Бывало ли с вами такое: снится, что находишь крупную сумму денег, совершенно случайно, на улице, или выигрываешь в лотерею, или срываешь банк в казино, или получаешь неожиданное наследство, или премию... Или не деньги, а просто какой-нибудь предмет, который давно мечтал заполучить. И через весь сон, со всеми абсурдными поворотами его сюжета, несуразными диалогами, глупыми страхами - всем тем, что обычно наполняет сновидения, - красной нитью проходит ощущение этого обладания, настолько реальное, что остаётся с тобой в первую минуту пробуждения. В эти первые секунды, когда явь медленно проступает сквозь контуры сна, когда сначала видишь кусочек белого облака в окне, колыханье занавески, книжный шкаф, стул, которому вечером набросил на плечи пиджак, муху на цветастых обоях, слышишь детские голоса с улицы, монотонный шум города, воду, капающую на кухне, нервный тик настенных часов; видишь и слышишь так, как, наверное, видит и слышит новорожденный, не зная ни названий, ни смысла этих предметов и звуков, будто бы и в самом деле рождаясь в тёплом чреве постели из складок мятой простыни.
И даже тогда, когда ты "возвращаешься в язык"* и понимаешь, что муха - это муха, а шум из кухни - плохо завернутый кран, ощущение обладания, контрабандой провезенное из растаявшего сна, остается с тобой и заявляет о себе особенно громко. "Чёрт, да у меня же теперь куча денег (спортивный автомобиль/дача на Рублевке/машина времени/звездолёт)!" - восклицаешь ты про себя и уже начинаешь размышлять, как распорядиться свалившимся невесть откуда счастьем. И вот в тот самый момент, медленно, но неотвратимо осознаешь, что это был просто мираж, и, несмотря на всю нелепость положения, чувствуешь себя (не имея на то никаких оснований!) обманутым, нагло и цинично обворованным.
Или ещё хуже. Снится дорогой тебе человек, с которым бесповоротно расстался или по каким-либо причинам не можешь встретиться. Тогда после пробуждения эфемерное ощущение недавней близости этого человека заставляет затем заново пережить невыносимое чувство только что произошедшей разлуки, помноженное на осознание того, что на самом деле разлука эта произошла гораздо раньше и, подобно глубокой ране, уже успела покрыться коростой однообразных буден, которую ты сковырнул, неловко повернувшись во сне.
Иногда мне кажется, что наша память, великая обманщица, подобна такому же медленно рассеиваюшемуся сновидению, в которое мы погружаемся время от времени, чтобы, проснувшись, вновь испытать это ложное ощущение обладания, это всамделишное чувство потери. Обманщица, создающая иллюзию, что нам здесь действительно что-то когда-то принадлежало. Без всяких на то оснований.

Приникла ночь к окну, где светит лампа,
и долго смотрит, речи лишена,
как по квартире на пушистых лапах
персидская гуляет тишина.

Замерзли неба черные глубины,
и лишь луны желтеет полынья.
Где взять слова, когда до горловины
молчанием прохладным полон я?

Пред тишиной любое слово грубо.
Молчанье - дар поэту и вралю...
Отпей его, меня целуя в губы,
и я скажу, что я тебя люблю.

2009

Утро тянется, полное лености,
И, рассвет с поводка отпустив,
на зеленой гармошке троллейбуса
невеселый играет мотив.

Это юность моя в нем проехала.
Дни и ночи меняет окно,
словно кто-то на старом проекторе
черно-белое крутит кино.

Вспоминаю, когда запаршивеет,
как ночными огнями маня,
по кривым переулкам за шиворот
злая юность таскала меня.

Что ни рюмка была, то амброзия,
что ни девка - то рай неземной...
Что ж ты, юность, меня поматросила
и отхлынула мутной волной?

Память - это как брызги в кильватере.
Время вертит свое колесо.
Все трудней даже умершей матери
с каждым годом представить лицо.

Жизнь грохочет со скоростью скорого,
в забытье навсегда унося
то, что было любимо и дорого,
и недолга, как водится, вся.

Словно миг между вдохом и выдохом.
Зазевался - и черт уволок.
Потянулись кумиры на выход и
что ни день в новостях некролог.

Сединой, животами, и женами,
и детьми обрастают друзья...
...Вылетает из горла прожженного,
то, о чем и подумать нельзя.

Я пою эти песни отпетые,
словно шлю за бессмертьем послов.
Нет покоя тому, кто отведает
бормотуху рифмованных слов.

Ни любви мне не надо, ни жалости.
Догорает огарок в груди.
Я не буду задергивать жалюзи -
Ты крути эту ленту, крути.

Может быть, в душном городе каменном
средь любовей, предательств и ссор
я всего лишь дрожащая камера
на плече на твоем, режиссер?

И сюжет ни додумать, ни выправить,
и развязка не так далека,
где над крышами долгими титрами
без меня поплывут облака.

В этом доме и в мире, где близкая
ловит каждого смерть на живца,
словно пес, будет солнце облизывать
утром щеки другого жильца.

2009

Мы с тобой лежим на пляже. Пляж - огромная кровать. Нам плевать на все и даже друг на друга наплевать. Мы с тобою злые дети злой эпохи. Нам с тобой похер все и то, что похер, тоже похер... А прибой пережевывает гравий. Солнце жжет. Жужжит оса. В черном радио играет черноморская попса. В черном радио сказали: там - война, и тут - война. А у нас - морские дали, хлеб, инжир, пакет вина...

...Сколько б-гу ни молиться, не умаслить небеса. Жизнь - румяная девица и длинна ее коса. Рубит, стерва, без заминки, рубит там, где ткань тонка. Рубит, будто мы травинки и цветочки для венка. Рукавом взмахнет - и станет очень больно, брызнет сок... Оттого ль мы так врастаем в желтый ласковый песок, что, возможно, прямо завтра срежет нас под корешок?..

Ветер. Волны. Поздний завтрак... А давай на посошок выпьем что ли с горя, бэйби, если пить тебе не влом. Чтой-то там в лазурном небе чертит линию крылом? То ли это птица-тройка, ламца-дрица-гоп-цаца, то ли чайка, то ли сойка, то ли призрак пиздеца...

2009

Если крикнет рать святая -
"Кинь ты Русь, живи в раю!"
Я скажу: "Не надо рая,
Дайте Родину мою!"

Сергей Есенин. "Гой ты, Русь моя родная..."

...Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря...

...Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца...

Иосиф Бродский. "Письма Римскоу другу"

Откроешь окно - шумно. Закроешь - душно.

Владимир Путин. Из выступления перед журналистами

Привет, дружище! Что сказать тебе? Все чередом. Сосед зарплату пропил. Лежат снега. Мелькает на ТВ маньяк многосерийный - мыльный опер. Пришла пора затягивать болты. Никто не знал, не ведал - так поди ты: нам объясняет ящик, что менты вновь оказались круче, чем бандиты. Под первыми страна обычно спит, а под вторыми стонет, и поскольку сейчас она в две дырочки сопит, понятно, кто осваивает койку. Все помнят: до лесов тайги рукой подать - что из Находки, что с Рублевки, поэтому царит такой покой, что хоть бери и вей из них веревки. Родившимся в империи где жить - без разницы, в столице ли, у моря... Уж коль начнут выпытывать, кто жид/чучмек/шпион/вредитель, хватит горя на всех. Но вряд ли. Караул устал. Ржавеет черный маузер без смазки. И если в речи цезаря металл и лязгает, то только для острастки...

...Кругом официальное вранье под соусом эстрады и гламура. Чиновничье пирует воронье. Умами правят крашеные дуры. А ящик песни старые поет о главном... Тишь да гладь. Болото. Но теплое, привычное, свое! И сыты все, и квакать неохота... А впрочем, можно квакать, но уже без прежнего задора и нажима. Ну, вот, к примеру, завести ЖЖ об ужасах кровавого режима, сходить на марш, на кухне дать дрозда, под коньячок правительство ругая, - так от тебя ни пользы, ни вреда ничуть не больше, чем от попугая. Пусть либерал порассуждает всласть, что этот путь страна не выбирала. Поспи, страна, пока укрыта власть зубастою стеной от либерала. Каких бы нам ни впаривали врак ряжёные в державные наряды, он много хуже. Если завтра враг, он будет подносить врагу снаряды. Минуй нас, сладкий дым его свобод и блеск его пленительных утопий. Ему же дай штурвал - и через год он все в крови и хаосе утопит...

