестро, от любови.
В пруду у нас утоплена вода,
в саду до нас все возрасты созрели.

28.

Ты будешь вспоминать одна, всегда,
с тупыми, исступленными слезами.
Срифмую лорд и дрель, не гуманист,
на юг пою, старуха ногу косит,
земная мазь любви и дух-гимнаст,
возьму тесак и препояшу каску.
У юной ню - тяжелый глазомер,
да не войду в дупло, ни морд, ни лап ей,
о женской раковине, в Рима слог,
скажу я, как о рифме палиндромной!:
ах лих Ахилл, а все ж в пяте звезда,
о отойди с рукой в крыло обидном, -
в ночи звенят пустые поезда,
то едут вечны женщины от дома.

29.

Шел дождь, как шелк осенний, осевой...
Я с ног усну под лавкою у мира,
а кто очнулся и на север сел?
Конец июля, а никто не умер.
Никто не шел второй ногою, - лень.
И с двух сторон я жег свечу ту сучью,
до пятисот здесь утонуло лун,
ушли, как шквал, товарищи по счастью.
Мне книги в ноги больше не идут,
они ушли тропой простой, народной,
в век юбилейный, как убит у бед,
я пью один свой юмор пресноводный.
Я думаю о женщине потом
с луной летящей римского портала:

30.

И это сердце дрогнет и падет?..
И это сердце дрогнуло и пало.
В саду у демонов, слезу по рот,
что месяц, светел, что с колес, с педалью,
что эта сестро в голос нам поет,
что эта церковь дровяная пала.
О женщина, о римлянка по льну,
рак боевой и битый в доску через -
пятьсот и шестьдесят и семь уж лун
утопло тут! - гремит мне черной речью,
а рак рукой мне делает: идем
на дно и выпьем весь запас манящий,
и эта целость, Болдино и дом...
Прощаясь с прошлым, я машу, шумящий!

31.

Живя у входа в воду, как-то раз
при мне из леонардо двое быстрых,
те ангелы с кружками на кудрях,
как юнги Иоанна в бескозырках.
Креститель! Этой оптики рука! -
с опасностью рисуются, художник,
подслеповатые два дурака,
по возрасту не мужи даже, хуже.
Читая Леонардо Дневники,
за всеми поэтизмами посланца,
я вижу рок карающей руки
и ужас указательного пальца!
Прошло шесть тысяч лун, и видим вот:
из моря пьют собаки - воду века,

32.

Их - стая, это вам не враг, не волк,
а хуже - в круги, други человека!
Я с ними ем всеобщей соли пуд,
ношу тяжелый наш жетон на шее,
я в эту стаю тоже попаду,
мне только срок еще не нашептали.
Моя собака бродит, как рабы,
о том, что ропот, я пишу у киля,
у жен в пороках все весы равны,
а дети выйдут в девки и в лакеи.
Я стол листаю, древних вод обоз
идет, ему дубки поют, как дудки,
мой волос волей ада обожжен
и своды звезд круглы, как эти сутки.

33.

Я нить свою тяну из стран теней,
оттуда роза вянет больше, - годы! -
в шкафу, где с полной вешалки туник
выходят моли, золотые губы!
Хоть всюду счастье, все же жить тошней,
я шкаф рывком открою, книги правы!
Олеографий пыль от ног теней
на всех костюмах со всех стран Европы.
На старости язык от коз, типун,
и жены больше ль младости желанны?..
Но две руки войдут под свод теней,
отрубленные кем от девок женских?
А я смотрю, смертельно бел, в трюмо,
в нем черный лак магнитного рояля,

34.

По кафелю с шести - шаги теней,
и я вино в стекле из рук роняю.
На круги возвращающийся в век,
я вдоль дороги ясеневой узнан,
все тот же дятл сосет янтарну ветвь,
и горек грех мой, дом мой под угрозой.
Вот роза вянет в альфе год сама,
с реки теней, с пипеткой, потому что
у женщин в телефонах голоса
из школ теней, и мы тех школ питомцы.
Кто ж руку ту достал из-под сукна
и в комнату ко мне с второю кинул?..
Повсюду бьются башни из стекла
и никому нет комнат и каникул.

35.

Достоин воли мировых систем,
уловлен свыше, лик его ужасен,
тот, кто умножить может цифру семь
на все четыре стороны у женщин.
Ему навстречу выйдет век теней,
а то есть Русский Век у лиры ноты,
я, изобретший сдвоенный сонет,
как оптик рук у женщин - Лоенардо.
И ждет меня отнюдь не челн у тех,
с кем въехал в эхо молодой Василий,
та комната классических утех
и женского ума, - где двадцать восемь.
Я в девять, три и шесть, в итоге сумм
рожденный в три шестерки Зверя с моно,

36.

Я, вычисливший цифру сорок семь
свою и Моисея с Соломоном,
надень на дом всю тысячу, врагу
отдай еще, макая камень в воду,
в пруду тринаццать чаек, говорю,
он в Ленинграде, с гравием, у дома.
Я думаю: что ж чайки так толсты,
не от быков ли рождены на ферме,
воды в пруду исписаны листы,
а на столе - стоклеточник фарфора.
Над Гастрономом ввинчен эхолот,
он говорит одну и ту же ноту,
что в свой желанный век я есть илот,
и только тем любезен я народу.

37.

Когда проснусь от праздников в поту,
кому еще на ум не по себе ведь,
я ивушку, Иванушка, пою,
дурной и рудниковый песнопевец.
Пройдет парад и этот, и помрут
и эти поколения Ареса,
но будет добиваться черный пруд
безумную, но новую арфистку.
О Господи, как много мне дано,
пою в пруду рапсодию гадюк-то,
сидит в чернильной пасте медонос
и каплей меда мажет бочку дегтя.
Мне белый свет в копеечку долой,
за этот театр потребуют доплаты.

38.

Как страшно ночью я иду домой,
а плиты тротуаров еще теплы.
Кого мне окнах затемно жалеть,
в ком угли угасают, все едины,
с кем курицы, как мумии, лежат,
холодные, как в лодках египтяне?
А сверху белый круг сверкает с крыш,
по мавзолеям катятся, как боги,
древнейших вод железные шары,
мне в баньку бы по-черному да на бок.
Но к берегам не отводите челн,
воспетый мной, он с лодкой одинаков,
иначе этой ночью эта чернь
в свой пепел-плач весь белый свет оденет.

39.

Не в Рим, так в Ригу, - думаю, ходя
по комнате с ковром из трикотажей.
Возьму в вокзале звонкого коня, -
и вот я здесь, в квартире трехэтажной.
Как в прошлой жизни! И хозяев нет,
они, как полагается, на взморье.
По лестнице пройду  в свой кабинет,
как в лес зеркал, с изюминкой во взоре,
двойной сонет читаю по губам,
толстею телом, сходный с Заратустрой.
Еще в квартире житель - попугай,
по лестницам летает, дух зеленый.
Как перышки у лука, белемнит,
нос перламутровый, железный огляд,

40.

Его и Кант-то кое-как любил
за ум романский и за нрав жестокий.
Эскадрой на пирогах взятый в плен
и в СССР ввезенный из Америк,
товарищ бедный, он летал и пел,
в ночи крылом махая изумрудным.
Он очень мил и ест морковь за раз,
имеет к цифро-пенью дарованья,
он ровно в шесть выходит на зарю
и, саблею гремя, идет, рыдая.
А может, он посланец и конец
души по Канту, голый шифр, как шея?..
Из Риги я поеду в Кенигсберг,
как бабочка из фосфора, шипяща.

41.

Но, прежде чем сойдет с ноги вагон
и впопыхах внесут баул в карету,
я одному скажу "благодарю" -
зовут Бироном, герцогом Курляндским.
Спаси Бог тя за свктлый желтый глаз,
что русский род любил, как спелый камень,
что и звезда Татищева зажглась,
и пел свободным свистом Ванька Каин.
Куда Вийону, этот - муж имущ,
он из народа был убивец в ту мать,
"Ты матушка-дубрава, не шуми,
ты не мешай мне мордой думу думать!"
Тогда работы осы, не сироп,
и как вздохнула русская свирепость,

42.

Когда на тракт отправили в Сибирь
всю сволочь из Верховного Совета.
Как бык, Бирон с водой крестьянских мыз,
с банкирскими домами - туч гонитель!
Десятилетье ледяных музык,
веселых войн и радостей телячьих.
Волынский метит в золотой насест,
кровавая программа по гамбитам,
шумит святая Анна, сатана,
все с попугаем баба, с попугаем,
ее Бирон не рабство и не связь...
А что ж в Европе? - Польщены фамильей
француз Бирон и Байрон англосакс...
Латыш Вы лишний, человек формальный!

43.

И древний рог у месяца погас,
не ждете чашу туч, она пустая,
идет волна, как голубой сапог,
на рыбий брег ногою наступая.
И катит свитки свежие из вод
История на стол мне, лжепророку,
что Петр не Цезарь, но за пять веков
кто, смелый, с ним сравняется по росту?
Ну, а за десять? Нету! Пой же степь,
в грозу улиток жди, червей рогатых,
пусть псы идут в доспехах по шоссе,
их много, рыцарей четвероногих.
У паровоза в голове гудок,
как медиум, дымит он сигаретой,

44.

Седок в купе кибитки занемог,
сиделец с головой сереброокой.
Я жизнь пишу по праву лебедей,
мы с ними с именами и святоши.
Ямщик, ты не гони же лошадей,
мне с шапкою и некуда спешить-то.
Я жду удара сверху, и на звук
я встану и скажу: земля - другая.
Ямщик, ты лошадей не загоняй,
идет иных, торговая дорога.
И нам на ней не страшен серый век,
он только к Новой Вере перешеек!
Стою, с тройной короной человек,
но я иных миров первосвященник.

45.

Я здесь чужой, и люди мой не чтут
высокий слог, уныл у нас Солярис,
и лгут, и бьют лежачего... На что
я, говорящий ясными словами?
У солнца круг осенний выше всех,
но гаснет он, как разговор с богами,
мои слова мильоны уст возьмут
и выйдут в связь с червонными губами.
У солнца ствол цветущ, но извини,
и я ношу на лбу урей помощь,
стекло луны с окружностью земли,
Невы прообраз - длинный Нил по мощи.
Спим с телом мы, изогнуты душой,
как мертвый метеор... а спозаранку

46.

Лежал народ, над ним народ другой
шел, сложный, вниз ногой, стреляя сверху.
О чем, как чемпион, гласит осел,
и тот в ночи паук живет, как перстень?
По Иисусу-Сыну есть Отец,
но и над ним Бог-Разум. Он безумец.
Но и над ним, как мы над миром - ночь,
похож на дом, свктло, и новички мы,
всем телом любим ту животну речь,
объявленную в облаках Началом.
У битв-молитв автограф по ружью...
Живой, ходящ, и нет у нот минора,
кем в век гоним, что ж жалуясь пою
в пустые выси пушкинского мира?

47.

Но так ли уж не страшен человек?
В крови и жизни я стою... Финал, и
я вижу месяц сбоку, ниже - челн,
и всю тьму моря с синими волнами.
Потопу - быть, где строится ковчег,
льют стеклодувы нашу "ля" по небу,
с цветочком "фа" по ободу венок
я с головы - на шею! - шлю по Нилу,
я вижу все сквозь половинки век,
как тонут племена за племенами.
Как с горестью, беря на выход чек
в порт роковой, где дутый ворон Амен,
плывут за человеком человек
и душу рвут мою за временами.


ФЕВРАЛЬ

1.

Февраль. Морозы обобщают
деянья дум своих и драм.
Не лая, бегает овчарка
по фетровым снегам двора.

Дитя в малиновых рейтузах
из снега лепит корабли.
Как маленькое Заратустро,
оно с овчаркой говорит.

Снега звучат определенно:
снежинка "ми", снежинка "ля".
Февраль. Порхают почтальоны
на бледных крыльях февраля.

И каждый глаз у них как глобус,
и адресованы умы.
На бледных крылышках микробы,
смешные птицы! Птичий мир!

А вечерами над снегами
с похмелья на чужом пиру
плывет иголочкой в стакане
веселый нищий по двору.

Он принц принципиальных пьяниц,
ему - венец из ценных роз!
Куда плывешь, венецианец,
в гондолах собственных галош?

Ты знаешь край, где маки, розы,
где апельсины? в гамаке
где обольстительны матроны?
Он знает - это в кабаке.

2.

Какая Феникс улетела?
Какой воробыш прилетел?
Какой чернилам вес удельный?
Какой пергаменту предел?

Достать чернил и веселиться
у фортепьяновых костей.
Еще прекрасна Василиса,
еще бессмертен царь Кощей.

Пора, перо, большая лошадь,
перпетуум мобиле, бальзак!
Облитый горечью и злостью
куда его бросать - в бардак?

"Бумага мига или века?"
Но все одно тебе, мой маг?
Колен не преклоняй, калека,
пред графоманией бумаг.

Художник дышит млечным снегом.
Снег графомана - нафталин.
Как очи миллиона негров,
в ночи пылают фонари.

3.

Без денег, как бездельник Ниццы,
без одеяний, как любовь,
на дне двора веселый нищий
читал поэзию Ли Бо.

Факир премудрого Китая,
по перламутровым снегам
он ехал, пьяный, на кентавре
в свой соловьиный сложный сад.

А сад был вылеплен из снега,
имел традиции свои:
над садом мраморная нега,
в саду снежинки-соловьи.

Те птицы лепетали : спите,
мудрец с малиновой душой,
четыре маленькие спички -
ваш сад расплавится, дружок.

А утором, как обычно, утром
трудящиеся шли на труд.
Они под мусорною урной
нашли закоченелый труп.

Пооскорблялись. Поскорбели.
Никто не знал, никто не знал:
Он, не доживший до апреля,
апрелей ваших не желал.