...Едва отхлынет мутная волна (что ни волна у нас, то с перехлестом), к тебе мы возвращаемся, страна, как будто птицы - к разоренным гнездам. Но ни трудом, ни божьею искрой не изменить порядок, что от века: утрем слезу - и снова строим строй, где так дышать вольготно человеку, что аж в глазах становится темно. А мы все строим, роздыху не зная. Потом откроет кто-нибудь окно - глядишь, а там опять меняют знамя.

...Те, кто решил, что надо уезжать, из-за бугра следят с недобрым смехом за нашей кашей. Их немного жаль, тех, кто однажды плюнул и уехал. Пускай там рай, пускай гоморра тут, пусть BMW в пять раз комфортней ВАЗа. Цветы вне клумбы долго не цветут, какой бы ни была красивой ваза. Пусть глотки рвет хоть вся святая рать, не кину Русь с ее колючей вьюгой... Но сколько, сколько можно выбирать промежду кровопийцей и ворюгой?! И над кофейной гущей ворожить, на доброго монарха уповая?..

...Здесь надо жить. Здесь надо просто жить. Куда б тебя ни вывела кривая, любить, творить, работать, ждать, терпеть. А что за жизнь - малина или зона, не так уж важно, правда. Это ведь как смена ветра, месяца, сезона. Смешно роптать, что с неба каплет дождь, что лист упал, что птицы улетели... Вчера - тиран, сегодня добрый вождь, а завтра будут вьюги и метели. Настал июнь - готовь к зиме дрова. Трещит мороз - ищи, во что одеться...

...Давить в себе по капельке раба и, что еще важней, - рабовладельца. Пускай судьба стреляет, как праща, и каждый камень - по твоей твердыне, не верить, не бояться, не прощать себе ни раболепства, ни гордыни. Не кончится вовек весь этот джаз, пока мы то, что есть. Он будет длиться до той поры, пока не сдохнут в нас ворюга, хам, холоп и кровопийца. Какой бы флаг над башнями Кремля какие бы ни вздергивали дяди, здесь наша боль, история, земля, и кровь, и пот, и слезы в каждой пяди. И пусть она в развалинах лежит, ни счастья нет, ни веры, ни морали, на ней, наверно, вправду стоит жить, раз за нее так часто умирали...

...Ну, да оставим. Стоит лишь посметь зажать язык в рифмованные клещи - получится опять про жизнь, про смерть и прочие заезженные вещи. А я - нормально. Хвост, как пистолет. Я говорил, что здесь лежат сугробы? Вот так апрель! А мы ведь триста лет не виделись! А все-то надо, чтобы в Москву приехать, в кассе взять билет. Дождешься ведь - возьму и сам приеду! Но при твоей супруге понта нет. Уж лучше ты ко мне. Пойдем к соседу. Он, правда, гад, совсем не пьет вина. Возьмем коньяк, порежем лайм на дольки... Сюда вот-вот должна придти весна. Как хочется поверить, что надолго.

Усталый снег ложится на мирок,
мороз жует шаги, как черствый пряник.
Бабуля в холле выдаст номерок -
пластмассовый билетик на "Титаник".

Второй этаж. Больничный срам и срач,
и смрад, и страх. Знакомая палата.
Течет вода и моет руки врач,
копируя движение Пилата.

Бинты. Старухи. Кровь. Сиделка. Шприц.
Гора пилюль. Тарелка абрикосов.
Какой мудак был этот датский принц!
Конечно, быть. Здесь нет других вопросов.

Я насмотрелся тех, кому в свой рай
Господь любезно приоткрыл калитку -
все как один за жизни острый край
хватались, словно тонущий за нитку.

Спастись и выжить - вот и вся мораль...
...Я выходил во двор, одевшись наспех.
Москва плыла сквозь ночь, что твой корабль,
а новый день навстречу полз, как айсберг.

Произнося набор дежурных фраз,
я так боялся, мама, уезжая,
что этот самый раз - последний раз...
И ты была нездешняя, чужая...

Я сам ходил, как заведенный труп,
но я не мог себе позволить жалоб...
...А город плыл, и дым валил из труб,
и музыка играла с верхних палуб...

Прошло полгода. В нашем трюме течь.
Идем ко дну, и захлебнулись звуки.
Немеют руки, но спасает речь -
я вру тебе, что в мире нет разлуки.

Когда-нибудь, с пробоиной в борту,
причалим мы с тобой к небесной тверди.
Какой-нибудь весною. В том порту,
где нет лекарств, отчаянья и смерти.

2007

1.

Выйдешь осенью из дому прочь и
не заметишь, задумавшись, как
из промозглой березовой рощи
выползает охотиться мрак.
Клац! - и съел остановку и школу,
и мохнатою лапою сгреб
возводимый во славу Лужкову
над районом твоим небоскрёб.
Проглотил телефонную будку,
занырнул, огибая огни,
в подворотню и замер, как будто
ждет, когда вы на свете одни
с ним останетесь. Страх и досада! -
он боится витрин, но из-за
черных прутьев ограды детсада
жадно черные щурит глаза...
...Сунешь в куртку бутылку и пачку
и свернешь через арку во двор,
где какой-то художник испачкал
стены творчеством. Тихо, как вор,
мрак идет за тобой. Он все ближе
с каждым шагом - и вот вы вдвоем.
Он выходит навстречу и лижет,
лижет щёки шершавым дождем.

2.

Дождь гуляет по крышам покатым
и срывается, падая на
тротуар... Он не стихнет, пока ты
эту чашу не выпьешь до дна...
Жизнь - отрава убийственней дуста,
но дороже и слаще стократ.
В доме холодно, тихо и пусто.
Выпей этого яду, сократ.
Пей свой виски, разбавленный колой.
Ночь-воровка по крошке крала
белый день и над комнатой голой
распустила вороньи крыла.
Ты бы мог выключателем щелкнуть
И спровадить ее за окно,
занавесив коричневым шелком,
но сегодня вы с ней заодно.
От отчаянья или от скуки
ты придумал игру - в темноте
рисовать разноцветные звуки
мокрых улиц на черном холсте
одиночества...

3.

Ровный и серый
гул моторов на трассе. За ним -
красным, пахнущим адом и серой,
стоном ангелов, продавших нимб, -
вой собак. Выпив водки паленой,
за стеною сосед сам с собой
говорит - от тощищи зеленой,
от несбычи мечты голубой.
Капли - брызги цветущей сирени -
бьют в стекло. Желтый шелест листвы
и оранжевый росчерк сирены
в фиолетовом небе Москвы -
все в единой сливается песне,
в ослепительной песне - смотри! -
тьма тебя не окутает, если
бесконечная искра внутри.
Так играй и не думай о смерти!
ты же не музыкант, ты же не...
Просто звук во вселенском концерте,
нарисованном на тишине.
Не задушен, не сдавлен, не сломан,
Не растоптан, и счастлив, что жив -
так ни взглядом,
ни жестом,
ни словом
не предай скрипача,
не сфальшивь.

2007

От тоски умирает интрига,
и развязку скрывает туман.
Я тону. Глубока эта книга -
недописанный нами роман.

...Там, где каждая буква - ошибка
и сомненья дрожит червячок...
Поздно сматывать удочки, рыбка,
ты поймала меня на крючок.

Ты прости эти нервные всплески.
В подреберье - стальное цевьё,
и от боли и счастья на леске
трепыхается сердце моё.

А сорвусь - и за солью на ранку
до соседки дойду - хороша!
Только в доме пустом наизнанку
одинокая сохнет душа

по тебе, по тебе, золотая...
Снова неводом воду ловлю:
ставлю точку - опять запятая,
и люблю, и люблю, и люблю,

2007

То ль судьбина забросила сети, то ли счастье меня принесло в городской ежедневной газете репортерское грызть ремесло и посильную вкладывать лепту в рабский труд независимых СМИ: новостную просматривать ленту и писать с десяти до семи обо всем, что на свете творится. А на свете такое творят - тихий ужас, но, как говорится, не сдается наш гордый "Варяг". Непрерывно по самой по кромке происшествий и бедствий скользя, мы из тихого делаем громкий, потому что иначе нельзя. Мы не желтый таблоид, мы - рупор информации, как ни крути. Потому хорошо, чтобы трупов на статью было больше пяти. И тем больше она станет весить, и тем больший имеет размер, если жмуров накопится десять. Крайне важен масштаб. Например, если ядерный грохнет реактор или таять начнут полюса, будет очень доволен редактор и закрыта одна полоса. Эпидемии, бури, цунами и теракты прекрасны вдвойне, ну, а лучше всего, между нами, мировой разразиться войне. Жаль, такие удачи столь редки, что не стоит на них уповать. Вот и строчишь до ночи заметки - что в гостинице "Космос" кровать, на которой влюбленная пара кувыркалась три дня напролет, раздавила работников бара, провалившись на целый пролет, что ученым не выплатят гранты, что судьба современной Муму неприглядна, покуда мигранты продают у метро шаурму, что вконец обнаглели кидалы, что подростки растят анашу... Драки, склоки, разводы, скандалы. Даже сексом, бывает, грешу.
В общем, рады и сплетне, и слуху, но, газетный мирок посетив, не скажу, что одну лишь чернуху гонят здесь. Мы даем позитив, что в наш век катастроф и депрессий обязательно надо учесть - этот факт независимой прессе несомненную делает честь. Я пишу, задыхаясь от счастья - своего и землян вообще, что на зиму столичные власти заготовили впрок овощей, но опять пребывают в запарке - как улучшить житьё горожан, что медведь задремал в зоопарке, что отжившим свой век гаражам две недели осталось до сноса, что, повысив расценки на газ, мы Европу оставили с носом, президентский исполнив наказ, что стада стали лучше доиться, что преступности скоро каюк, что поймал в префектуре мздоимца старший опер ОБЭПа Близнюк, что в Царицино нынешним летом будет много спортивных кружков, что сказал накануне об этом на открытии морга Лужков...
Словом, всем помогаем просраться, ненавязчивый пестуя стиль, но когда в событийном пространстве воцаряется длительный штиль, то тогда, в ожиданье дедлайна, изучая красоты Багам на экране компьютера, тайно я молюсь всем известным богам (Интерфаксу, Росбалту и Тассу - "Хлеб насущный подайте нам днесь"), чтобы кто-то ограбил сберкассу или скушал полония. Здесь я порою подумывал, бредя, что и без благодати небес я бы сам убаюкал медведя и провез гексоген на АЭС. И уже, вероятно, награда приготовлена мне за труды: в редколлегии "Вестника ада" плавить тонны словесной руды до скончанья эпох. Это ложь, но, все сильнее с течением дней ощущаю, что, очень возможно, я сейчас и работаю в ней.

карьера дом машина мебель
женитьба деньги слава власть
хватаешься за каждый стебель
чтоб в той же пропасти пропасть

как сладко любоваться бездной
и быть никем и быть нигде
звездой раскинувшись в уездной
хрестоматийной лебеде

андреем при аустерлице
лежать впадая в небеса
как в отрицание но лица
и голоса и голоса

любимых заполняют стержень
уже исписанный на треть
который жизнь который держит
не позволяя улететь

Сентябрь. Простуженное лето.
В бреду убийственных идей
летит в тартарары планета,
больная вирусом людей,

и нервно вертится под утро -
вот-вот покровы тьмы сползут,
унять пытается как будто
горячих точек вечный зуд.

А ты влюблён - и что тебе до
вселенских войн и катастроф!
Так дела нет горам Тибета
до этих слов, до этих строф.

А ты стоишь, презрев печали,
судьбою взятый на прицел,
с котомкой песен за плечами
у новой жизни на крыльце

(где каждый новый день приносит
тумана, словно молока),
чтоб все дурное в эту осень
пустить с дверного молотка.

сентябрь 2006

Забыты страхи, ужасы войны,
аресты, взрывы. Может быть, впервые
они по-настоящему вольны,
свободны и легки, как перьевые
надмирные седые облака.
Вдоль по аллее маленькой усадьбы
они плывут вдвоём - к руке рука
(о, этот миг Ремарку описать бы!)
Их не заботят прошлые дела.
Всё меньше снов. Всё больше белых пятен
на карте памяти. По-прежнему мила,
по-прежнему подтянут и опрятен.
Всё тот же блеск в глазах, хотя сосед
не узнаёт на старом фотоснимке...
Кошмарной какофонии газет
предпочитая фильмы и пластинки,
они не знают свежих новостей,
да и несвежих знать бы не хотели.
Не ждать гонцов, не принимать гостей
и до полудня нежиться в постели -
чего ещё желать на склоне лет,
тем, кто так долго был игрушкой рока?
Есть пара слуг, терьер, кабриолет,
уютный домик - позднее барокко,
внутри - шелка, добытые с трудом
ковры, скульптуры, редкие картины...
Им нравится тянуть бурбон со льдом,
считая звёзды в небе Аргентины,
и на лужайке, наигравшись в гольф,
сидеть с корзинкой ветчины и хлеба...

- Подай кофейник, ангел мой, Адольф!
- Какой чудесный день, не так ли, Ева?

Выдыхаешь "до встречи" и снова
залезаешь в плацкартный Аид...
...И ожившее беглое слово
перепиленной цепью звенит
в онемевшей гортани. А кроме
тех цепей - что осталось терять?
Так роняй, словно капельки крови,
торопливые буквы в тетрадь,
продолжая бессмертную повесть,
повесть, автор которой сказал,
умирая, что жизнь - это поезд
в никуда, а рожденье - вокзал.

Может быть, и обратная тоже
аллегория будет верна:
сколько маленьких жизней ты прожил,
у вагонного сидя окна,
человек кочевого гражданства
и бумажных флотов адмирал,
сколько раз одиноким рождался
и в объятьях друзей умирал.

Как мне сломать, как разрушить этот привычный, прочный, порочный круг!
В который раз середина лета моих приятелей и подруг,
перетерпевших июнь и вьюги несносных сталинских тополей,
застала где-то на горнем юге... А я остался - мудрей и злей -
сшибать деньгу, с несудьбой бодаться, баклуши бить, озирать щиты
реклам, блуждая среди богатства и отвратительной нищеты;
среди витрин, голубиных шаек, роскошных лавок и грязных стен;
среди набобов и попрошаек (не нужный равно ни тем, ни тем);
среди подростков, сосущих пиво на Чистопрудном под сенью лип,
под солнцем жалящим, что крапива, и взглядом жалобным, словно всхлип
молящего о пощаде труса - хоть дуновенья, хоть ветерка! -
смотреть туда, где боками трутся слоноподобные облака,
всю эту синь вот уж пол-июля переплывая наискосок.
Безумный город, шальная пуля, насквозь прошившая мой висок
и поломавшая мне хребтину, в охрипшем горле застрявший ком,
как примелькались твои картины, как слуху каждый твой звук знаком!

Жужжат моторы в стальных коробках, как пчёлы в спичечном коробке.
Жара и пыль. Запах гари. Пробки. Снуют красавицы налегке,
сверкая бронзовыми ногами. В ходу коктейли, пломбир, вода.
Ползёт троллейбус, обняв рогами слегка дрожащие провода.
(вот так, вразвалку, идёт с банкета домой к неверной жене супруг)
Пестрят всё тем же меню газеты - убийства, сплетни кино, досуг...
Бабуся ждёт у метро бутылок, бормочет, что демократы - дрянь.
Сержант вспотевший скребёт затылок и собирает с лоточниц дань,
безлик и невозмутим, как Будда. Торговки же поднимают вой...

...И вдруг, полнеба закрыв, как будто имперский крейсер из "Звездных войн"
с востока вмиг налетает туча - как жизнь огромна, как смерть черна!
И лучше скрыться, исчезнуть лучше - она готова воздать сполна
земле за то, что так долго ищет и не находит аэродром.
Прошла минута - и ветер свищет, и меркнет свет, и грохочет гром!
Дождём сминает кусты сирени. Звенит, упав из окна, кувшин.
В сверканье молний поют сирены стоящих возле домов машин.
И за минуту пустеет сквер, но я не спешу, хоть уже промок -
ужасно хочется, чтоб от скверны немного ливень очистить смог,
как в безвозвратно забытом детстве, меня и город, и всё вокруг...