Вокруг него немели люди,
меняли, - бились в стенку лбом.
Он жил в саду своих иллюзий
и соловьев твоих, Ли Бо.

4.

По телефону обещаю
знакомым дамам дирижабли.
По вечерам обогащаю
поэзию родной державы.

Потом придет моя Марина,
мы выпьем медное вино
из простоквашного кувшина
и выкинем кувшин в окно.

Ку-ку, кувшин, плыви по клумбам
сугробов, ангел и пилот!
В моем отечестве подлунном
что не порхает - то плывет.

Моим славянам льготна легкость:
обогащать, обобществлять!
В моем полете чевство локтя
дай боже - не осуществлять!

Один погиб в самумах санкций,
того закабалил кабак...
Куда плывете вы, писатель,
какие слезы на губах?

***

Кристалл любви, кристалл надежды,
медаль ста солнц, метель ста вьюг!
Не удален и не удержан,
сам удалился и стою.

Стою над пропастью. Два грифа
летают. Море - в небесах.
О волны, кружевная гибель!-
вас не воспеть, не написать.

Кристалл любви, кристалл забвенья,
молитва колокольных лбов!
Над пропастью луна забрезжит,
клубится солнце, как любовь.

Стою с бокалом. И не брошусь.
Стою вне Вас, бокал - за Вас!
Я пью вино - златую бронзу,-
и счастлив мой глагол и глас!

Пой песню! В этом песнопенье
лишь голос горечи без нот.
Над нами тучи переспели,
дождь оживительный блеснет!

Стою. Блеснет да в пропасть канет
и сердца страх, и тишь в крови...
Кристалл времен, кристалл дыханья,
твердыня жизни и любви!


ЛЕГЕНДА  ЛАДОГИ
(Четыре фрагмента из поэмы "Хроника Ладоги")

1

Над Ладогой
на длинном стебле расцветает солнце.
Озеро
не ораторствует, оно только цитирует маленькие
волны - одни
похожи на маленькие купола,
другие -
на маленькие колокола.
На берегу валуны
сверкают как маяки.
Тюлени
плавают в недрах влаги, торпедируя сети:
они отъедают головы сладким сигам,
а туловища оставляют.
Иногда
эта операция увенчивается триумфом тюленей,
иногда
результаты ее плачевны:
рыбаки вынимают тюленей одновременно с рыбой.

2

И сегодня
в миниатюрный мир,
где паркет обстоятельно наманикюрен,
обои абстрактны,
               а небо выбелено, как бумага,
а под небом витает сова -
                  оперенный большой
                                    абажур,-
и очи совы безразличны,
в вашу комнату, где она -
спящая птица
с загорелым на Юге крылом
(а конец у крыла пятипал,
                  он лежит под щекой,
и вздыхает щека над черно-белыми снами,
а второе крыло распрямлено,
и мизинец крыла поцарапывает одеяло),
где она -
          Спящая Красавица,
где ты -
          Семь Братьев
(один "ты"
репетирует шариковый карандаш,
а шарик - не абсолютный шар,
он приплюснут на полюсах от репетиций,
как портативный Земной Шар;
второй "ты"
прикуривает сигарету,
для него нехарактерно прикуривать от
элементарной спички:
он хажег злоязычную спичку,
потом аккуратно зажег фотопленку
и прикуривает от фотопленки;
третий "ты"
наблюдает,
как пылают узкие листья газа,
и на фоне пыланья
эмалированный контур кастрюли,
в которой
в результате проникновенья молекул воды
                                 и пара
в молекулы
кипящей капусты,
перловой крупы
и бараньей ноги с мозговою костью
образуется новый химический элемент
(несправедливо им пренебрег Менделеев!)-
щи с бараниной;
остальные четыре "ты"
рядышком как высоковольтные воробьи,
обсуждают международную ситуацию Кипра
и что Яшин такой же фатальный вратарь,
как Ботвинник - чемпион мира по шахматам),
в общем:
в комнате вашей царит современность
и внутренний мир преобладает,
а ты:
      Художник
в сомнабулической стадии "творческого
                             процесса"
испещряешь страницы
злободневными фразами изъявительного
                           наклоненья,
а страницы - немы,
потому что на самом деле ты - спишь,
а страницы не осуществлены,
как вырезанные,
              но не вставленные в окна стекла
(а за стеклами окон -
               окончательно черное небо,
               в нем ни щели,
               ни иголочного прокола,
окончательно черное небо
               с еще более черными кляксами туч
                       м ломаными линиями молний,
                               числом - без числа,
а за стеклами окон - пять рыбаков,
пять брезентовых многоугольных фигур
на границе воды и суши,
поджимая студеные, посинелые губы, -
             их лица небриты,
             на каждом небритом волоске лица
             капелька пота, -
пять брезентовых рыбаков,
манипулируя волосатыми сверкающими руками,
промывают соляркой мотор;
их лица не предвещают улыбок);
и сегодня в вашу комнату, где она и
где ты, погрузилась внезаптно одна из
утренних молний, и никто не подумал,
что молния - аллегорична, ибо знали
два века: это явленье природы;
может быть, перепутала молния вашу
комнату и моторную лодку с рыбаками?-
так погрузилась она,
представительница мира молний,
и конструкция вашего мира распалась,
как стихотворенье,
их которого вынули первую строчку;
лишь мерцал треугольный кусочек
выбеленного неба,
он, кусочек, упал на кучу навоза,
на кучу,
        которую вы
                   из отглянцованного окна
                           демонстративно не замечали,
однако она существовала,
невзирая на ваши
       усложненные, катастрофические переживанья,
и на куче навоза два петуха,
разодетые в перья первомайского неба, -
два петуха
          лихорадочно,
                      но и величаво сражались:
тот, кто победит,
                 извлечет жемчужину
                                   из пучины навоза;
и мычали, мычали коровы в хлевах,
и по-утреннему неодетые люди
закрывали марлей открытые на ночь окна...
Слушай:
да не минуют нас беды,
да не минует нас мир,
                           наименованный "мир молний",
конструкция ваша распалась,
убежали
Семь напуганных Братьев,
их пятки сверкали,
                  как фонарики пограничной охраны,
слушай и просыпайся, отвлекись на секунду
                              от  своих сновидений,-
а над зеленой землей,
пропитанной миллионами молний,
вырисовываются березы,
                      их стебли сиреневаты,
а над зеленой землей раздается
                        большое дыханье
                        животного мира!
СЛУШАЙ!
Это с сосулек вдруг побледневшего неба
вдруг соскользнули первые капли, величиной
                                с туловище человека.
Это падают с неба глаголы, пылая, как металлические метеоры.
Это поют петухи замерзающими голосами.

Если первый петух пропоет и ты не проснешься,
Если второй петух пропоет и ты не проснешься,
Если третий петух пропоет и ты не проснешься, -
Ты не проснешься уже. Это - возмездье, Художник.

Ты, презиравший прогнозы вечного неба,
Вообразил: умно лавируя в мире молний,
Вообразил: подменяя слова предисловьем,
Вообразил: до беспредельности допустимо
                           существовать, не пылая -
фосфоресцируя время от времени в мире молний?!

3

По Староладожскому каналу происходил сенокос.
Колокольчики -
              маленькие поднебесные люстры -
                         излучали оттенки неба.
Скакали кузнечики.
Величиной и звучаньем они приближались
                                     к секундам,
ползали пчелы - миниатюрные зебры на крыльях.
На васильки
жар возлагал дрему.
Лютики созерцали сенокос,
и не моргали их ослепительно желтые очи.
Бледноволосые женщины
травы июля свергали.
В медленном небе
сверкали, как белые молнии, косы!
Шел сенокос...

4

Только никто не увидел
(кто увидел - не обратил вниманья),
как восемнадцать часов оккупировали деревню,
как наводнили часы тишину
и разожгли восемнадцать сторожевых костров-
                                     невидимок.

Это часы доили коров,
придерживая за костяные короны.
Это часы
обогащали клубни и злаки,
это часы
поворачивали то один, то другой
                               выключатель.

Это часы
около бани кололи лучину.
Это они, восемнадцать часов,
колебали младенческие коляски.

Это уже,
озаренное озеро переплывая,
салютовал девятнадцатый час,
и ногти его поблескивали,
как линзы биноклей.

Это уже за каналом маячил двадцатый.
А
 был
    он Художник.

Он современность перебирал,
превозмогая помарки.
Медленно двигалась стрелка пера
по циферблату бумаги.


***

Художник пробовал перо,
как часовой границы - пломбу,
как птица южная - полет!..
А я твердил тебе: не пробуй,

избавь себя от "завершенья
сюжетов", "поисков себя",
избавь себя от "совершенства",
от братьев почерка избавь!

Художник пробовал... как плач -
новорожденный, тренер - бицепс,
как пробует топор палач
и револьвер самоубийца!

А я твердил тебе: осмелься
не "пробовать" - взглянуть в глаза
неотвратимому возмездью
за словоблудье, славу, за

уставы, идолопоклонство
усидчивым карандашам...
А требовалось так немного:
всего-то навсего - дышать...


БАЛТИЙСКОЕ УТРО

Кто утром увидел море -
толпища какой-то пятой
голубой расы
(их волосы веселились!),

кто утром увидел чаек,
как они стояли
на валунах из меди и мела -
как статуэтки
из датского фарфора
на ножках -
красных камышинках,

кто утром увидел дюны,
пропитанные соком
песчаного меда,
а на дюнах улитки -
крохотные козочки
в древнеримских касках -

и еще моллюски -
мертвые очи моря,
распахнутые веки
раковин из перламутра,

кто утром увидел сосны
в китайских кружевах
просыпающейся хвои,
их золотые столбы -
как символы солнца,

кто утром увидел белок -
космические пляски
на крылышках пушистых,
а шишки в объятьях лапок -
скипетры их маленьких
величеств...

Море замерзнет солью,
дюны распустят песчинки,
улитки и моллюски
вернутся в свои века,-

а кто не утратил утра,
умрет - все равно воскреснет!


У МОРЯ

О море, море. В бумажных листьях.
В кружочках рыб.
Лишь красный гром на горизонте,-
там солнце в образе Горгоны
с двумя глазами без ресниц,
а на губах вода волны.
Сентябрь.

Ну что ж, стихия. Слезы птиц
по морю, как следы Ахилла.
Где водолазы-аргонавты,
твои хваленые Харибды,
те триста - в шлемах Геллеспонта?
Вот я. Глаза в глаза Горгоны
и, как сказать? - не каменею,
пью языком волну воды.
Лишь - сентябрь.

О небо, небо. Лучик-ключик
устал, упал и утонул,
и чайки машут так двумя крылами,
как листьями кленовыми. Горгона
двуглазое страшилище, но - мать
Пегаса... Небо - гневный миф
Беллерофонта, горе-кифареда:
был сын богов, любил, мечтал о чем-то.
Но взял Пегаса. Но Пегас, почуяв,
что он оседлан и уже в узде,
чуть-чуть захлопнул золотые крылья,-
мальчишку сбросил в море. Умер он.
(А море обливалось облаками!)
Лишь буква-миф о нем на горизонте
чуть-чуть читался.
И мертвые глаза
мифического кифареда
клевали чайкм. И вода всех волн
бежала в сентябре и убежала,
как конница... Сентябрь, я говорю.

Не забывай: на море - небо.
Но раковины ли? А может, маски
тех мореплавателей детства,
где листья молний и плоды цветов
грядущих государств?
где, может быть, витает голова
Беллерофонта. Где? на горизонте?
а может, в грезах? и еще спасти
его возможно?..Только - ни к чему.
Лишь встрепенутся веки - оседлает
Пегаса. И уздой завяжет зубы.
И пальцы - в кровь кифары. Вздрогнут
                                   крылья,-
и снова будет сброшен. И умрет.
И это все случится и сейчас.
В любой сентябрь.

У моря моря в листьях листьях
однажды выйдет из волны воды
твой Конь (я повторяю - сын Горгоны!),
не голубь - он крылами не охватит,
не корифей - и что ему кифара,
он станет так: глаза в глаза.
И ты уже не кифаред, а камень.
А что ему. Уйдет, как и пришел,
в утробу матери. И голова Горгоны
взойдет грозой над горизонтом,
двуглазая. Чтоб знало все живое,
на что идет, что ищет,
играя в игры крыльев и кифар.


ОТЪЕЗД СО ВЗМОРЬЯ

Плакать не надо, Вы,- будем как чайки Египта...
Мысли мои несмышленыши - мне вас не додумать.
Надежды мои необитаемые - ни в небе.
Спите, о спите, свирели, как звери, -эхо ваше
                                           замерзло.
Женщина, Вы - о любовь детского Донжуана!..
Чайки, все чайки. И море в мокрой сутане.
Солнце соленое ползает, щеки щекочет,
или это кровинки мои?
Туман. Знак знакомый луны в океане.
Теплая тень сосны на песке последней в пустыне.
Плакать не надо, Вы, - это лицо мое на дне бокала
в той кровинке вина морской, скоморошьей.
Туман - бег белый коня в копытах.
Минет и третий звонок...Где же четвертый?
Плакать не надо, женщина, Вы, мы оба - только
                                       объятья...

***

Солнце знает свой запад.
Луна знает свои приливы.
Муравей знает свое завтра.
Цапля знает своих цыплят.

Все знают: солнце - небесное тело,
луна - карманное зеркальце солнца,
муравей - карликовое животное,
у цапли - одна, ей свойственная нога.


***

Все прошло. Так тихо на душе:
ни цветка, ни даже ветерка,
нет ни глаз моих, и нет ушей,
сердце - твердым знаком вертикаль.

Потому причастья не прошу,
хлеба-соли. Оттанцован бал.
Этот эпос наш не я пишу.
Не шипит мой пенистый бокал.