Но никуда от тебя не деться, привычный, прочный, порочный круг.
Гроза кончается, напоследок ломая чей-то китайский зонт,
и мчит на полном ходу по следу эскадры звёздной за горизонт.
И я в промокшей иду надежде - кольцом, Садовая голова.
И всё, как прежде, и всё, как прежде. Лишь ветер - не разобрать слова -
шепнёт обёрткой от шоколадки и стихнет, будто бы вышел вон.
Жара и пробки. Менты. Палатки. Ближайшей стройки вечерний звон.
Дворняга ищёт в помойке ужин и жадно дышит, разинув пасть...
...И пешеходы обходят лужи, чтоб в небо синее не упасть.

1

Любовь нечаянно нагрянет, и аллес - можно ставить крест на прошлой жизни. Ты на грани. Ты на краю. Ты словно Брест её внезапного блицкрига погиб - и помощи не жди. Всё то, о чём в озёрных книгах писали летние дожди в твоём шестнадцатом июне, волнуя и рождая дрожь, на что надеялся ты втуне, во что не верил ни на грош, твоя мальчишеская фронда, мечта, огонь в карандаше - всё наяву. Кривая фронта проходит по твоей душе. Там что-то рвётся, режет, крошит, грохочет, лезет на рожон, но понимаешь, что быть может исход кампании решён звонком, касаньем, взглядом, жестом, улыбкой на её губах. Сраженье, где сошлись блаженство и мука. В цинковых гробах - их неизменные рубаки: надежды, страсти, миражи, и страх, родившийся в рубахе, и ложь над пропастью во ржи. Хрустят вагонные суставы - подходят в промежутках меж боями новые составы сомнений, страхов и надежд. О, скольких, скольких уж не стало и скольким не встречать рассвет! Как дым из вражеского стана - дымок бессонных сигарет. Вдыхаешь - кажется: немного - и дни счастливые близки, отступит боль, идут не в ногу её нестройные полки, её низвергнутое знамя, дырявое как решето, лежит в пыли... Вдыхаешь, зная, что время, обернувшись то густым и вязким, как повидло, то невесомым, как пыльца, с тобой играет: нет, не видно безумству этому конца: бросает боль в атаку части и вновь от счастия бежит, и вновь обороняет счастье окраины и рубежи от наступившей боли. Боль же не знает никаких границ...

...И стоит целый мир не больше, чем легкий взмах её ресниц.
2

Любовь - опаснейший наркотик, дурман, убийственная смесь: все эти "солнце", "рыбка", "котик", цветы, романы в СМС - попробуй, испытай, отведай, рискни. Не твой ли был девиз: "живём единожды", отпетый романтик, шут, поэт дефис любитель спать, беситься с жира и каждой петь: "My only one...", обманщик, кайфожор, транжира, жуир, повеса, бонвиван, буффон и циник, Генри Миллер унылой русской полосы. Твой час настал. Небесный дилер достал карманные весы. Поколдовал, отсыпал, взвесил и растворил не знамо где тебе назначенную смесь. И - кто скажет - может быть, в дожде, который ты, устав от серых недель, ловил открытым ртом в одной из девяностых серий осенней мелодрамы, в том дожде ноябрьском, в котором, глазами влажными скользя по скучным лавкам и конторам, любовь не выдумать нельзя.
Что ж, как бы ни было, впервые в душе замкнуло провода - спасибо, капли дождевые, спасибо сладкая вода! Ты словно в легкой эйфории от каждой новой встречи с ней: чуть ярче светят фонари и твой кофе утром чуть вкусней, чуть ласковей и мягче простынь, когда ты падаешь в кровать, и как-то до смешного просто поэмы длинные кропать - вся жизнь рифмуется и просит тянуть счастливую строку: целую, небо, туча, просинь, постель, рассвет, кукареку, люблю, скучал, названье, дата - возьмите в райское Лито!
И поздно дергаться, когда ты заметил: что-то здесь не то. Что как-то холодно и пусто, когда её с тобою нет хотя бы час, когда, допустим, не отвечает абонент. Когда, послав подальше гордость, весь вечер слушаешь гудки, и ревность сдавливает горло, и страх хватает за грудки, и не хватает зла... но голос из тридевятой пустоты на время утоляет голод - ты на вершине мира. Ты подсел, но это лишь цветочки, нелепый, жалкий идиот! Ты влип и до последней точки дойдёшь, когда она уйдёт. Самодовольство, гонор позы - где это всё? Теряя нить, осознаёшь: без новой дозы не можешь жить. Не хочешь жить. Ну, что, допрыгался, кузнечик несчастья собственного? Глянь: ты всё отдал и больше нечем платить. Финита. Дело дрянь - хоть плачь, заламывая ручки, хоть в вечной верности клянись.

Когда же ты дойдешь до ручки окна и влезешь на карниз, заметишь ли, какой бесцельной и чёрной бездною сквозит? Когда пустым театром, сценой, где побросали реквизит, увидишь мир: откинув маску, ушла, спасаясь от дождя, актриса, и смывает краску, ни лиц, ни улиц не щадя, вода с обшарпанных и старых, дурацких декораций. Клей уже потёк, и скоро станет видна фанера. Чем тусклей реальность, тем смешней цена ей и тем быстрей сойдёт на нет, тем легче дописать сценарий - в колонках утренних газет - слегка присесть, толкнуться правой... Один шажок - и был таков.

...И воздух кажется отравой, когда в нём нет её духов...
3

Ты не желаешь слушать, но сделай милость -
дай напоследок разок рассказать о том,
как я был счастлив сегодня - ты мне приснилась! -
как поутру захотелось спалить твой дом
и станцевать на углях. К сожаленью, дома
нет у тебя и не будет. В каком бреду,
дьявольской силой какою ты здесь ведома,
послана мне на какую была беду?
Дай помечтать. Я хотел бы под чёрным флагом
рушить и красть; убивать; поджигать мосты;
клумбы топтать, строевым маршируя шагом;
сталью калечить плоть и ломать хребты;
в водопровод ядовитую вылить щелочь,
чтобы над крышами трупный витал душок...
Ты ли не знаешь, какая всё это мелочь!
Ты мимоходом с цветущей моей душой
сделала то же. Остались лишь гарь и копоть,
пепел и вонь начинающей гнить любви.
Мёртвой любви, ангел мой. По локоть
крылья твои золотые в её крови.
Если внутри отболело, дотла сгорело,
вид ярких красок и неба невыносим.
Холоден разум и действия жаждет тело -
рушил и рушил, и жёг бы, что было сил,
стал навсегда верным спутником сухопарой
дамы с косой. Засыпал на её груди.
И вот тогда б мы с тобой идеальной парой
были - не ты ли оставила позади,
плавной и легкой по миру скользя походкой,
только руины? И в пепле следы ступней -
это твои следы.

...Я хотел, но Тот, кто
любит тебя, во мне во стократ сильней.
Значит, вернусь в себя, и среди развалин,
в жалкой пустыне, которую выжгла ты,
каждый мой день будет мыслью одной разбавлен -
может, найду там какие-нибудь цветы

для тебя

вспоминать о грядущем забудь
и мечтать о прошедшем не надо
посидишь промолчишь что-нибудь
белым статуям Летнего сада
и пойдёшь
всем и каждому чужд
и поэтому трижды свободен
и бормочет прекрасную чушь
каждой аркой своих подворотен
петербург
ленинград
петроград
чёрный стражник
чугунные латы
и пойдешь
и сам демон не брат
зажигающий вечером лампы
знает ангел один
как остёр
наконечник игольный печали
да Исакий устало подпёр
небеса золотыми плечами

Когда приложит старость лёд к вискам
и спросит про домашнее заданье -
найдусь ли я с ответом? Что искал,
зачем смотрел из окон мирозданья,
из комнаты на нижнем этаже,
на эту тьму, придумывая звёзды,
и для нездешних птиц сплетал в душе
из рифм и слов пустующие гнёзда?
С востока шар над головой летал
на запад, словно мячик волейбольный -
я счёт давно забыл. Ржавел металл.
Текла вода. Порою было больно.
Не это ли отвечу, пролистав
воспоминанья, въедливой вороне,
когда промчится время, как состав,
меня курить оставив на перроне?
Должно быть, это. Только вспомню сам
отца и маму; бабочку на шторе;
ночной костёр; по разным полюсам
разбросанных друзей; закат на море;
глоток вина; как мучил, краснощёк,
бумажный лист, таинственный и жуткий;
твои глаза, походку и ещё
как в детстве рвал на поле незабудки.

Счастье, как бродячая собака,
что хоть раз, но каждому почти
- у метро, у мусорного бака -
встретилась на жизненном пути
от работы к дому и обратно,
где однажды понимаешь вдруг,
что одно лишь время безвозвратно.
Остальное - круг. Привычный круг.

Счастье, как бродячая собака,
хочет в дом и ластится к ногам:
все вокруг - хозяева! Однако
мы идём, молясь своим богам,
полные несбывшимися снами,
полные всегдашними "потом",
и не видим, что идёт за нами
и виляет тоненьким хвостом

Счастье, как бродячая собака,
у которой перед носом дверь
закрываешь, бросив хлеба, - на-ка! -
чтобы не мешал голодный зверь
горевать всю ночь за горьким чаем,
рассыпая вздохов конфетти:
что же счастье нас не замечает,
что же к нам стесняется зайти?

...Бегство это - бегство в сторону необщего выражения лица... /И.Бродский/

...и от поисков смысла, от людей и т.п.
часто хочется смыться, затеряться в толпе.
Но выходит не очень: узнают подлеца
по каким-то необщим чертовщинкам лица,
по неясным приметам, по движению губ.
Сколь бы ни был при этом неприветлив и груб
или радостен, сколь бы ни пытался, как все,
быть, но тайною скорбью, словно плевел в овсе,
выделяюсь из прочих, понимая вполне
тех, кто с легкостью прочит горя тяжкие мне.
Я давно не чета им, я калик и калек
в самом деле считаю кем-то вроде коллег
по необщности с миром, чем-то вроде родни
по сиротству, и миром с ними мазан одним.
Если чувствуешь остро, что остался один,
жизнь пустынна, как остров средь арктических льдин:
не обмолвишься словом, не устроишь побег,
не согреешься, словом, чахнешь, словно побег.
Был ли это мой выбор или прихоть волны -
несущественно, ибо лишь в одном мы вольны:
личным вкусам в угоду от житейских щедрот
выбирать несвободу из других несвобод,
из бесчисленных бедствий - то, что будем любя
вспоминать. Это бегство - от себя, от себя.
Это страшно и просто: оглянись, посмотри -
каждый носит свой остров где-то очень внутри.
Оттого ли так с детства: чем сильней, на беду,
жажду этого бегства, тем сильней на виду?

17.06.06

Нукагдила? Превед тебе, превед!

Читай, не бойся, я ведь не медвед,
хотя давно страдаю от медвежьей
болезни говоренья глупых слов.
Один из тех глухих (послов/ослов?),
чей скорбный труд был временем отвержен.

Кем ты была в моей смешной судьбе?
Я просто изменял с тобой себе.
Но ты ушла, и мне осталось только
найти себя (на "Яндексе"). Помру -
и стану жить на сайте vechnost.ru
(Какая чушь! Но греет, как настойка).

Тут был мне сон: тоннель и свет в конце.
Я с идиотской миной на лице
бегу ему навстречу, камикадзе,
а по спине - сомненья холодок.
И, словно взрыв, - пронзительный гудок!
...Едва проснулся, начало смеркаться.

Качаюсь на космическом ветру,
хлебнув беды за русскую лит-ру,
не чокаясь (не потому, что не с кем,
а потому, что чокнуться всегда
успею - будет новая беда),
и разбавляю вечер светлым "Невским".

Забудь меня. Будь счастлива с любым.
Люби его, как я тебя любил.
Кончаются - любовь, чернила, хавчик,
терпенье и стиральный порошок,
но есть стихи - и это хорошо,
прекрасная маркиза.

Твой кросавчег

Я, должно быть, родился с похмелья, в прошлой жизни всего перебрав, а иначе, ну, как бы посмел я лёгких не выбирать переправ? Я, возможно, был счастлив однажды, в мире замков, принцесс и погонь, а теперь обезумел от жажды и пытаюсь умаслить огонь в подреберье, но он не стихает, изнутри пожирая меня. Оттого ли скупыми стихами, по карманам дырявым звеня, я швырялся в толпу, будто голи подавая на водку и хлеб? Оттого ли, мой друг, оттого ли, не считая растраченных лет, наплевав на сомненья и разум, не заботясь, что будет потом, с головою бросался за разом раз в холодный и мутный поток перемен?

...И меня выносило - в тех же проклятых Богом краях, где какие-то новые силы по старинным лекалам кроят человечью материю - скальпель над любым испокон занесён; где приняв по четыреста капель принимаются петь в унисон о душе, а потом, для прикола, бьют кого-то в подъезде поддых; где я сотую вечность прикован цепью долга к постелям родных, где клюёт обалдевшую печень каждый вечер двуглавый орёл...

Я, наверное, был обеспечен. Я полцарства себе приобрёл. И съезжались несметные гости, и курился серебряный дым над дворцом, где на вешалке гвоздь - и тот, как минимум, был золотым. И когда в небесах догорали бриллианты, все, глядя наверх, высыпали во двор - над горами запускали такой фейерверк! - целый мир можно было поджечь им. То и дело впадая в искус, я, наверное, стольких знал женщин, что плевал с колокольни на муз, без которых метаюсь по стенкам в час, когда изменяют с другим, и питал равнодушие к тренькам, выдаваемым ими за гимн.

Впрочем, музы - всего лишь придумка, как и сказ о крылатом коне. Просто байка такого ж придурка из античной эпохи. Я не повидал ни одной в этой пошлой беспросветной любимой дыре. Нет их, так же, как не было прошлой жизни.

В этой, как жук в янтаре, я застыл, и, должно быть, не сдвинусь (ах, зачем меня мать родила?), если кто-то фломастером минус, на столе разбирая дела, не черкнет в галактической смете аккурат рядом с именем. Плюс в том, наверное, только, что смерти не желаю я, но не боюсь. А из тысяч чудесных погостов, так богат на которые свет, я бы выбрал какой-нибудь остров, но отнюдь не Васильевский, нет. Чтобы там голос сладкий мне пел о... Ясен пень, о любви неземной. И желательно, чтобы Кипелов, ну а впрочем, сойдёт и иной. Просто тёплый и маленький остров, где нет слов "ожиданье" и "быт", где вапще нету слов. Просто-просто должен, к чертовой бабушке, быть для бродяг и хреновых поэтов где-то тёплый и маленький рай!

Но в колонках беснуется Летов. Но на улице месяц февраль. В доме пахнет бедой и больницей. Кто не знает, тот вряд ли поймёт. Я бы форточку сделал бойницей. Я бы вставил в неё пулемёт и устроил великую бойню: по прохожим с большой высоты выпускал за обоймой обойму красоты красоты красоты. Просто так, в нарушение правил, не желая быть в общем строю. А потом развернул бы - направил в ненасытную душу свою и, гашетку под пальцем лелея, написал пулемётной строкой:

ни о чём ни о чём не жалею в этой жизни прекрасной такой

Я курю у окна и смотрю на ванильное небо.
Жизнь - давно не театр. Скорее - дурное кино.
Называй меня Тайлер, мон шер, называй меня Нео.
Называй меня Джеймс. Если честно, то мне всё равно.

Называй меня Люк, когда будешь во тьме отдаваться
грёзам о командире бескрайних межзвёздных эскадр.
Если где-то есть Бог, он, наверное, прячется в двадцать
пятый, нами опять не замеченный, кадр.

Расцарапай мне спину и грудь, расцарапай
этот мир, словно диск, обманувший все наши мечты.
И сквозь дыры в картинке увидев, как пусто за рампой,
уходи. Уходи - очень скоро нагрянут менты.

Или, хочешь, останься. Есть прочие фильмы и роли.
Покури у окошка, накинув мой старый пиджак, -
и обратно в постель. Поиграем в любимых героев
в этом мире, где некуда больше бежать.

О чём писать поэту без судьбы,
без цензора, без августейшей плети?
Тираны так давно не хмурят лбы
над рифмами! И ссылка - в Интернете.
О чём писать поэту без любви,
когда и опыт, сын мгновений чудных,
и мозг, её лечить, как ОРВИ,
советуют постелью. Впрочем, - чур их! -
ты обмануться рад бы, но ничья
рука твою не обвивает шею.
О чём писать поэту без ручья,
пруда, деревни, леса рядом с нею;
без стрекозы; без утренней росы?
О времени? Безвременье такое,
что можно смело отменить часы
и календарь. И снимся мы покою.
Лишь юный Бродский, словно вечный boy,
смеется с выцветающей обложки.
О чём писать? О Боге? Бог с тобой,
ведь он живёт в сирене неотложки;
в забытом сне; в царапающем тьму
отсвете фар на потолке; в вигваме
шамана; между строк - и потому,
как бабочка, не ловится словами...