Хлебом вскормлен, солнцем осолен
майский мир. И самолетных стай
улетанье с гулом...о, старо!
и ни просьб, ни правды, и - прощай.

Сами судьбы - страшные суды,
мы - две чайки в мареве морей.
Буду буквица и знак звезды
небосклона памяти твоей.

***

Я вас любил. Любовь еще - быть может.
Но ей не быть.
Лишь конский топ на эхо нас помножит
да волчья сыть.

Ты кинь коня и волка приласкаешь...
Но ты - не та.
Плывет  твой конь к тебе под парусами,
там - пустота.

Взовьется в звон мой волк - с клыками мячик
к тебе, но ты
уходишь в дебри девочек и мачех
моей мечты.

Труднее жить, моя, бороться проще,
я не борюсь.
Ударит колокол грозы, пророчеств,-
я не боюсь

ни смерти, ни твоей бессмертной славы, -
звезду возжечь!
хоть коне-волк у смертницы-заставы,
хоть - в ад возлечь!

Проклятий - нет, и нежность - не поможет,
я кровь ковал:
Я - Вас любил. Любовь - еще быть может...
не вас, не к вам.


СЛЕЗА В ЛЕСУ

Птенец упал, а он бескрыл. Грустит гнездо.
Но он оправился, пошел и клювом заклевал.
И червь земли к нему пополз. Комар его кормил.
Созреют косточки твои, птенец. Взойдешь
в надмирный воздух, как душа пера.
Все в завтра: бой-любовь и кровь-хлеба,
снега и солнца, - то есть жизнь...
Конец июня. Конница стоит
кузнечиков. Бел земляничный плод.
Во тьме земли уже грядут грибы.
Листву листают пальцем дерева.
Светла роса, как лунная. Во мхах
лягушки лают немо паукам...
А муха? Вот летит, шумит как шар.
Куда она? То теменем в зенит,
то прячется пружинкой, где темней.
Что думает она? Что - без гнезда?
Что век - одна? Что - только стоя спит?
И я не знаю. Тише, твари, вы,
Земли и Неба...кто-то там идет...
Еще я видел, как по лесу шла слеза.
Кто выплакал ее? Кто в лес впустил?
Как женщина она обнажена и босиком. Она
светилась, как глаза. Но испарялось все ее лицо.
А тело извивалось в ужасе, что - смерть.
Ее-то кто-то выплакал, а ей
заплакать - как? Ведь нету у нее второй
слезы, чтоб на тропинку обронить!..
Пока я шел, она уже пропала. Я
пошел по лесу вверх, чуть-чуть качая головой:
зачем под солнцем шла она? ведь солнце - яд.


ВЕЧЕР В ЛЕСУ

В муравейнике труд муравьиных семей.
Сон летает за эхом.
Кто? кукушка живет или сам соловей
в хитром храмике этом?

О каком композиторе-чудаке
плачет флейта-комарик?
"Мяу" кошки на чьем-то ничьем чердаке,
и не снятся кошмары.

Только с некоторых мне мерещатся пор
журавлиные гусли,
как хорош этот не человеческий хор
этих грешников грусти.

Наши быстрые буквицы - мир неживой:
сколько лавров и терний!
Ничего не осталось у нас, ничего -
и ни тем, и ни тени.

Наши буквицы - бой петушиных корон,
ни сомнений, ни солнца.
Лишь летучие мыши мигают крылом.
Да свинцовые совы.

Так случается: лопнул огромный орех -
лишь скорлупка-пустышка.
Кто-то в мае аукнул, а лишь в январе
кто-то отклик услышал.

В озерцах у озер камышинки-камыш.
И с гримасами мимов
смотрят рыбы... А ты, паучонок, кружишь
в нашем шарике мыльном.

Солнце село. И цвет у небес нефтяной.
Что бормочет береза?
Затаился. Не страшно тебе? Ничего,-
вот и сердце не бьется...


БЕССМЕРТЬЕ В ТУМАНЕ

Радужные в тумане мыльные пузыри - фонари.

Спичку зажжешь к сигарете - всюду вода, лишь
                    язычок в трех пальцах - звезда.

Тикают по циферблатам цикады...пусть их, их цель...
                                   Пульс и капель!

В небе - нет неба. Август арктический, или
               оптический очи-обман?..Ночь и туман.

Хор или ноль?..Ходит, как нож с лезвием чей-то
                         ничей человек. Целый век.

Ходит, складной (с кляпом? каникулы?), и никак
                             самого себя не сложить.

(Как в слезах! Как в глазах!) Стало жить
                                        невмоготу...

Но наготу ни лезвия не боится и что ему чьи-то
                         "нельзя", но не готов ноготок.

Как научился (на "у" или "числа"?) так не уметь -
                                        не умереть?

Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь...
                           и кровь?..И...-вновь?

Или бессмертье - больше близ смерти?..
                           ...Голос мой! Логос мой!


ДВОЕ

Картофель цвел. На огурцах
значки. Снегурочка - овца.
У мух - толпа и масса.
Темнело. Меч или весло?
Ромашка или василек?
Трава - в чернилах масла.

На озере вода видна
волшебная. Над ней луна
с узорами. Темнело.
Купались двое нагишом,
но было им нехорошо,
и кашляли...Телега

шла с лошадью, - там был закат.
Малинник в молодых звонках...
И нет как нет заката.
Те двое - мускулы, загар -
листали озеро взахват,
сливались - вот загадка.

Над ними ныла мышь-вампир.
А ворон в воздухе вопил
и выл о чьей-то смерти.
Я пил вечерний свой сосуд...
Спасти от смерти - все спасут,
от жизни - кто сумеет?

Дрожал, как дождик на весу,
хор комаров. Не обнесут
водой волшебный хутор.
И капать мне день ото дня
пусть каплей, но одной. Двумя
и слившимися - хуже.

Нажрался жертвами паук.
Те двое отряхнули пух,
он с нею расставался.
Да дятла детективный стук,
да винных вишен красный звук
над розой раздавался.

И столько тел и столько лет
шумели мухи на стекле
и лампочки ковали.
Над буквами моей орды
летали комары-орлы
и клювами клевали!


УТРО

Думаешь, день занимался с зари? Думай, думай!
Из Каракум прилетел комар и кулаком хватил
                                        в окошко.
Встал я из-под одеял и кулаком комара по морде
                                             убил.
Как он упал! Как он лежал!-
в брюхе бурлила кровь, лапы лохматы, и с клювом,
                                        как аист,
с чьей-то мечтой ледяной на челе, - как мертвец!
Да, смерть не шуточки утречком, это тебе не жизнь!
Лишь после этого ночь утратила сон и день -
                                          занимался.
В воздухе, как в океане окна, петляли пять
                                          самолетов,
с телом, как Суламифь,- один, и ревели - четыре.
Солнце повисло вниз головой, как мак неслепящий.
Пахло жасмином или навозом,- так, запах как запах.
Шумели листы ботвы картофеля, а понемножку
между кустами шли - кто куда - две старухи.
Первая - волосы-пар, в кофточке вязи, с косой
                             из железа,- как смерть.
Бок о бок с ней вторая: в юбке, как зонтик,
вела на цепи овец розоворунных
(клевер, щавель, колокольчики, лютики, травки!).
"Мама!"- вопили овцы,- "мама!" А пели:
пой-петушок-гребешок, семь соловьев и комарик
                                (не тот, не мертвец!).
Видишь Восход: там стоял камень-валун, белый,
                               как с хоботом слон.
Там по шоссе веселились велосипеды,
вместо колес - монеты серебряными рублями.
А под окошком моим у колодца-болотца стояло
                                     моих два уха,
два часовых в красных касках и с автоматами:
                              "Слушай, о слушай!"-
ибо я писал письмо Тебе, и мешала машинка.
А вон за тем облаком в белом - там
спрятались в каплях мои два глаза,
в чудо-бинокли глядя в Москву - в твои глаза,
ибо писал я письмо Тебе, только для двух пар глаз -
                                             наших.
А над машинкой (мешала машинка!)  уста мои были -
                                           немость,
чтоб не раскрыться не вовремя, чтоб не лгать.
Лишь торопились пальцы мои, но пальцы лишь
                                 буквицы выбивали,
не было в буквах ушей моих, глаз моих, губ,
пальцев моих пульсирующих (о, мешала
                                     машинка!),-
черная путаница алфавита на белом...
Ибо писал я письмо Тебе, а оно - лишь письмо,
                                            любое.

ПИСЬМА ТЕБЕ
(Вариации)

1

Лист желтый на небе не желтом,
но и не синем.

Иголочки с блеском у елей, а паутина -
как пена.

Воздух воздушен, и где-то там плачут
пчелы.

Вот ветерок и листья еще
пролетели.

(помни полет стрекозы и ее кружевца -
крылья).

Солнце все засевает солнечным
цветом.

Вот и уйду я во время луны
в небе.

Запах звериный, но из зверей
лишь я
не вою.

В этом лесу я как с тобой, но ты -
где ты?

Хоть бы оставила боль, но и боль -
былая.

И, запрокидывая лицо свое
к небу,

я говорю: ничего без тебя
мне нету.

2

Зелень цветная, блеск бледнокожих,
лебедь Египта,

мед молока - теплое тело,
нежные ноги,

челка на лбу - инок и конь!-
волосы власти!

кисти твои не расплести-
так расплескались,

губы твои не целовать -
замкнуты знаком,

не обнимать хладных колен -
окольцевали,

и на спине спящей твоей
нет мне ладони.

Спи, человек мой голубой,
девочка дочки,

в майской Москве, в доме для нас
нет ни паркетки,

спи, ибо ты ночью ничья,
даже в объятьях.

Я по лесам, по чудесам
с кепкой скитаюсь,

снова смеюсь и сам про себя
песенку вою:

"Но
он
сел
в
лес
и
пил
лип
сок..."

Стал я так тих и не влюблен,
в буквы играю,

птица ль заплачет - я замолчу,-
зверь ли завоет.

Я не приду, я не приснюсь
вовсе ни разу,

но и тебе (клятва!) живой
боль не позволю.

3

Я говорю: ничего без тебя
мне нету.
Я говорю, а ты не услышь
мой шепот,
может, последний в светлом лесу
вопль волчий,
все-таки мало, милая, нам
ласк леса.

Волк запрятался в лист, во тьму,-
знак смерти.
Рыбы ревут немо. В водах
всхлип, всплески.
Жаворонок задохнулся и не
спас сердце.
Храбрая будь, хороший мой пес,
мой? чей ли?

Заперли в дом, двери на цепь,-
лай, что ли?!
В окна бинокль, а телефон -
хор Хама.
Все на коленях - в клятвах, в слезах!
О, овны!
Ты им не верь, ведь все равно
цель - цепью!

Ты так тиха. Шею твою -
в ошейник!
Лишь в полуснах-кошмарах твоих
бред бунта.
Будь же для всех бледной бедой,
бей болью,
грешная будь, нелающий мой,
мой майский!

Я ли не мудр: знаю язык:
карк врана,
я ли не храбр: перебегу
ход рака...
Все я солгал. В этом лесу
пусть плохо,
но не узнай, и вспоминать
не надо.

4

Вот я уйду во время луны
в небе.
Наших ночей нет. И ничто -
время.
Наша любовь - холод и хлеб
страсти
в жизни без жертв, - как поцелуй
детства.

Вот муравей - храбрый малыш
мира,
вишенкой он бегает по
веку.
Что для него волк-великан-
демон,
росы в крови, музыка трав
Трои?

В небе ни зги нет. Дерева
тени
порастеряли, или и их -
в тюрьмы?
В нашей тюрьме только зигзиц
числа,
"стой, кто идет? - выстрел и вопль!-
ты ли?"

Только - не ты! Я умолю
утро,
голову глаз выдам своих
небу,
я для себя сам отыщу
очи...
Не умирай в тюрьмах моих
сердца!

5

Спи, ибо ночью ты ничья,
даже в объятьях.

Пусть на спине спящей твоей
нет мне ладони.

Но я приснюсь только тебе,
даже отсюда.

Но я проснусь рядом с тобой
завтра и утром.

Небо сейчас лишь для двоих
в знаках заката.

Ели в мехах, овцы поют,
красноволосы.

Хутор мой храбр, в паучьих цепях,
худ он и болен.

Мой, но не мой. Вся моя жизнь -
чей-то там хутор.

В венах вино. А голова -
волосы в совах.

Ты так тиха,- вешайся, вой!-
вот я и вою.

Хутора, небо, хранитель от правд,-
правда - предательств!

Правда - проклятье! С бредом берез
я просыпаюсь.

Возговори, заря для зверья,-
толпища буквиц!

Небо, отдай моленье мое
Женщине, ей же!-

тело твое - топленая тьма,
в клиньях колени,

кисти твои втрое мертвы,
пятиконечны,

голос столиц твоего языка -
красен и в язвах,

я исцелил мир, но тебе
нет ни знаменья.

Жено, отыдь ты от меня,-
не исцеляю!


ЭТОТ ЭПИЛОГ

Слушай! я говорю - горе!- себя кляня
в тридцать седьмой год от рожденья меня

благодарю вас, что и в любви - была.
Смейся! мой смертный час - не берегла.

О, пустяк! предоставь мне самому мой крах.
Я, прости, перестал в этой любви в веках.

Мантию не менял. Пусть постоянен трон:
эта любовь - моя, и не твоя, не тронь.

Минет моленье утр. Вы подарили раз
много-много минут. Благодарю вас.

Млечных морей слеза не просочится в миф.
Благодарю за - ваш, любимая, мир:

ваш - соломенный клад, плавающий на плаву,
ваш - без звезд и без клятв, ваш - лишь наяву,

ваш - вечный вертел, поровну - твердь и сушь,
ваша телесность тел, одушевленность душ.

Кто я?- паяц, бурлак, воин, монах, король?-
что вам! я боль - была. Благодарю боль.