О чём писать? Хотя бы о звезде,
чей тусклый свет из городского смога
хоть иногда, но виден, и везде
тебя хранил до времени - от Бога,
от смерти, от любви и от судьбы...
...И белый лист - кромешная дорога -
тебя уже ведёт. Считай столбы -
есть время. До судьбы, любви и Бога.

По лунной тропке, призрачной и зыбкой,
я брёл, слегка качаясь при ходьбе,
и золотой аквариумной рыбкой
в хрустальной чаше нёс любовь к тебе.

Мороз трещал, но двигался на убыль,
а сколько было звёзд, моя душа!
как будто в мире - день, а чёрный купол
изрешетил маньяк из калаша!

И было столько счастья в этих звёздах,
что сердце червь предательски обвил:
я выдержу, но выдержит ли воздух
меня и вес моей земной любви?

А он, возможно, мог сдержать и двух, но
(не так ли мы от счастья устаём?)
не выдержал сомнения. Я рухнул,
изрезав пальцы битым хрусталём.

Моя любовь... Пусть тьма меня проглотит.
Я отряхнусь, я встану и пойду,
чтобы не видеть, как она колотит
своим хвостом раздвоенным по льду.

И снова ночь морозная со скрипом
меня везёт. На козлах блеет бес,
и ангелы, больные птичьим гриппом,
пикируют с простреленных небес.

24.02.06

Ничего не вернешь. От житейской попсы
на душе вечеринка у кошек.
Сердце в клетке стучит, обгоняя часы,
но от времени скрыться не может.

За окошком фонарь, как вопрос на вопрос,
над аптекой склонился, как прежде.
Выбегаешь из дома в крещенский мороз
в битой молью и старой надежде.

Потому, что любовь не разделишь на три,
третий в формуле счастья - в остатке.
И у третьего тьма и осадок внутри.
Вот и в городе нынче осадки.

От летящего снега легко и тепло.
Переулок с изнанки подсвечен.
Снег садится и темень берёт под крыло,
и не тает о том, что не вечен.

Коль нас сюда с рожденья бросили,
не всё ль равно, кто с неба льёт
тягучий снег в стаканчик осени
и добавляет гололёд?

Вдохни дорожку этой музыки,
уставший от других дорог,
и стайка муз, вспорхнувших с мусорки
с тобою злой сыграет рок

на самых лопнувших и тоненьких
вконец расстроенной души...
Покуда джинн пошёл за тоником,
ты - кровь из носу - напиши

одно желание: "Навеяны
нам кем-то смерть страна слова
и жить конечно не новее но
любовь любовь всегда нова

так дай мне роскоши и мужества
не впасть в банальность нелюбви
и не сойти с ума от ужаса
когда с любимыми людьми

меня сквозь трубы крематория
по капле будут пить с небес
пока не кончится история
покуда весь я не исчез

21.12.2005

1.

Как Винни-Пух, считая пятачки
на пятачке у выхода из лета,
смотрю на сад сквозь жёлтые очки,
и каждый лист - замерзший лучик света

На вход не хватит, а охранник строг.
Промотанные в дым костры июля,
возможно, где-то между этих строк
ещё трещат, но мне уже вернули

мой траченый долгами кошелёк
и бросили холодный ветер в спину.
Осталось взять последний уголёк
и продолжать

2.

Когда-нибудь я сгину.

Не то, чтобы умру, скорей уйду
исчезну с мониторов и радаров,
чтоб стать листом в оранжевом саду
с возможностью дышать и жить задаром.

Я мало что сберёг, но сберегу
как память о тепле, как счёт от Бога
хотя б такой вот лист. На берегу
стою один, и не река - дорога -

передо мной течёт. И заберёт,
подхватит, понесёт куда-то -
лишь сделай шаг. И я иду вперёд
с упорством оловянного солдата.

И простывает след - его "апчхи"
утонет в шуме улиц, в грязной жиже,
а я смотрю сквозь жёлтые очки
и уплываю
дальше,
глубже,

3.

ниже

пора сказать, что скоро зимовать.
и если я когда-то выйду к дому.
то мне его придётся разобрать,
чтобы согреться. Первое: солому

за неименьем дров отправить в печь,
очистив с крыши; далее - гардины,
столы, ковры - их тоже можно сжечь;
потом паркет; ах, да, забыл - картины

с портретами любимых и родни -
они горят невероятно пылко.
Мы и в живой толпе совсем одни,
в рисованной - тем более. Опилки,

которые содержатся в башке,
наверное, годятся на растопку;
немного стен и крыши - и ташкент
такой, что можно, опрокинув стопку,

отбросить в угол жёлтые очки,
ботинки снять и насладиться ядом

4.

не приведи вам чёрт мои зрачки
в такой момент увидеть. Если взглядом,

где уровень несказанной тоски
достиг взрывоопасного предела
возможно ранить, этот - на куски
вас разорвёт. Но, к счастью, мало дела

до жгущего в придуманном дворе
жилище из иллюзий и метафор.
Вот вам ещё одна: как в сентябре
уходит в небо журавлиный табор

пернатою, крикливой голытьбой,
меняя облака на постоянство,
так вот и я иду, незримый boy,
искать другое время и пространство,

карабкаться невидимой горой,
стучать в несуществующие двери...
Да я и сам - лирический герой,
и ясно всем, что мне не стоит верить.

(4,5.

Они, как заведённые волчки,
друг друга рвут и без меня, как должно,
а я смотрю сквозь жёлтые очки -
и мир светлей, и, словно саблю в ножны,

колючий прячу взгляд. О, хитрый лис!
Скрывать от всех, что никому не нужен,
что все, кого любил, обзавелись,
пусть никаким, но хоть каким-то мужем,

что тишина напоминает ад,
что нем как рыба, сотовый, в котором
пятьсот имён, что лишь пяти я рад -
каким искусным надо быть актёром!

Что в ящике, заполненном на треть,
нет ничего, за исключеньем спама...
Вот только безболезненно смотреть
как от болезни угасает мама

не позволяют чёртовы очки,
отброшенные в сторону)

5.

Возможно,
когда-нибудь моя весна, почти
успев, проникнет осторожно

в разрушенные стены, сквозь завал
проблем и плесень идиотских буден,
туда, где я её так долго звал,
так долго ждал.

Но там меня не будет.

Возможно, я - сплошная глыба льда, -
когда она приблизится, растаю
и утеку сквозь щель в полу, когда
она войдёт. Возможно, видя стаю

(благодаря разбитому окну),
летящую за солнцем, я на птичьих
правах к погоне бешеной примкну...

В другие времена, в других обличьях

я здесь бывал. И я сюда вернусь
не тем, что прежде, но она узнает
меня по снам. Плетенье этих уз
прочней, чем мир, чем вековая наледь.

Она меня узнает, а пока
как символ силы наших тайных правил
нашарит в темноте её рука,
то, чем я стал, то, что я ей оставил -

осенний лист и жёлтые очки,
мне на храненье выданные летом,
и где-то между строк споют смычки,
когда они, растаяв, станут светом,

о том, что больше ничего и нет
на свете за отжитыми часами -
есть только свет,
есть только этот свет,
и потому
ничто
не исчезает.

сентябрь-октябрь 2005

1.

Давно, на птичьих маленьких правах
весенних лет, когда во сне - леталось,
но каждый шаг зелёнкою пропах,
а в чудо легче верилось, чем в старость,
мечта была стрелой. Натянешь лук,
пройдёшь по краю шервудского леса,
отпустишь, и - за тридевять разлук
убит дракон, похищена принцесса...

Когда топили истину в вине
и белый свет, что твой кефир с похмелья,
глотали жадно, на абсентном дне
и жжёный сахар мнился карамелью,
и потому продрогшие рубли
руками греть и в грязь не падать духом
(уж если не директором Земли
судьба назначит, то хотя б - главбухом)
мы научились. Не считать потерь,
не верить, не просить, стоять в сторонке
когда кого-то бьют...

Ну а теперь,
пытаясь выжить в их безумной гонке,
на этой трассе (сколько ни кружись,
на скорость мысли умножая почерк)
я, как и ты, не вписываюсь в жизнь,
и оттого - на виражах - заносчив,
не догоняя время, что ползёт
ползёт и лжёт, и прячет шею в панцирь...
...Куда нас так с тобою не везёт,
танцор на битых стёклах, ДК-дансер?!