На море вензеля. Песок утоптан как воск.
Ваш, египтянка, взгляд, взлет ваших волос,

лунная ленность лиц, ваших волос сирень,
рой ваших ресниц или сердца секрет...

Над взморьем звезда Пса. О спите, судьбу моля,
чтоб в тридцать седьмой год - от рожденья
                                        меня -

не опустить так - голову ниже плеч.
Боже - моя мечта! - но и мечта - меч.

Как золота земля, ходит в воде волна,
биться былинкой зла, шляться в венце вина,

волком звезде завыть, смерть свою торопя,
плакать, тебя забыть и - не любить тебя!


***

Я тебя отворую у всех семей, у всех невест.
Аполлону - коровы, мясА, а я - Гермес.

Аполлону - тирсы и стрелы, а я - сатир,
он - светящийся в солнце, а я - светлячком
                                         светил.

Я тебя (о, двое нас, что до них - остальных!).
Я тебя отвоюю во всех восстаньях своих.

Я тобой отворю все уста моей молвы.
Я тебя отреву на всех площадях Москвы.

Он творил руками тебя, а я - рукокрыл.
Он трудился мильоны раз, а я в семь дней
                                     сотворил.

Он - стражник жизни с серебряным топором.
Он - жизнь сама, а я - бессмертье твое.

Я тебя от рая (убежища нет!) уберегу.
Я тебя отправлю в века и убегу.

Я тебе ответил. В свидетели - весь свет.
Я тебе отверил. И нашего неба нет.

Нет ни лун, ни злата, ни тиканья и ни мук.
Мне - молчать, как лунь, или мычать, как мул.

Эти буквицы боли - твои семена,
их расставлю и растравлю и - хватит с меня!


МУЗА МОЯ - ДОЧЬ МИДАСА

Вот мы вдвоем с тобой, Муза,
мы - вдовы.
Вдовы наш хлеб, любовь, бытие,-
бьют склянки!
В дождик музыки, вин, пуль,
слов славы
мы босиком - вот! - Вам!-
бег к богу.

Музу мою спаси, Дионис,
дочь Мидаса,
ты отними у нас навек
звук арфы,
он обращает ноты надежд
в звук злата,
это богатство отдай богачам -
пусть пляшут!

Был на скатерти хлеб зерна,-
в золото мякиш!
Я целовал ее лицо,-
вот вам маска!
Жизнь зажигала звезды,- о нет!-
хлад металла!
Вы восклицали: богат, как бог!
Где благо?

Что мне фрукт Гесперид! Как прост
хлеб соли!
Грешницы где же? Тепло тел,
не статуй!
Дай не "аминь" во веки веков,-
пульс часа,
крови кровинку, воздуха вздох,
труд утра!


***

Обман ли, нет ли - музыка мала.
Мерзавки Музы! Я люблю любить.
Моя! Ты, знаю, знаешь, что моя
профессия (как все бывало!) быть

обманутым. Ах ты, пальба-гульба!
Что в прошлом у тебя - с моей совой!
Мой смех на мерзло-мертвенных губах
и голубых - так до смешного мой.

Так до смешного, так мне жаль ее
с реченьями "люблю" и "не судьба".
Вы, женщина, вы - жалкое жилье,
не любящее даже ни себя.

Сосны целуя или же персты,
я только  тело ваше воровал.
Сказать "прости"? Я говорю: "Прости".
Я говорю вам, но не верю вам.

И если я люблю или зову -
но не своею жизнью угостить.
Востока мудрость: "Ты люби змею,
но знай - она умеет укусить".

Ты - гостья всех, а я - ироник мук.
Надежды наши - нежность и союз!
Мы оба обманулись. Потому
так не до смеха. Потому - смеюсь.


***

Ты, близлежащий, женщина, ты враг
ближайший. Ты моя окаменелость.
Ау, мой милый! - всесторонних благ
и в "до свиданья" - веточку омелы!

За ласки тел, целуемых впотьмах,
за лапки лис, за журавлиный лепет,
за балаганы слез, бубновый крах,
иллюзии твои, притворный трепет,-

ау, мой мститель! Мастер мук, ау!
Все наши антарктиды и сахары -
ау! Листаю новую главу
и новым ядом - новые стаканы!

За ладан лжи, за олимпийский стикс,
за ватерлоо! за отмену хартий!
за молнии - в меня! О, отступись,
оставь меня, все - хорошо, и - хватит.

Змеиный звон!- за землю всех невест
моих и не моих еще, - пью чашу,
цикуту слез! Я не боюсь небес,
их гнев - лишь ласка ненависти нашей.

Униженный и в ужасе с утра,
как скоморох на жердочке оваций...
О, отступись, еще дрожит струна,
не дай и ей, последней, оборваться.


НОЧЬ О ТЕБЕ

Звезда моя, происхожденьем - Пса,
лакала млеко пастью из бутыли.
И лун в окошке - нуль. Я не писал.
Я пил стакан. И мысли не будили...

о вас...Я не венчал. Не развенчал.
Я вас любил. И разлюбить - что толку!
Не очарован был, и разоча-
рований нет. Я выдумал вас. Только.

Творец Тебя, я пью стакан плодов
творенья! Ты - обман, я - брат обмана.
Долгов взаимных нет, и нет продол-
женных ни "аллилуйя", ни "осанна"!

Я не писал. Те в прошлом - письмена!
Целуй любые лбы, ходи, как ходишь.
Ты где-то есть, но где-то без меня
и где-то - нет тебя. Теперь - как хочешь.

Там на морях в огне вода валов.
(Тушил морями! Где двузначность наша?)
И в водах - человеческих голов
купанье поплавковое...Не надо.

А здесь - упал комар в чернильницу,- полет
из Космоса - в мою простую урну.
Господь с тобой, гость поздний. Поклюем
в чернилах кровь и поклянемся утру.


ПОСЛЕ

Теперь от вас - воспоминанье,
             вас - поминанье:

Графин и грусть. Головка лампы.
Лучей заката карусели.
Луной без солнца пахнет ландыш.
Клюют лягушку коростели.

С дрожащей шпагой Дон-Жуана
факир пустынь, снег Эвереста,
ты - жизнь и факт, я - доживанье
себя, чье имя - бред и ересь.

Теперь от вас - воспоминанье,
             вас - поминанье:

Лилит столиц, мишень орлана,
ты крылья крови не спросила,
ты - правды знак, я - знак обмана...
Уже ушла...На том спасибо.

За "нет тебя!" - златая чаша!
Графин и грусть. В свечах бессонниц
листаю пальцем Книгу Часа...
А жизнь жует свой хлеб без соли.


ЛАТВИЙСКАЯ БАЛЛАДА

На рассвете, когда просветляется тьма
и снежинками сна золотится туман,
спят цыплята, овцы и люди,
приблизительно в пять васильки расцвели,
из листвы, по тропинке, за травами, шли
красная лошадь и белый пудель.

Это было: петух почему-то молчал,
аист клювом, как маятником, качал,
чуть шумели сады-огороды.
У стрекоз и кузнечиков - вопли, война.
Возносился из воздуха запах вина,
как варенья из черной смороды.

Приблизительно в пять и минут через пять
те, кто спал, перестал почему-либо спать,
у колодцев с ведрами люди.
На копытах коровы. Уже развели
разговор поросята. И все-таки шли
красная лошадь и белый пудель.

И откуда взялись? И вдвоем почему?
Пусть бы шли, как все лошади, по одному.
Ну а пудель откуда?
Это было так странно - ни се и ни то
то, что шли и что их не увидел никто,-
это, может быть, чудо из чуда.

На фруктовых деревьях дышали дрозды,
на овсе опадала роса, как дожди,
сенокосили косами люди.
Самолет - сам летел. Шмель - крылом шевелил.
Козлоногое - блеяло...Шли и ушли
красная лошадь и белый пудель.

День прошел, как все дни в истечении дней,
не короче моих и чужих не длинней.
Много солнца и много неба.
Зазвучал колокольчик: вернулся пастух.
"Кукареку" - прокаркал прекрасный петух.
Ох и овцы у нас!- просят хлеба.

И опять золотилась закатная тьма,
и чаинками сна растворялся туман,
и варили варево люди.
В очагах возгорались из искры огни.
Было грустно и мне: я-то знал, кто они -
красная лошадь и белый пудель.


ХУТОР У ОЗЕРА

Чьи чертежи на столе?
Крестики мух на стекле.
Влажно.
О, океан молока
лунного! Ели в мехах.
Ландыш

пахнет бенгальским огнем.
Озеро - аэродром
уток.
С удочкой в лодке один
чей человеческий сын
удит?

Лисам и ежикам - лес,
гнезда у птицы небес,
нектар
в ульях у пчел в эту тьму,
лишь почему-то ему
негде.

Некого оповестить,
чтобы его отпустить
с лодки.
Рыбы отводят глаза,
лишь поплавок, как слеза
льется.

В доме у нас чудеса:
чокаются на часах
гири.
Что чудеса и часы,
что человеческий сын
в мире!

Мир не греховен, не свят.
Свиньи молочные спят -
сфинксы.
Тает в хлеву холодок,
телкам в тепле хорошо
спится.

Дремлет в бутылях вино.
Завтра взовьются войной
осы.
Капает в землю зерно
и прорастает земной
осью.


УРОК РИСОВАНИЯ

И начертил я
их, лошадей,
белых четыре
на белом листе.

Хочешь не хочешь -
тебя сотворят.
Тикай потихоньку,
а лошади стоят.

Ни в прошлом и ни в завтра
ни на волосок,
три мордами на запад,
одна на восток.

Обитают люди,
властвуют, свистят,
слезками льются,-
а лошади стоят.

Колесницы-войны,
конюшни-огни,
ипподромы-вопли
совсем не для них.

Страница бумаги -
копыта и степь!
Никто их не поймает,
не посадит на цепь.

Звоночек незабудки,
свистулька соловья,
миллионы - бьются!
А лошади стоят.

О, во всем мире
золота и зла
их, моих, четыре -
девичьи тела,

нежные ноздри...
Лошади стоят:
в черные ночи
белые друзья.

Никуда не деться,
не важно уже...
Белое детство
моих чертежей!


ЧИТАЯ ЭДГАРА ПО
(Ироническое)

Так хорошо: был стол как стол.
Я не писал. Никто не шел.
Все лучше было,- горе!
Я думал: я и не молюсь.
Тогда-то в комнату мою
ворвался Белый Голубь.

Во мраке муха не взревет.
Звезда саму себя взорвет.
Лишь светлячок-электро-
сверчок! Скорее замечай:
окно открыто - залетай!..
А залетел вот Этот!

Не с Арарата, не олив
питомец, не того, орлы
которого у Зевса,
не ангел-оборотень, не
который письма...Не в вине
на златоблюдце - в зелень.

Я знал Его. Мне красный глаз
в кошмарах грезился не раз,
в раскрыльях - волчий палец.
Он клюв в чернильницу макал,
гримасничая, мне мигал...
Я знал Его - Посланец.
Я знал Его. Валяй, ловец!

В конце концов вот и конец.
Ну, Бо-жая коровка!
Не запрокинусь - "Боже мой!",
хирург души моей живой,
на темени - коронка.

Темнела тьма. И резеда
как пахла! Этот раздвигал
мне ребра клювом-клином.
Я лишь лежал. Немел мой мозг.
Я мог бы встать, но я не мог.
Он каркал, я - не крикнул.

И вот он сердце развязал
и душу взял, а я сказал:
"Что ж милый, ваша веха,
душа душой и не бог весть,
вы - птица белая Небес,
а я - сын человека.

Душа? Да что там, забирай,
отбегала моя заря
по листикам от сада..."
И...душу в лапах (Гамаюн!)
еще дрожащую мою
унес. А я остался.

Так ежедневный день настал.
Никто страницы не листал
мои. Я делал дело:
ушел ко всем, и в тесноте,
в толпе живородящих тел,
я тоже - только тело.

Хожу все луны и все дни
сам по себе и сам двойник
себе. С копытом овна,
с клыками волка. Блею вслед
себе и вою на скале:
один - во время оно!


ЛИЛИИ НОЧЬЮ

Худо им,
лилиям,
хоть и не
холодно,
ходят - по горло - не ходят.
С белыми
лирами
в озере-
омуте
что-то свое хороводят.

Или же
лилии
лишь
забавляются
знаками звезд-невидимок.
Или под
ливнями
в листья
запрячутся,-
белые мышки на льдинках.

Худо им,
лилиям,
хоть и
красавицы,
а танцевать невозможно.
Рыбины
львиные -
шеи
кусают им
и пауки-многоножки.

Ветер,- и в
плаванье!
Но их
кораблики
на якорях. Но нельзя им!
Солнце!-
но в
пламени
им не
карабкаться,-
в омуте цепью связали.

Ни
путешествия,
пешие
странствия,
ни поднебесье со льдами.
Лишь утешение:
Лилия
Старшая
в небе и в волнах летает!
ЛУНА!


***

Бессолнечные полутени...
В последний раз последний лист
не улетает в понедельник.
Вечерний воздух студенист.

Мы незнакомы. Я не знаю,
ты - творчество какой травы,
какие письменные знаки
и путешествия твои?

И пусть. И знаем все - впустую
учить старательный статут,
что существа лишь существуют
и что растения растут,

что бедный бред - стихотворенья,
что месяц - маска сентября,
что деревнные деревья,
не статуи из серебра,

что сколько сам ни балансируй
в бастилиях своих сомнений,
лес бессловесен и бессилен
и совершенно современен.

И ты, и ты, моя Латона,
протягиваешь в холода
такие теплые ладони...
И им, как листьям, улетать...


***

Все равно - по смеху, по слезам ли.
Все равно - сирена ли, синица...
Не проснуться завтра-послезавтра,
никому на свете не присниться.

***

Храни тебя, Земля, мой человек,
мой целый век, ты тоже - он, один,
не опускай своих соленых век,
мой человеческий невольник-сын,

и сам с собою ночью наяву
ни воем и ничем не выдавай,
пусть сыну негде преклонить главу,
очнись и оглянись - на море май,

на море - мир! А  миру не до мук
твоих и не до мужества - ничьих.
Сними с гвоздя свой колыбельный лук,
на тетиве струну свою начни!

И знай - опять воспрянет тетива,
стрела свершится, рассекая страх,
коленопреклоненная трава
восстанет, а у роз на деревах
распустятся, как девичьи, глаза,
а небо - необъятно вновь в вновь,
а нежная распутница-гроза
опять любовью окровавит кровь!

И ласточка, душу твоих тенет,
взовьется, овевая красный крест,
и ласково прошепчет в тишине:
- Он умер (сам сказал!), а вот - воскрес!


В ГАГРЕ

Ты помнишь третье море тех времен,
то море не без нас и не без неба?
Виднелись волны. Небо лунатизма.
И мы. Но нас не двое,- вдвое дети
в толпах телес, на пляжах отпылавших,
кто с полотенцем, кто в очках чернильных,
сандалии, сомбреро из соломы.
А горы в красных лилиях. Но не
закат. Безлунность. Бледность.
Не плакал - там...
                 Неправда. Нет. Не я.
Уже потом я плакал. (И потом
не плакал! Слезы лишь без слов
имеют титул слез. А слово "слез"
уже не коронованной персоной
с стихах стоит, а так себе, короной
к рифмовке, скажем, "грез".)
                 Послушай, ты,
дитя второе, женское, ты, греза
тех трех морей, тех трех времен Тебя,-
кто ты?
Ты - суть моей судьбы, святынь и таинств?
Ты - только тело, что с двумя глазами?
Жива ли ты? А может, эта кожа -
лишь мой папирус, на который знаки
я наносил, выписывая влагой
все волосы твои, живот, колени?
И в ночь на третье море, третье время
тебя любил, а утром - испарилась?
И я один. В испарине стою.
Прости  за прозаизм...Но...
              Мы стоим
под пальмами (прости за поэтизм).
Павлин пленяет самку. Мерзкий мерк.
Чирикают цикады. Бледность.

                  Ты
мерещишься мне птицей у плетня
(сталь-санаторий ну и сталь-плетень)
на двух ногах, а на лице - два глаза!
Не бойся. Час у бесов - не сейчас.
Я камень поднимаю, но не кину.
Лети в полет! Там в поднебесье - клекот.
Там - торжество! Там стая. Не остань!
Там клювами уже клюют кого-то,
тварь живу или мертвечину - мясо!
Лети и ты, чтоб клюв - наперевес!
Лети ты, лепет трех морей и трех
времен! Ты в поднебесье - только точка
моих чернил...Передо мной папирус,
и утром знаки новые на нем,
не знаю, - зазвучат, не зазвучат,
но не твои, ты с теми, там.
               А камень
я поднесу к лицу, и он тиктаком
ответит мне (и у него два глаза!),
и я отвечу. Положу потом
подальше.
Пусть сам лежит и сам тихонько дышит,
сам по себе...


СЧИТАЛКА ПРОЩАНЬЯ

Может, наше третье море -
тридцать третье горе.

Но не стоит нам стараться
в тридевятой страсти.

Мир как мир, а мы как в мире
дважды два четыре.

Ничего над нами нету -
лишь седьмое небо!


***

В эту осень уста твои
я оставил на них, морях.
А их было по счету - три,
только три, не моя.

Поздравляю твои глаза.
Воздух весел, и кувырком
птиц надмирные голоса...
Ты как птица - листком!

Эту осень с устами лиц,
с голосами, с праздником глаз,
поздравляю с плодами птиц
или с листьями ласк!

В эту осень есть всякий плод,
лишь ромашек нет. Не гадай!..
Третье море белым-бело,
как Великое Никогда.


***

Сожгли мосты и основали Рим.
Во всех столицах города-артиста
листались флейты, поцелуи и
калигулы... Потом пришел Аттила.

Сожгли себя и основали рай.
Аукали, как девственники эха!
А розы!..Музицировали стай
курлыканье!.. Потом явилась Ева.


***


Нет грез! Нас не минует ночь сия.
Все в яви!- ты одна и я один.
Так суждено. Ты явишься. И я -
лишь человеческий невольник-сын.

И - ночь! И белокаменная соль
белья, и лампы лед, и голод глаз,
и гибель губ, и хладный лоб...и боль,
что это - в первый и в последний раз.


***

Не спрашивай, кто я, - не знаю я,
не бес, не Бог.
Я - просто я в дыханье бытия,-
не свят, не плох.

Что ночь бела - я знаю. Ничего.
Сирень. Балкон.
Цепь львиная на мостике...и вот -
белым-бело!

Прощай! Кто ты - не знаю. Не грусти,
лети листвой!..
Как будто птица плачет на груди,
а не лицо!


***

Не любила меня
без льгот.
Обеляла себя,
как боль.
Не любила меня
легко,-
объявляла мне бой!

Амазонка, мой меч -
дарю!
Все вам, хищница,
хохотать.
Время близится
к декабрю,-
ухожу в холода!

Мир в морозах чудес.
Прошу
все отлучки моим
словам.
Возвращенье же - не по плечу
даже, девушка, вам!


ВОРОНА

И красными молекулами глаз
грустны-грустны, взволнованны за нас

вороны в парке (в нем из белых роз
валетики из влаги и волос).

И вот ворона бросилась. И вот
я все стоял. Она схватила в рот

билетик театральный (как душа
у ног моих он был - дышал, дрожал,

использованный). И остался снег.
Спектакля нет. Вороны нет.

ВЕНОК СОНЕТОВ

(Финский залив, Комарово, сосны, ноябрь 1973г.)

1

Не возвратить мне молодость твою,
как февралю - погасшую траву,
как вьюге моря - факелы наяд.
Так сердце спит. Так я себя травлю.
Ноябрь.

Ноябрь и ночь! Бубенчики, толпа
цыганок сна и лампочка тепла,
луна с крылами - в кружеве морей!
Но ни кровинки в прошлом у тебя
моей.

О жизнь желаний - скрипками цыган,
и блеск берез, и красны кони роз!..
В окне дожди... и дрожь. Я пью стакан.
Не возвратить мне воздуха берез.

2

Не возвратить мне возраста берез.
-Чу!- у окна аукнул Берлиоз,
а может, Моцарт?.. Это ветр-картав...
Так красный конь твой, лишь поводья брось,-
кентавр!

Поводья брось, и схватят за крыла
твою луну. Отметят знаком зла
курлык журавлика и клич дрозда.
Теперь ноябрь расставил зеркала
дождя.

Теперь - лай льва, не соловья слова...
А в прошлых нивах, в празднестве вина
твое лицо кто сколько целовал?..
Не ревность. Время ноября - война.

3

Не ревность. Ты сама собой - война.
Мой меч - в морях, я - влага валуна,
я испаряюсь я уже не явь,
лишь сердце дышит о пяти волнах,-
не ямб.

За спесь беспутства собственного - мсти,
что к прошлому тебе не сжечь мосты,
оттуда звук и зов - ноябрь, немей!
Что дождь волос весенних моросит
не мне.

Я осень. Остановка вне тепла,
вне времени, вне мести, вне молвы,
я - ни кровинки в прошлом у тебя.
Сверкай же, сердце! или нет - молчи.

4

Сверкай же, сердце! Или же молчи.
В окне молочном - лампа и мечты
о чем? О той черемухе вдвоем,
сирени празднеств? А потом мечи
возьмем?

Но невеселье невское! О, ты,
еще не знаешь этот ор орды,
как за любовь - болото, улюлюк...
Один виновен всуе и один
люблю.

Но не тебя. Неправда - не себя.
Я лишь беру струну, как тетиву,
лишь целит Муза в око серебра
бессонницы,- так я тебя творю.

5

Не возродить,- и я тебя творю,
дар девственности - жертва топору,
Пигмалион - творенье долюбить!
Твой люб клеймен, и моему тавру
да быть!

Залив звенит! На водопой - такси.
Корабль в волнах запрятался,- так скиф
в засаде!.. Вот Кронштадт, как ферзь утрат.
Моей машинки - пишущей тоски -
удар!-

и утро! Смолкли клавиши. Лицо
твое - во всю страницу, или звук
лица, мной сотворенного... С листвой
деревьев нет. Отдали всю листву.

6

Деревья отпустили всю листву.
Лист в желтых жилках спит себе в лесу,
лист в красных кляксах - в луже, сам не свой.
Деревья без прикрас. Лицом к лицу
со мной.

Ни суеты у них, им нет суда.
Деревьями вот эти существа
лишь мы зовем. И наш глагол весом
лишь нам... А как они зовут себя?-
Венцом

творенья? Человек для них - лишь  мысь,
по древу растекашется в траву.
И что для них, что с "мысь" рифмуем "мы",
и что тебе, как я  тебя зову?

7

Как ты - меня?..А я тебя зову,
аук!- а отклик - дождиком в золу.
Так штиль безлунья вопрошает шторм.
Так вопрошает муравей зарю...
И что?

что солнце - светоносец и свирель,
что море - серебро или сирень,
что небо - не божественно ничуть,
что ты - лишь ты, а я зову "своей"
ничью?

О мания метафор! В леденцах
златых песок. Матрешечный наряд
хвои. А в небе твоего лица
не отыскать,- коварство и... ноябрь.

8

Но я
жду вечера, и вечер - вот уже.
Вишневый воздух в птицах виражей.
Мир морю! На луне лицо нуля.
Опять окно в дыханье витражей.

Листок
в своих бумажных лепестках белел,
он в буквах был и на столе болел.
Хозяин - я с бессмысленным лицом
читал чертеж. Хозяин был без дел.

Листок любил хозяина. Часы,
отчаянно тиктакая (о чем?),
произносили буквы, как чтецы.
Я лишь стенографировал отчет.

9

О чем?
Что львице лай, а слава соловью,
что я свечой меж скалами стою,
что лик любви на буквы обречен?..
Не возвратить мне молодость свою.

Уста
любви я лишь бумаге даровал.
Оброк любви лишь буквами давал.
В твоей я не был, а в своей устал.
так вечер охладили дерева.

Так сердце спит. Так я себя травлю.
Так в бездне зла в святилища не верь.
Мсти, жено, мне за молодость твою,
за безвозвратность без меня! Но ведь

10

навет?..
Но ты - не ревность. Потому терпеть
и нам ноябрь. И нянчится в тепле
с балтийской болью (или бьется нерв?).
Мсти, жено, мне, что ты со мной теперь.

Что здесь
под хор хвои сквозит стекла металл,
влюбленных волн в потемках маета,
и мы - не мы! Созвездия чудес!
Шалит волна или шумит мечта?

Мечта машинописи! Купола
романтики! Конь красный! С арфой бард!
Но вот луна распустит два крыла,
а на лице ее - бельмо баллад!

11

Была
ты только текстом сновиденья. Явь
живую ждать? И жду. И снова я
тебя творю,- о святость, как бедлам,
о ясность, как проклятье или яд!

Одна
в беспутности своей без пут, как брызг
бряцанье! донжуановский карниз!
Твое лицо кто сколько обнимал,
чтоб обменять свободу на каприз?

Я - обменял. Притворствуя и злясь,
ты - жизнь желаний! Старшею судьбой
ты ставшая! Святыня или связь?
Ты отомстила мне за все - собой!

12

Собор
по камушку разобранный! Орган
по трубочке растасканный! Орда
по косточке разъятая! Свобод
не светит. На лице моем аркан.

И конь
несется в ночь, мерцает красный глаз.
Теперь меня копытом втопчет в грязь.
Так в жизни - жизнь и никаких икон,
отравленная, как светильный газ!

Что ж. Я готов. Я говорю: прощай,
жизнь обезжизненная, так сказать.
И здравствуй, жизнь желаний! Получай
в избытке долю солнца и свинца.

13

Связать
цезурой сердце, обессмертить дух
строфой, зарифмовать дыханье двух,
метафорами молодость спасать?
Но это - аллегории, мой друг!

Ныряй
вот в эту ночь, в мир молний и морей,
в сон осени и дрожь души моей.
Необратима ты! И наш ноябрь
мучительней сонетов и мудрей.

Да будет так. Писатель пишет стих.
Читатель чтит писателя. А нам
в отместку ли за двуединство сих
ночь у окаменелого окна?

14

Она
не очень-то черна..."Мы - чур не мы!"
не бойся! Мы как мы. И чародей,
тот, сотворивший Небо-Океан
для нас,- не даждь очнуться в черноте!

Даждь нам
луну с крылами, древо на камнях,
забрала сна, клич красного коня,
мечи мороза, зеркала дождя,
вращающие волны, как меня!

И - утро!.. Звезды утра - как закат.
деревьев дрожь. Я рифмой тороплю
последний лист предснежный (листопад!).
Я знаю, что не возвратить твою.

15

Я знаю, что! И в прошлое тропу
не трогая возмездия теплу
не требуя, а в будущем (но рай
на тратится!)... так я тебя таю.

Ноябрь
нарвал
и лавров, и в цикуту опустил,
цепь сердцу!- сам себя оповестил.
Но цепи все расцеплены. Но яд
бездействует,- я осень освятил!

Сверкай же, сердце! Принимай конец
добра, как дар. Зло в сердце замоля,
да будем мы в труде, как ты, венец
сонетов, и тверды, как ты, Земля!