2.

Весь этот мир - божественный чертёж,
где каждый штрих другим уравновешен,
реальный морок, искренняя ложь
и косточки любви внутри черешен
добра и зла. Петляет вверх и вниз
из ниоткуда - в никуда дорога...

...Весь этот мир уместит чистый лист.
Взгляни в него - и ты увидишь Бога.
Так на пустой доске - любой гамбит,
Так тишина колоколам созвучна...
...А знаешь, я подумал: Богом быть,
наверное, не трудно. Просто скучно.

Отчасти он подобен той звезде,
что дарит свет, хотя давно погасла,
ведь для того, кто вечность и везде,
не только жест - любая мысль напрасна
и, будучи известной наперёд,
теряет всякий смысл. Но, может статься,
есть путь, которым он осознаёт
себя, один единственный - рождаться
(в ушко иглы нашёптывая нить)
в тебе, во мне, в любом из нас, в попытке
в сознании людей овеществить
себя - от всей Вселенной до улитки.

Творение - осознанный отказ
Как от всевластья, равного бессилью,
так и всезнанья. Просыпаясь в нас,
песком сомнений, золотистой пылью
и, прорастив весь мир сквозь пустоту,
как собственный побег от идеала,
Господь сродни молочному листу
и тишине, ни много и ни мало.

3.

И счастье в том, мой друг, что счастья нет.
Являясь нехватающей запчастью
души, нас гонит по ухабам бед
и в зеркалах маячит ежечасно,
как некий вечный двигатель, исстарь
ревёт о жизни, и сама дорога -
оно и есть. Как мыслящая тварь -
глаза и слух слепоглухого Бога.

памяти бумажной литературы

Чем выше в лес, тем больше парашут
ниапхадим. Ура, сетература!
Я жгу, он жжот, мы жжом, ребята жгут.
"Брошура" и "жури" пеши как Йура.

А yes ли надо есть сказать по русск
и кончацо запасы креатива,
йа сяду в скорый поест на Бабруйск
и выпью йащег йаду вместо пива.

Очнусь я ночью. Будет дёргать чорт
(забавный очень, в форме тёмно-синей)
налить есчо - и рухнет. "Низачод. -
Отмечу я спросонья. - Ниасилил".

Сойду в полях и наломаю дров,
чтоб справить хатку с краю и у стога
учить олбанcкий. И кормить баброфф
страницами романов льва Толстого.

Очнулся в тени
сакуры. Видно, вчера
дали зарплату

Тебя нежданною любовью
весны коснулась суета,
а я пополнил поголовье
крупнорогатого скота.

2003

Бобры добры. Добрей, чем бобр,
Во всём лесу не сыщешь зверя!
И пусть сам лес совсем не добр,
Бобёр добёр. Бобру я верю.

Осоловели соловьи,
И совы тоже осовели.
Любимцы бурые твои -
Медведи - вовсе обурели.

Куда же катятся миры?!
Охотник подтвердит охотно,
Что лишь одни бобры добры
И хатки делают бобротно.

2004

любимому городу

Этот город составлен из пробок, пустых
разговоров, бутылок, ментов, иномарок,
спешки, давки, сирен; опоздавших "прости";
сигаретного дыма; подъездов и арок;
истекающих светом витрин; голубей;
глянца; провинциальных амбиций
и волнующих снов, в коих каждый плебей -
щеголяющий ксивой, моделью и тачкой патриций

Здесь разбилось так много надежд тех, о ком
не рождают газеты и шоу скандальные толки -
босяки - и они не решатся пройтись босиком
по его тротуарам - так больно кусают осколки.

Здесь с утра замечаешь, что за ночь на метр подрос
небоскрёб на углу. Изогнувшись пунктирной,
бесшабашенный кран образует гигантский вопрос,
а вопрос, даже тот, что не задан, здесь, ясно, - квартирный.

Здесь всегда - межсезонье, а воздух - угарная смесь.
Если небо с землёй поменяются, выкинув сальто,
не заметит никто, ибо кажется часто, что здесь
даже небо намазано слоем густого асфальта

Этот город не верит давно ни любви, ни слезам -
верит в деньги и в них же влюблён. Бескорыстно.
Деньги - мера всего и всеобщий сезам,
открывающий двери и храмы. Вовеки и присно.

Здесь в сердцах пустота, а в глазах - фейс-контроль и дресс-код.
Смотрят, словно банкир на клиента, просящего ссуду.
Если б я ещё верил в какой-то счастливый исход,
это б не был исход, вероятнее - бегство отсюда.

Я рванул бы в рекламный раёк, я - прескверный москвич,
но люблю этот город, каким бы он ни был уродом.
Это просто стокгольмский синдром. Так кирпич
любит стену, в которую был по ошибке вмурован.

Здесь с годами морозы всё мягче. В душе - всё лютей.
Как гигантский циклоп, завершая открытие века,
он не может прозреть, потому что так много людей,
здесь так много людей, но так мало, увы, - человека.

Мы замёрзнем в аду, потому что при жизни горим
на большой сковородке, покрытой дорожным тефлоном.

Здравствуй, я-уж-не-помню-какой-там-по-номеру-Рим,
ставший, как это свойственно им, Вавилоном.

Ах, какая в Москве пурга!
Гуще плова в кафе у Зины.
Так и тянет сказать: "Ага,
Значит, есть ещё в мире зимы!"

От осадков зазор в тисках
Меж землёю и небом уже.
Зданье - маленький батискаф
В океанской пучине стужи.

За стеклом уплывают от
Пешеходов снежинки-рыбки...
...Странный всё-таки здесь народ:
Ветер, лёд - а у них улыбки.

Хоть Останкинской башни шпиль
из сугроба торчи, как спица -
этим людям неведом штиль.
Им спокойствие только снится.

Я такой же. Один пиджак,
много слов и немного славы.
Дарлинг, Вы, от меня сбежав
за Ла-Манш, несомненно, правы.

Как супруг? Не ревнив ли он?
Выдаёт ли на шоппинг money?
Расcкажите про Альбион -
он для русской души туманен.

Знаю, знаю, овсянка, смог,
чай в пакетиках, Темза в Челси,
бридж, мосты, Абрамович, грог,
скачки, "Гиннес". Сказать по чести,

Я бы тоже рванул туда,
встретил Вас, пободался с мужем...
Но, пускай результат труда
не окупит, я всё же нужен

здесь. Простите, что был весьма
с Вами холоден, что излишне
оскорбил белизну письма
кровью (смятой в ладони вишни).

Только холод внутри и спас
в эти годы меня от тленья.
Хорошо - вдалеке от Вас
и глобального потепленья.

Пусть Вас ангел хранит, в графе
"прегрешенья" стерев отметки,
от морозов и строк, в кафе
мной оставленных на салфетке.

16.02.2005

Представьте: февраль. Остановка. Кидая
окурки и взгляды стоит пол-Китая
и грезит пришествием, скажем, трамвая.
Водитель такси, наигравшийся в шашки,
гроссмейстер дороги, рождённый в рубашке
и "Волге", глядит на часы, матюкая
погоду, правительство, пробки и город,
холодный и вечный, как сказка про Кая.

Вот наш имярек. Он рассеян и молод.
И он - наковальня. И он же расколот
сомненьем на части. И счастье, что холод
сильнее. Поэтому, кутаясь в ворот,
строитель заоблачных замков со стажем
решает вписаться в подъехавший, скажем,
троллейбус. Троллейбус, а может, автобус -
неважно, поскольку, не выдумав глобус
с той точкою, где бы любили и ждали,
он вправе в любые отправиться дали
и верить, что, случаю вверив маршруты,
отыщет свой дом. Пролетают минуты.
Усталой толпой как бы взятый в кавычки,
рифмуя "зима" и "с ума" по привычке,
он пальцем стекольный царапает иней.

И вновь получается женское имя.

Он смотрит сквозь буквы и видит снаружи
не пьющие небо свинцовые лужи,
не мокрый асфальт, поедающий слякоть,
не тучу, готовую снегом заплакать,

а тихий посёлок на юге, где море
шумит и волнуется, с берегом споря
и пляж, распустивший песчаные косы,
и горы, и месяц, смешной и раскосый,
что, будучи нами подвешенным выше,
ласкает свечением воду и крыши.