БАЛЛАДА О ПСЕ АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО

...Так в летописях Дария был пес.
Ну, мускулы, ну, челюсти калмыка,
ну, молнья в беге, в битве так, как в битве,
друг человека... Дарий одарил
в знак дружелюбья (дружелюбье бойни!)
кого бы? - Александра! - кем бы? - псом!..
"Я в Индию иду! Там индеалы!
Моим солдатам зерен нет неделю!
Мои рабы без рыбы и без баб!
На что мне пес - он меч мне не наточит!"
И здесь узрел он узел издевательств.
"На что способен сей?" - все ж вопросил. "
Сей-час лежит",- ответил просто перс.
"Так запусти ему на драку барса,
пусть он - поступит!.." Дарий запустил.
Барс бросился; по правилам пирата;
ревел, как на раба; кусал клыком...
каменья кварца, восклицая воздух
в окружности на пятьдесят в шагах.
"Где бой? Где крови кружево? Где шкура
пятнистая?" - маячил Македонский.
"Пес, думается, спит. А барс боится",-
ответил Дарий... Барса увели.
И вывели слона. В столбах и в силе.
Из пасти бас из хобота из кобра!
И бивня было два - как двойня смерти...
в окружности на двадцать пять в шагах.
"Что пес, постится? - взвился Александр. -
Сломай  слона! Уйми его, ублюдка!"
Но перс сказал: "Я думаю, он дремлет.
Слон трусит". Пес не дрогнул. Пес дремал.
"Так выведите льва! Ну носик-песик!
Лев -  царь царей! Он - Искандер! Он - я!"
Льва вывели. Действительно, был лев.
Стоял на лапах. Львиными двумя,
не щурясь, на лежащего не льва
смотрел, как лев умеет...
                        Пес  проснулся,
восстановил главу с двумя ушами,
восстал на лапы, челюсти калмыка
сомкнул. Глаза восставил, не мигая:
(лев языком облизывает нёбо)
ВРАГ УВИДАЛ ДОСТОЙНОГО ВРАГА.
О схватке: летопись не осветила.
Впоследствии пес Эллина спасал
энэнность раз от зева иноземцев.
Писали: почему был всемогущ
Зверь? Потому, что был любимец Ямы:
имел в запасе пятую стопу...
Но не имел. Напрасно. Мы не персы.

ФАНТАЗИИ СОВЫ

Полночь протекала тайно,
               как березовые соки.
Полицейские, как пальцы,
               цепенели на углах.
Только цокали овчарки около фронтонов зданий
да хвостами шевелили,
                     как холерные бациллы.
Дрема. Здания  дремучи,
                     как страницы
                                драматурга,
у которого действительность за гранями
                                     страниц.
Семь мильонов занавесок загораживало действо,
семь мильонов абажуров
                     нагнетало дрему.
Но  зато на трубах зданий,
                          на вершинах
                                    водосточных
труб,
на изгородях парков,
                   на перилах,
                          на антеннах -
всюду восседали совы!
Это совы, это совы,- узнаю кичливый контур,-
в  жутких шубах,  опереньем наизнанку,- это
                                         совы
улыбаются  надменно,
                   обнажая костяные
губы,
озаряя недра зданий
снежно-белыми глазами...

 2

На  антенне, как отшельница,
взгромоздилась ты, сова.
В  том квартале, в том ущелье
ни визитов, ни зевак.

Взгромоздилась пребольшая
грусть моя, моя гроза.
Как пылают, приближаясь,
снежно-белые глаза.

Снежно-белые, как стражи
чернокожих кораблей.
Птица полуночной страсти
в эту полночь - в кабале.

Ты напуган? Розовеешь,
разуверенный стократ?
Но гляди:
в глазах у зверя
снежно-белый - тоже страх!

3

Раз-два! Раз-два!
По тротуарам шагает  сова!

В прямоугольном картонном плаще,
медный трезубец звенит на плече,
мимо домов - деревянных пещер -
ходит сова и хохочет.

Раз-два! Раз-два!
По тротуарам  крадется сова!

Миллионер  и бедняк - не зевай,
бард, изрыгающий гимны-слова,-
всех на трезубец нанижет сова,
как макароны на вилку!

Раз-два! Раз-два!
На тротуарах ликует сова!

Ты уползаешь? Поздно! Добит!
Печень клюет, ключицы дробит,
шрамы  высасывая, долбит
клювом, как шприцем, как шприцем.

Раз-два! Раз-два!
На  тротуарах рыдает сова.

В тихом и темном рыданье -  ни зги,
слезы большие встают на носки,
вот указательный палец ноги -
будто свечу - зажигает...

 4

Мундир тебе сковал Геракл
специально для моей баллады.
Ты, как германский генерал,
зверела на плече Паллады.
Ты строила концлагерей
концерны,
ты - не отпирайся!
Лакировала лекарей
для опытов и операций.

О, лекарь догму применял
приманчиво, как примадонна.
Маршировали  племена
за племенами в крематорий.

Мундир! Для  каждого - мундир!
Младенцу! мудрецу! гурману!
Пусть мародер ты, пусть бандит,
в миниатюре ты -  германец!

Я помню  все. Я не отстану
уничтожать твою породу
за казнь и моего отца,
и всех моих отцов по роду:

с открытым ли забралом,
красться ли
с лезвием в зубах, но-счастье
уничтожать остатки свастик,

чтоб, если кончена война,
отликовали костылями,
не леденело б сердце над
концлагерями канцелярий.

*  *  *

Во всей вселенной был бедлам.
Раскраска лунная была.

Там, в негасимой синеве,
ушли за кораблем корабль,
пел тихий хор простых сирен.
Фонарь стоял, как канделябр.

Как факт - фонарь. А мимо в мире
шел мальчик с крыльями и лирой.
Он был бессмертьем одарен
и очень одухотворен.

Такой смешной  и неизвестный,
на муку страха или сна
в дурацкой мантии небесной
он шел и ничего не знал.

Так трогательно просто (правда!)
играл мой  мальчик, ангел ада.

Все было в нем - любовь и слезы
(в душе не бесновались бесы!),
рассвет и грезы, рок и розы.
Но  песни были бессловесны.

Душа  моя. А ты жила ли?
Как пес, как девушка, дрожа...
Стой, страсть моя. Стой, жизнь желаний.
Я лиру лишнюю держал.

В душе моей лишь снег да снег.
Там транспорт спит и человек.
Ни воробьев и ни собак,
Одна судьба. Одна судьба.

МУЖЕСТВО

А может, мужество в проклятье,
в провозглашенье оды ночи,
и в тяготении к прохладе
небритых, бледных одиночеств?
А может, мужество в мажоре,
 в высоколобом отстраненье,
в непобедимости моржовых
клыков
или в тюленьей лени?
Я видел -
и моржи  робели,
тюлени не держали марку,
неколебимость колыбелей
расшатана распутством мамок.
Я видел, как сражались кобры,
встав на хвосты,
дрожа  от гнева.
Их  морды - вздувшиеся колбы
раскачивались вправо - влево.
Казалось, что танцуют гады,
что веселятся на колядках.
Но  каждая ждала: другая
сбежит от каменного взгляда.

 1960

ДЕВА-РЫБА

Идешь, как рыба на хвосте. Пол красный.
Нам  комната, но в коммунальных скалах.
Шкаф  шоколадный. Секретер в монетах.
Оконце - электрическая нефть.
Я брат твой, рыба, Звери моря - оба.
Ты вся на васильковом одеяле.
Объятья животов и бельма бреда
любовного!.. Погаснет лампа - нам.

Отчаянье ли? Ревность ли по лимфе
Александрийской конницей?.. Пастбища
оставим те... Нам - комната, мы - рыбы,
нас - двое. Нам захлебываться тут.
На  завтра - труд копыт и крыл Пегаса,
полиция цитат и холод хлеба,
нам - чоканье коленных чашек-здравиц,
шампанские кружочки  чешуи!

О ревом Рыбы!  нам хвосты, как в схватке,
и мускулы в узлах и вопль и лепет,
нам пальцы -  пять и пять на поясницах!
Целую... Отпечатки на сосцах
и пальцев, и ответных поцелуев,
и к жабрам  присосавшиеся жабры
зловещие... Узнать - возненавидеть.
Любить  - не знать. Мы памятны - все знали:

наитья нет, и нет ни капилляра,
который чьи-то чресла не ласкал,
все волосы всех тел нам не распутать,
бичи бесчестья или зло лобзанья,
а проще -  грех не в грех и храм не в храм.

Гул от луны. Проспекты Петербурга.
Уплыть в каналы и легко лакать нам
чужую жизнь, тела чужие, рыба.
Так минет труд. Так минет мир. И род мой.
Последний сам, без звука вас, последних,
благословляю!.. В келье два девиза:
улыбка и змеиные уста.

ВЕЧЕР НА ХУТОРЕ

Три розы в бокале,
три винных в водице,
машинка... на то-натюрморт!

Вот аист пинцетом
хватает лягуху
на блюдечке на крыльце.

Он клавишу клюнул
как Муза - мизинцем!
Вопрос: неужели нельзя?

- Клюй, как же! - Но аист
взмахнул над холмами,
и красная флейта в устах,

и красные ноги
зачем золотятся
у аиста, как у пловца?..

Луна  вся в цитатах,
в кружочках - мишенью!
Ну -  целься! целуйся! - пейзаж...

Вдруг  вздрогну!.. где аист?..
Машинка-молчанка.
Нет  выстрела... Не поцелуй.

БАЛЛАДА  ОБ ОРЛЕ И ЗАЙЦЕ

Бойтесь, орлы  неба,  зайцев, затерянных  в
                                    травах.
Заяц  пасется в  степях, здравствует лапкой
                                    Восход.
Нюхает, зла не зная, клыкастую розу,
или  кощунствует  в ковылях,  передразнивая
                                    стрекозу.
А   на  Закате,  здравствуя  ночь-невидимку,
пьет сок белены  и играет на флейте печаль.
Шляется  после  по лунным  улицам,  пьяный,
в окна заглядывая к тушканчикам  и хомякам.
Лисы   его  не обманут -  он  лис  обцелует.
С  волком завоет - и волк ему  друг и брат.
Видели   даже  однажды  - и  это  правда -
заяц  со  львом  ели  похлебку  из  щавеля.
И,  вопреки  всем  традициям  эпоса, кобра,
может,  вчера  врачевала  его  ядом  своим.
Все это правда, все мы - дети Земли.
Бойся, орел, птица неба, я вижу - ты прыгнул
с  облака вниз,  как пловец, руки  раскинув.
Замерло  сердце  у  нас,  омертвели колени,
не убежать - ужас желудок окольцевал,
не закричать, не здравствовать больше Восхода,
лишь   закатились  очи  и  пленка  на  них.
И -  горе  тебе! - мы  по-детски  легли  на
                                    лопатки,
мы -  птичка-зайчик, дрожащими лапками вверх.
  Что это - заяц живой или жаркое - зайчатина
                с луком, с картошкой тушеной?
Бойся, орел,  улетай - это последние  метры
                               вашей судьбы.
Вот вы вцепились когтями в наше нежное тело,
клювом нацелился в темя (теперь-то -
                                 не улететь?),
дышишь   нам  в  очи, как очень  в минуту...
                                    минута...
где  же   орел?  где  он?  ay-нету   орла.
Только пернатое месиво мяса. Повсюду
разного веса разбросаны и валяются в травах
                                       куски.
Вот две ноги рядышком,  как жених и невеста.
Все  остальное - хвост, обнаженные ребра  и
                                   крылья -
залито  соусом,  соус-живая     кровь. Пар
                                    от крови.
И, вытирая кровь со своего сведенного тельца,
ты  осмотри  свои задние ноги,  заяц, зверек
                                 изумленный.
Это они, обморок твой защищая,
судорогами  живота  приведенные  в  действо,
в лютой истерике смерти взвивались и бились
и   разорвали  орла.  А   ты   и  не  знал!
Да  и не  знаешь сейчас. Отдышался,  оттаял
и  побежал   на  тех  же  ногах  к  Закату,
здравствуя лапкой счастливый  свой горизонт!

НА ХОЛМАХ ЭСТОНИИ

Что   же  мне   делать? - я  люблю   львов.
Правда, использую, а не люблю дев.
Люди  пусть в люди идут. У меня в ладошке лед:
любят  полакомиться льдом львы, а их - два. 

Вот   по  моим   холмам,  где  лунный   эст
идет, невинен, бульк-бормотух, и за ним львы идут.
На бульк-башке у Идущего ведро производств,-
эст в спасеньях за ум: все же их два и в глазах у них икс.

Львам   ли  бояться  меня?   Человекобоязнь
 лишь  у людей. Но и я не людоед.
Я их кормлю кроликом. Кровь им нравится без
всяческих предрассудков...

Шел    дождь-оркестр,- капли  моих  литавр.
Двум  опасаться что: угроз нет им,-
                ни клетка-зоо, ни удар ружья:
ходили  на лапах  по холмам  тяжелые  львы,
или  лежали, облизываясь, как  звери-птенята
                                в моем уме.

ОВЕЧЬЯ  БАЛЛАДА

Шесть  белых  овец  приносили  шесть  белых овчин.
Седьмая овца была черная.

Шесть  белых овец обучили шесть белых овчат.
Седьмая -  не обовчилась,

И  стало  на хуторе двенадцать  белых овец.
Седьмая стала тринадцатая.

Одели  в овчины двенадцать эстонских людей.
Отъели овчатиной двенадцать эстонских детей.

А черная овца - все черная.

АРИФМЕТИКА   ОВЕЦ

Я смотрю  с холма на холм:
холм хорош:
пусть - пятиступенчат!
Я пишу  пейзаж:
о закат - заокеанье,
чуть ие холодно, и холм,
пять ступеней, пять овец...

Ну и что?

Как пасутся пять овец,
на телах у них мех,
пятерчатый, как "ох!",
там, где хвост, - пять хвостов,
там, где темя,-  пять ушей
(дважды  пять!).
Дальше... Даже  в душе
у овец - пять сердец...
Пятью  пять копыт!

Ну и что?

ТАК-ТО НА ЗАКАТЕ ДНЯ
СМОТРЯТ  ОВЦЫ НА МЕНЯ:

- Что ж  ты смотришь...
                     арифметик?..

* * *

Ходит и ходит
на цепи птица
с костяным клювом.

И  стучит клювом
по стальным стеклам
моего неба.

Кто ты есть, птица?
Ты -  судьба стаи?
Ты -  ничья клятва?

Ты - мои мысли?
Ты - мои крылья?
Ты - мои цепи?

Клавиши  света.
Мрамор  кладбища.
Волли ведьм пьяных.

Странности страсти
каменных комнат,-
о объятья!

Вот ушли  луны,
унесли звезды,-
царствует солнце!

В небесах - нимбы!
Написать мне бы
сто страниц солнца!

ЛИСТОПАД  ЛЯГУХ

Кусает ухо Муза  мух...
Не август - листопад лягух.

На листьях, вервиях ветвей
на фруктах в кольцах как Сатурн
сидят лягушки без людей
не квакая как век в саду.
Как августовские Отцы...
Но лягушатами  литот
как в воду в воздух как пловцы
не прыгая,- вот-вот летят!
Как лыжницы  с прищуром  лиц
лилипутянки-молодня
кидаются как псицы львиц
в окно в горящее в меня!..
Я  в зубы взял язык цитат.
Им  лампа-маятник   для игр.
И  пальцами цепляются
за волосы тебя, Дали.

Машинка  мужества, ликуй:
на каждой  клавише - лягух!
Малюсенький  мечтатель-будд,
счастливец в мантии писца,
все бьется ножкой в клавиш букв,
а букв не получается.
Что лягушонок  что зверек,
у нот энтузиаст-звонок?
Любимец  живности  пруда
не бегай к небу к потолку
 не упадай: в огне плита,-
людей светильник не потух.
Как междометия -  камыш!
Ждут  рыбки нас в зерцалах дна...
Не уменьшается, малыш,
ненастоящая - Луна!

ПЕЙЗАЖ  С КРЫЛЬЦА

(УТРО)

Небо -  монета в тумане.
Ни лучей, ни чело.
У крыльца  два цветка с крашеными волосами.
Яблоня вывесила 666 яблок, и каждое - колобок.
Шагает  по воздуху влаги, как по шоссе,
            в желтой майке и как без трусов,-
спортсмен.
Уши  овец  как у зайцев. Да и заячьи морды.
Смотрят, как смерть.
Что вы, овцы,
тут у крыльца в тумане монетном
со своим космическим "МЭ"?!

(Бремя мое, бормотанье...)

Листик  вишневый, как зеркальце (воздух),
                             затрепетал у рта!

ПОЭТ

1

В какой-то энный, оный, никакой
и винный год, я шел Москвой в заборах,
еще один в России Николай,
мне говорил лир овод Заболоцкий:
уже не склеить форму рифмы в ряд,
нет помощи от нимф и алкоголя,
жим славы  протирает жизнь до дыр,
как витязь в шкуре, а под шкурой лег я.
Записывать в язык чужих Тамар,
я труп тюремный, вновь вошедший в моду,
почетный чепчик лавра, премиат,
толст и столетний, буду жить под дубом.
Но только чаще в этот килек клев,
в жизнь - роскошь, груди Грузии, дно денег

2

Восходит в ночь тот сумасшедший волк,
как юность ямба, чистосердный гений.
Тогда беру свои очки у глаз,
их многослойны стекла, чистокровны,
и вижу на земле один залог:
нельзя писать с винтовкой Четьи Новы.
Нельзя светить везде за их жетон
погибшему от пуль при Геродоте,
принц Пастернак сыграл впустую жизнь
Шекспира, поучительное горе.
Рукой Харона - водный  колорит! -
переводить за ручку в рощу пары,
нечистой пищи вымытый  тарел,
все переводы - это акт неправды.

ВОЛКИ

Охотничьим чутьем влекомы,
не опасайтесь опоздать:

еще не скованы оковы,
чтоб нашу ярость обуздать.
Не сконструированы ямы,
капканы жадности и лжи.

Ясна, как небо, наша ярость
на ярмарке под кличкой "жизнь".

Псы -  ваши!
Псов и унижайте!
Псам - ваши задницы лизать!
Вы псами нас? -
               Уничтожайте!
Но мы - владыки во лесах!

Законы злобы - ваши! Ладно!
Вам наплевать - нам наплевать!
Но только...
          ранить нас не надо.
Стреляй!
Но целься - наповал!
Не бей наполовину волка -
уйдет до сумерек стеречь -
и -
зуб за зуб!
           за око око!
и -
кровь за кровь!
и -
смерть за смерть!

ПРОСТАЯ ПЕСЕНКА

Худо что-то
мне сны  мнятся,
чует чертик,
чье съел мясо,

может, кошки,
может, мышки
(хоть хороший,
как из книжки!).

Может, мясо
так лежало,
слышит "мяу",
             са-
мо сбежало.

ТРОЕ

В небесах
кот-мурлыка, безумец-мяук на подушечках лап.
Он в ботфортах, он в каске, он в красном плаще,
                       Аладдин лунных ламп.
Но ни пса.

Послужи человечеству лаем, хвостом и клыком,- сам
                                  не свой,
пес лежит,
он  в туманность  ушел,  он уснул, он  уже
                           назывался звездой.

С пива мышь
расшумелась  в кладовке: мурлыка-мяук дует
                                в ус на луне,
пес в созвездье, на нас-нуль вниманья...
                     ну  что ж,- нуль и мне.
Спи, малыш!

 КОТ-КОНВОИР

Черной ночью
месяц-мир,
у калитки конвоир:
-  Стой, кто?

- Я.

С хуторов
все коты ушли в леса,
им хорошо:
и мышь, и зверь, и птаха,
Солнце льет, как лейка.
А этот
эпод
и не ужиная глядит,
иль он уж и на я гудит:
- Кто  идет?

- Да я иду уж
с озера, как с мороза.
Всем в мире светит
месяц-мимоза,
а у кого ж распускается ус,
как черная М-роза?

ВОРОН

Вот он:
ВОРОН!

Он сидит на кресте
(ворон - тот, крест - не тот).
Это радио-крест,
изоляторо-столб.
(С кем пустился в прятки
ворон-демон   ПРАВДЫ?)

Вот он:
ВОРОН!

Посмотрел  ворон вверх
(ворон - тот, воздух - нет).
Усмехается месть?
Любопытствует  лоб?
(С кем скиталась дума,
ворон - демон Духа?)

Вот он:
ВОРОН!

Ни  суда, ни стыда
(ворон - тот, время - Тут!).
Если есть я себе,
дай мне смерти в судьбе.
(С  кем мне клясться в космос,
ворон-демон-ГОЛОС?)

БАЛЛАДА

На рассвете, когда просветляется тьма
и снежинками сна золотится туман,
спят цыплята, овцы и люди,
приблизительно в пять васильки расцвели,
из листвы, по тропинке, за травами, шли
красная лошадь и белый пудель.

Это было: петух почему-то молчал,
аист клювом, как маятником, качал,
чуть шумели сады-огороды.
У стрекоз и кузнечиков - вопли, война,
возносился из воздуха запах вина,
как варенья из черной смороды.

Приблизительно в пять и минут через пять
те, кто спал, перестал почему-либо спать,
у колодцев с ведрами люди.
На копытах коровы. Уже  развели
разговор поросята. И все-таки шли
красная лошадь и белый  пудель.

И откуда взялись? И вдвоем почему?
Пусть бы шли, как все лошади, по одному.
Ну а пудель откуда?
Это было так странно - ни се и ни то,
то, что шли и что их не увидел никто,-
это, может быть, чудо из чуда.

На фруктовых деревьях дышали  дрозды,
на овсе опадала роса, как дожди,
сенокосили косами люди.
Самолет - сам летел. Шмель - крылом шевелил.
Козлоногое - блеяло... Шли и ушли
красная лошадь и белый пудель.

День прошел, как все дни в истечении дней,
не короче моих и чужих не длинней.
Много  солнца и много неба.
Зазвучал колокольчик: вернулся пастух.
"Кукареку",- прокаркал прекрасный  петух.
Ох и овцы  у нас! - просят хлеба.

И  опять золотилась закатная тьма,
и чаинками сна растворялся туман,
и варили варево люди.
В  очагах возгорались из искры огни,
Было  грустно и мне: я-то знал, кто они
красная лошадь  и белый пудель.

ВОРОНА

И  красными молекулами глаз
грустны-грустны, взволнованы за нас

вороны в парке (в нем из белых роз
валетики из влаги и волос).

И  вот ворона бросилась. И вот
я все стоял. Она схватила в рот

билетик театральный (как душа
у ног моих он был - дышал, дрожал,

использованный). И остался снег.
Спектакля нет. Вороны нет.

ВОЗВРАЩЕНИЕ  К МОРЮ
 (ПОПЫТКА)

Я видел дуб у вод, под желтый лист
мне машущий,  шумящий,  диво-стебель,
я с чашей шел... А здесь рожают львят
из желудей,-
              голы, блестят как!
Дуб рад, что дар, что множит род и дом
империи, что рдит в нем дрозд народа,
пусть молодежь, как малый дождь, идет,
а возрасту уже нужна корона!
Они -  идут!.. как молот вниз, как дробь
на остров, и идут, как звон за воздух,
идут у них и зубы...
                  Дрожь  берет
от этих множеств, как пойдут зуб за зуб!
Здесь новая империя Куста
Горящего,-  где дуб, явленец миру,
здесь с радостью бы родила Христа
Мария, если б здесь найти Марию.
Но  не найти...
             Там было три хвоста:
у  ясель: вол, осел и  гад, здесь - вот что!
Там -  тридцать три у возраста Христа,-
здесь - ужас у трех тысяч вод-вот   возраст!
Вот почему, предвидя правду львят,
где чистая идет из уток туча,
я к Вам пишу  за девятнадцать лет
до Третьего Тысячелетья.

 II

Я к Вам  пишу, по шкуре гладя год -
восьмидесятый нолик с единицей.
Мне. ясли пусты: вол, осел и гад
едят девизы, а зимой едятся.
Я вырвался, как пламя-изотоп,
как знамя из земель, как стремя ветра,
как вымя, вывалился изо рта,
бью в темя тут; "Пройдет и это время!"
Я знаю ритм у рта и дух так млад,
грамматик у божеств, янтарный бицепс,
скажи себе, как говорит та медь:
"Пройдет не время-ты   пройдешь, безумец!"
И жизнь  пройдет, лаская жар желез,
и жест ума уймется, безьтмянец,
и в хоре горя, вторя, взойдет жезл:
"Не жизнь  пройдет, а ты пройдешь, безумец!"
Не чту я ту гармонию магог,
я - солнце слез, рассудок серебристый,
я жизнь зажег, как ночь коня и ног,
как соловей в соломе студенистой.
Но мне любить, не мне ль и быть, жокей,
конь без конца, без ног, кому повем тпру?
К губам губами, как к жерлу жерло
стреляют врозь, как два ствола по ветру.
Любовь  - не та, не нота ностальгий,
не Лотта-с-Гетта за ездой, борзую ль? -
где соловей уже не нахтигаль...
О не любовь, а ты пройдешь, безумец!

 III

Куда бежит  оранжевый орел
по воздуху, и гонится за кем он?
Кто взял у горизонта ореол
и в воду окунул, как бы с закатом?
Зачем луна, как золото, взошла,
искусство искр у неба отнимая?
Идет-гудет внизу морей вода,
голубоват фарфор и у омара.
Вот лебедь - а как раб, летит, поет,
свободный свет он, краснокрыл и звонок,
у лап в клешнях и синий ал полет,
и н ветры птицеперый держит зонт он.
Вставайте, рыбы, из морей, из блюд
хрустальных,- бьют столбы луны залетной,
из морд морей тяжелый  изумруд
упал, сквозной, и капает, зеленый.
Диск  незакатный! Розовый! Душа
планет ничейных! - сердца смесь с луною,
из радуги, из влаги он, дрожа,
летит и льнет ко мне, как бы с любовью,
он по аллеям, как платок, летит,
он ледяной, отогнанный, животный,
как с хутора, как с хартией тех лет...
Я лист возьму: он шелковый и желтый.
Он -  слог у губ, он голос, о не сглазь,
он скомкан, с кем-то, ткань он, ниоткуда...
О море, омут человеко-слез,
плывущее о  двух ногах куда-то!
Краснеет от заката и светла
вода морская -  как волна морская!
И грудь  ее плывущая свежа,
как женская и молодая!

  IV

Октябрь идет на веслах, как восход,
с главой, остриженной до полукружья,
мне волосы лобзает воздух вод,
по лужам жжет  и бреет рябь у пляжа.
Стою, с тою закатною звездой,
плод  пламени, с гирляндой глаз под  рампу,
я тоже лист, звенящий, золотой,
исписанный, как говорится, в рифму.
Имеющий  стило, или стилет,
я - парус-лист, с тел ста любовниц кожа,
я - результат столетья, я - Столет,
дежурный дождь  у солнца от ожога.
Что рок мой рек о Веке? Что душа
все смотрит в море, хоть вскормлен и в каске? -
ей ни греха уж нет и ни гроша,
лишь  чистой чайки взлет, как в белой маске.
Жил-шел  по морю  чайк-реанимат,
влюбился в чайку, в перо не от Евы,
ты мне сегодня в жены рождена
от этих двух существ - у новой Эры.
Не стройте стран! В жизнь - женщины  уйдут,
останутся лишь цифры у династий.
Унижен  уж, но не убит у бед,
я жду: 1, январь, чрез девятнадцать.

V

Любить -  кто, что? кого, чего? кому
мне, комику, в живот всплакнуть: "О скептик!
Ты -  кормчий, не попавший на корму,
а я люблю: венец, державу, скипетр".
Кому - как ню хвост взвить, а кто умыт
с утра, и в труд дурит, хотя б и  сверстник,
скажи ж: "Я Кесарь",- и смешон, убит,
и не хоронят,- чуть не сумасшедший.
Гай Юлий! -  автор, ввел водопровод,
имен-племен-времен-империй - туз он,
Сказал: я - кесарь,- дров-то в рот, а вот
лежит, убит-кем,   чем?-третейским  трусом.
О ком, о чем писать жизнелюбовь,
юрист с лысцой и козопас без рыльца?
А Цезарь -  римомир, огромен, жив,
имел он щеки льва, глаза, и брился.
Он фараонов  уложил в постель
папирусную -  в моря дно, читатель.
Центурион, ценитель, для поэм
он нам оставил плакальщицу-чайку.
Ах, чайка с челкой в ливни, не чужда
ты морю  моему!.. В Дому Балета
кто Клеопатру клюнет?.. Чуть вода -
ах, наводненье! Гром у нас, у Бельта!

VI

У нас, у Бельта свой минорный клепт.
Народа нрав есть нерв от винных ягод.
Тот, Цезарь зорь с колечком клеопатр,
ходил на Бельт, ему и здесь Египет.
Но Бельту свой линолеум, свой Нил,
свой отпрыск, щеголь, щучий черт со спирта,
тот-Птолемеев (легкий!) дочь любил,
тут, трудный, хуже-с дочкой сатанинской.
Несчастны оба! Данники у дюн
тот - африканских, тут - балтийских эстов,
два эпика, два титулянта дня,
отпетые у вин и эпилепсий.
Два трагика!.. Злата тому листва
из лавровишен, в ней светильный перл он!
А тут - с ярмом, у моря, с мордой льва,
как черный гром Европе — Петр Первый!..

 VII

О факт Офелии  у ив! И бью ль
в сердца стрелой, как молоточком гвоздик?
О времени, о жизни, о любви
что думал Петр, умнейший головастик?
Как с камышами,  с шумом в Летний сад
въезжал  с музыкой гребень петушиный?
Языки, что ж, как сабли не свистят,
о враль, о женолюб, о петербуржец?
Я истреблю не драму, а народ,-
он говорил, куя бессмертью купол.
Лег на Фонтанку, как венок на гроб
хвастливый Имп. у женских на коленях...
Кита Иона, катион ядра,
как вырез губ в заборе - бирюзовый,
я, вылупляющийся из яйца
у желудя,- во времени, безлюбый,
разбивший  всю башку о шум кифар,
где ум у них, у книг, и где фонема?
А-Я...  А я пишу, шипя, кошмар
окрестностей. Я эпик и фантом я.
Историк я. Швея души и тип
голубоокий,- форма рифм  задора.
У Третьего Тысячелетья путь,
я по нему иду и зрю здоровье.

VIII

Чью  жуть бы жить? Где б деготь у эгид?
Чтоб львят ловить? Рыдая, в ряд трудиться?
Прощайте,  пращуры! До новых ид!
Что  дуб трясти, он сам трясет... трясину.
Ругаюсь зря я... скажут: демон он,
увидит кровь-  и в ругань, не до нас-то!..
Но что мне делать, если день и ночь
кровь ходит -
              императорских династий?
Не голубая! Той уж нет нигде,
споили всю с полынью в суп Фемиде,
не красная искринка зла в нужде,
вишневая  мне кровь дана - фамилий.
Не голубая беглая, глупа,
пугливая, с кофейной гущей львята,
не красная - гола и до пупа
гулящая  в чулках, щеголевата,
не красная! - нетрезвая рабов,
неврозная, утоп в поту, тупая,
другая моет бровь на этот раз,
с вишневой кровью —
                                   вижу вас теперь я!
Как вы, кивая, белый свет забрав,
оставив кожицу как жизнь, шагая,
как спросите: "Как жив у роз, здоров?"
Как мне живется с кожей из шагреня?
Как одному с двумя руками в жим,
и чист лица овал, и шип на челке,
Двадцатый  век в крови и не живал,
не числится ни по одной ночевке.
Кто он, кому я камень окаймлял
алмазами сыновними, читатель,
как я в канавы ноги окунал,
идя и дея словом человечьим.
Не найдено!
                    Вынашивая,  сед,
вишневую, да по лугам гуляя,
живите, жители, и те же, здесь -
не красная, не голубая!
Угас у гроз вопрос за молью лет,
не вешняя! Всевышняя — у бедных!
Я  к вам пишу вишневой кровью львят,
тех, топающих тут, не убиенных,
У  них язык лилов, они - Слова,
я - им  Отец, они - щенки, пернаты...
Кто - идущий  в моря с мордасой льва?
Припомнится  портрет-кто  Император...

IX

Кто Вы?.. Но с головой Земли дебил
на спицах ног несется по орбите
в иную жизнь, где мир иных обид
сулит иную публику амбиций.
В петлях у волн теплынь-то тел с вина,
ныряют  в воду, в ад любви осенней,
если б сойти до сумерек с ума,
в диагноз-день - кто ж солнца вход оценит?
А солнце в день войдет, как обормот,
о ген-сократовец, злой из-под лезвий,-
напустит дождь на бровь и обойдет,
как в кепочке, с улыбочкой, подлейшей.
Уйдет оно!
           И день уж гол, и льгот
не жди, и дружб, и есть одна надежда:
есть в море остров имени Тех Львят,
влезть в воду, всплыть, залезть на дуб надежно,
сидеть да сеть трясти, чтоб не соврать,
даренья рыб, их жир у рож злаченый,
взять в воздухе - изжарить и сожрать
за облаком хозяев душ заочных.

X

За тучей туча, замутит метель
листвы, любви - и в ночь ты нов, и ясно,
возьмешь тех львят, им дашь цветок: миндаль,
сидят в руках, им солнечно и ярко.
Им  дашь молочный  литр, и льнут, как с пят-
ок вставшие, шелк вьет на шее кудри,
поставишь на валун, стоят и спят,
и карий глаз у них святой и круглый!
Весна идет, а весла воду льют,
и ветреница-мельница теченья
Времен
      стоит на острове Тех Львят
до Третьего Тысячелетья.
Их узрит ураган - уйдет, к ним в гром
орел бежит оранжевый  по дубу...
Вот вырастут же в море голубом
и вплавь сойдут...
               на сушу иль на душу?
Что думается, чудо-человек,
мятежник, муж  и дух, соавтор с демом?
Откроют  глаз они - закроют Век
Двадцатый,-
         между  тем, как
                           между делом...

XI

Но ад, он одарен альковным днем,
когда с плечом блестящим и нагая
восход-заря взойдет над нашим дном,
как рыба, мордой ввысь, как наугад я.
О рыба  розовая, лом-налим
осенний!..
          Рокот, мол, ночное море...
Уж  месяц-мироносец мне не мил!
Не любо  небо родины в миноре!
Я дом отдам!.. (чуть вечный, ледовит
дом человечный!), выжму пот железный...
Уж  осенью, а гуси не летят,
Ты, Господи, гусей тех, пожалей их.
Идет народ на Норд, гоним и наг,
а эти льнут и любят клен и ильмень,
им, гусям, уж не улететь на Юг,
им к заморозкам зиму не осилить.
Их держит  дружбы  поздняя печаль
речушек в роще и рыбешек  в гнездах,
их крик с моим - как рук удары вдаль,
что ж днем с огнем Ты нам не отзовешься?
От слез - отрежу дуб и скот спалю,
а дев спущу с цепи рукой ежовой,
и дом, и дуб, и дев я не - люблю,
тот край
        где эти гуси гибнут, Боже.
Что ж делать - ладить с памятью тех лет,
как плыть в полет, кто ж смотрит за устами?
У тел до смерти - свойство улететь,
не отпустили их... и запоздали.
В моем  пруду в партере вод - нет мест,
над пищей - шип, у  хлопот - голос долог,
по лет числу моих - их сорок семь,
но тысяч!..
           Замерзают гуси, голод.
Не дрессируют сердце, и грозней
года у дуг у бубенца отчизны,
Ты полюби  их, Господи, гусей,
их холодны уста, и отпусти их.
Вот выйдут в зори,- зов их узких уст,
круглы у жал!..
             А здесь за щит затишья
подует в пруд, увидят и убьют,
себя не смог, какой я им защитник.

XII

Кто тонет, тот нс так уж говорлив,
ну, две-три фразы, ритор, ну и... глубже...
Ах, море, море, омут голубой,
плывущее!
          А  я - идущий, глядя:
из вод изваянные, как в окне,
на дне у моря фараоны спят, а
на них валун лежит, на валуне
стоит по чайке, их двунога стойка.
И  био-чайка Бельта ест и ест,
и с клювом рыбку рубит, как с кинжалом,
и если это души тех, Египт,-
"Прожорливые,  - люди, - души",- скажут.
Отвечу: саркофаг на дне найди
и ляг в него, взгрустнется вдруг -
                         "еду б мне!" -
не ешь, иди шаг в шаг и в две ноги,
как пес у стоп -лежи, не лги и думай.
Будь фараоном, я бы тут же лег,
чтоб надо мною ножки-двойни...
                           Уж в глаз
бьют голубую чайку в лоб и влет
два ворона, тяжелые, как ужас.
Убили  и упала, как в вине
лежит  в волне и смеркнул синий уж глаз...
И  вот идут, как нотные, ко мне
два ворона, тяжелые, как ужас.
Они  идут по берегу волны,
как с копьями, как пьяные, как в шрамах,
как орды, воды пьющие волы,
как воры книг иэданья Рима - в шлемах.
Они  идут в виду, как бы века
со временем, со жизнью, со любовью...
Два ворона летят, как два венка,
железные, терновые - на лоб мне!
Кто в свод свистит у солнца на краю?
Прочь  розу!-ты,  пузырь у зорь нездешних!..
Где ярость я, юродствуя, кую,-
идут и тут, два с дулами, неспешных.
Два ворона, как ветры, вьют круги
над взморьем,
            и так смотрят с моря уж в глаз,
что хочется взять выстрел за курки
и не стрелять, чтобы не смыть с них ужас.
Два ворона в дороге, как ружья
от горя отголосок, как два брата...
Они уйдут, как рыбы, вдаль, кружа,
тревожные...
            А  мне уж нет возврата.


КОРШУНЫ

I
И севрюжины  скрежещут
                      жабрами.
Гнусы,
жабы  женятся над сваями.
Жаворонок, жаворонок,
                     жаворонок
глупый,
для кого тебе названивать?
Жаворонок, ты наивный
                      жаворонок,
песенник заоблачный,
                   надветренный,
оглянись -
вон воронье пожаловало,
воронье колышется
                  над вербами.
Черное, гортанное, картавое,
воронье колышется
                  над падалью.
По оврагам племена
                  татарские
жрут  арбузы, лебедей
                  и паленицы.
Племена
жрут  пламенно и жарко,
а вожди
завязывают вожжи.
Жаворонок,
эх ты, птаха жаворонок!
Глупый, не звони ты,
                 надорвешься.

2

А коршун слепо
над полем плавал.
Владимир слева.
Димитрий справа.
     Конница копытами копает целину.
     Пылюка  над кибитками подобна колуну.
А коршун сдал
книзу руль.
Слева Орда,
справа Русь.
     Рушатся ордынцы  под щитами-караваями,
     раненые головы руками закрывая.
     И коршун  понял:
     бой потух.
И рычал  над полем красный Тур.
Рога - что крылья ласточки.
Рычал он. Тур насупленный,
над кровяными кляксами
и над костьми зазубренными.
     И поскакали списки
     правд и врак
     до самых  до Каспийских
     Железных  Врат,
     о том, что Русь обратно
     на взлете грив.
     О! Горе Цареграду!
     Беснуйся, Рим!
     Обратно возродится
     русская крамола.
И трусят ордынцы
к Лукоморью.
Нe бывать вину
у них во рту.
Больше  не вернуться
им в Орду.
     Шелк, и узорочья, и атлас
     в русских позолоченных котлах,
     блюда, кольца, золото,
     жемчуга.
О, ордынцам солоно!
Женщин   гам.
Голосят татарки -
нет ребят.
Трубы янтарные
не трубят.

3

На реке Непрядве
прядали ушами
кони.
Ело брагу
войско из ушатов.
     На реке Непрядве
     черной, как неправда,
     собирались братья,
     но не для парада.
Говорил Владимир
Дмитрию  Донскому:
     -  Наша  слава дымна,
     а убитых сколько!-
Отвечал Димитрий:
     -  Поклонимся князям.
     Слава не дымится.
     Княжья  слава - красна! -
Потрясал Владимир
кулачищем  медным:
     - Наша  слава дымна,
     поклонимся смердам.-
    Над Москвой-рекою
     питие, веселье,
     купола рокочут,
    серебрятся серьги.
Княжичи, как смерклось,
по луне стреляли.
Смерд остался смердом,
с кашей,
с костылями.

 4

Бом-бом колокольный.
Маки  - кулаки.
Над  полем Куликовым
плачут кулики.
     Ржавеют у калиток
     лезвия косцов.
     Охрипшие калики
     плачут у крестов.
Бом-бом колокольный.
Кому  шелка? Харчи?
Над  полем Куликовым
грабители-грачи.
     По клеверам по белым
     раненые, бред.
     Если бы победы!
     Не было побед.
Если бы за Доном
выигрышный  бой,
только -
         вдовы,
               вдовы,
сироты и боль.
Если бы не враки!
В рваных тетивах
ходит по оврагам
с ножами татарва...
     Над полем Куликовым
     стебли трав - столбом.
     Бом-бом колокольный,
                         бом,
                             бом,
                                бом...