Он взгляд отведёт, но в глазах его тлеет
тот свет. И от этого в мире теплеет.

Так в шляпе фантазии, из ниоткуда,
рождается кролик обычного чуда,
и дело тут вовсе не в стихотворенье.
Весь фокус лишь в фокусе. Вашего зренья.

21.04.05

Я хотел рассказать, серебря
лунной музыкой башни вокзала,
как в последнюю ночь декабря
мне зима у вагона вонзала
сотни тонких иголок в лицо,
завывая призывно и жадно,
как, на душу надев пальтецо
я отсюда хотел уезжать, но
в горле иней. Побег в никуда
невозможен. Отложены рейсы.
У перронов молчат поезда.
От мороза полопались рельсы.
Снег идёт, всё и вся породнив,
и владенья свои помечает.
В коридоре застыл проводник
со стаканом стеклянного чая.
Миллиард запорошенных лет
ждёт его пассажир, бесполезный
в белых пальцах сжимая билет
в тот конец. В антрацитовой бездне
его мёртвых глазниц, без нужды
сквозь узор устремленных наружу -
пустота. Отраженье звезды,
вместе с мусором вмерзшее в лужу,
до сих пор для чего-то хранит
пусть не небо, но память о небе
(так, возможно, скульптурный гранит,
видит горные кряжи во сне). Без
двенадцати полночь всегда,
словно время стоит на стоп-кране,
и не может финальное "да"
в чьем-то доме сказать на экране
героиня герою. А дом -
на углу, где, в карете без герба
пролетая, пьют водку со льдом
Королева и Снежная Герда.

23.12.2004

...Нет смысла слать хулу небесной хляби
за сдохших журавлей (синиц, жар-птиц) -
перо в руке. Слегка мутит от ряби
полузнакомых, полупьяных лиц
в трясине памяти, но всё слабей, всё меньше
тревожат гладь болотную круги
от брошенных когда-то мною женщин,
от стрел амурных, пущенных в других,
упущенных, ушедших в безвозвратность
и прочих, ставших жабами принцесс...
...И, если не спешат талант и краткость
вступить в душеспасительный инцест,
вся жизнь - строка бегущая. И чем бы
не бредил, не болел, не грезил ты
выходит лишь рифмованный учебник
истории несбывшейся мечты...

...Раздёрнешь шторы - рама словно рана,
а в ней зияет рваное нутро:
безумие безбашенного крана,
машинный рёв, подземный гул метро!
Внизу - Москва. О важном, но забытом
в проулке громко квакает клаксон.
Дрожит тяжёлый воздух (видно, с Виттом
святым сошёлся в пляске Паркинсон).
И никого, и ничего не... Жарко -
в разгаре тополиная зима.
(Здесь рифма по законам жанра
должна сойти немедленно с ума)
В пуху и пыли рыльце у июня.
Да ты и сам, наверное, в пуху:
хоть в форточку бросайся, хоть фортуне
молись, мели, Емеля, чепуху -
кому нужна задрипанная повесть,
сценарий для банального кино,
когда весь этот мир, как бронепоезд,
влетает с диким грохотом в окно?!
...Визг тормозов, и лязг, и блеск железа!
Кому поможет летопись твоя,
когда тебя уложат из обреза,
пальнув в упор картечью бытия?..

...Преступный век, век не видавший воли,
не виноват. Я, верно, сам искал
убежища от света в этой роли
усталой тени в комнате зеркал,
кривых зеркал, придуманных стихами,
где, словно струны, нервы теребя,
играя в смерть, заигрывая с вами,
я наблюдал себя, себя, себя...
и жёг свечу - и мириады свечек
вокруг мерцали миражом огня,
и сотни комнат - в каждой человечек
полночничал, похожий на меня,
и жёг свечу - и мириады свечек
вокруг мерцали миражом огня,
и сотни комнат - в каждой человечек...
...О, бесконечность, съевшая меня!
В плену иллюзий, где мои движенья
потешный полк послушно повторял,
кто я теперь - не сам ли отраженье,
фрагмент фантасмагории зеркал?..

...Бежать, бежать, оставить этих кукол,
пускай кружит квадратная Земля,
уже не страшно - заглянуть за угол,
вдохнуть жару, и пыль, и тополя
и облака, и детскою площадкой
идти сквозь двор, и слушать голоса
людей и птиц, и на скамейке шаткой
смотреть закату в красные глаза,
(в которых сон и явь перемешались
и мудрость и мальчишество слились)
во все глаза на ветреную шалость -
оторванный до срока с ветки лист
смотреть. Смотреть, как тает в атмосфере
прошедший день, порвавший память в клочь-
я буду жить ещё, по крайней мере,
одну незабываемую ночь -
так безгранично много, что не жалко
сгоревшего. Остались боль и смех,
и грусть, и злость... И можно зажигалкой
ласкать горячий тополиный снег...

2004

Откроешь букварь - и возьмешь языка...
До Киева, ручки и точки
тебя доведёт он, но это пока
цветочки, цветочки, цветочки -
из тех, что растут на тетрадных полях,
как будто бы сами-с-усами...
А ягодки дальше. Доверчивый лях
и он же - отважный Сусанин,
бредёшь по лесам без царя в голове,
лелея душевную смуту,
отравленный верой, что в сорной траве
отыщешь, потрафив кому-то,
такую чернику, такие слова,
в такой заколдованной чаще,
что будет довольно промолвить: "халва" -
и воздух покажется слаще...

Однажды, от жажды, отрезанный от
тех мест, где нога человечья
прошла, в окружении топких болот,
где горечь мешается с речью,
не видя дороги, прошепчешь: "огонь"
и взвоешь: "вода!" - от ожога...
И можно поздравить тебя, эпигон
усталого Господа Бога.

Не божьи ли искры из глаз - в темноте,
когда ты поймешь, что исчезли
все те, кто был рядом с тобою, все те...

что дома, в обшарпанном кресле,
сгоревшую спичку сжимая в руке,
не хочешь ни лавра, ни лести...

...А время сквозь пальцы, подобно реке
течёт, оставаясь на месте.

Ночь хороша возможностью смотреть
и слушать, мерить взглядом вёрсты
до неба... Сыр луны на треть
погрызли мыши, или, может, звёзды

пытались до утра наесться впрок,
но бросились в испуге врассыпную -
по улице гуляет ветерок,
покинувший ближайшую пивную.

И не боится, гад! - Поди ограбь
того, кто сам бродяга и преступник...
...Меж континентов туч плывет корабь
космический, единственный мой спутник.

И я, плененный красотой минут,
и тишиной, практически матросской,
отдам ему, как ближнему, салют,
стрельнув за борт балкона папироской,

и сяду сочинять тебе письмо,
в котором, по традиции, не скрою,
что наша жизнь, конечно же, дерьмо,
но пахнет восхитительно порою.

Вечер. В троллейбусе тесно, но мыслям просторно.
Сосредоточенной злобы и желчи полны
лица сограждан - героев домашнего порно,
будничных драм, сериалов карьерной войны...
В давке лишиться часов, кошелька или плевы,
если такие имеются, немудрено.
Мир состоит из потомков Адольфа и Евы,
секса и алчности - как ни крути, всё равно
близко от Третьего Рейха до Третьего Рима,
как и до первого, впрочем, с похожей судьбой.
Видишь, плебей у ларька покупает "Плейбой",
слушая плеер, глядит на летящие мимо
"мерсы" патрициев, бывших партийцев, братков,
ныне сенаторов, братски влюблённых в сестерции
с изображением дядюшки Бена. Таков
ритм биенья столичного сердца. И
даже при том богоизбранный римский народ
непобедим. Укрывая своим одеялом
и заставляя работать рабов всех пород -
горцев, узбеков и прочих фракийцев и галлов,
водкой умывшись с утра, восклицает: "Изгнать!"
Только не будучи в силах устраивать бучу,
вновь забывается сном. Отшумели. И лучше
всех остальных это знает распутная знать,
в терме лаская податливый задик гетеры
(триста-четыреста за ночь, массаж и минет) -
париться больше не нужно. И сходят на нет
от кокаина, травы и словесной холеры
их золотые детишки в нарядах от Гуччи,
Прада, Ферре и других италийских портных,
твёрдые в вере своей, что деревья и тучи,
солнце и снег были созданы только для них...

Впрочем, настала пора говорить об ином:
О генофонде, о плебсе, который глазеет,
по горловину залившись дешёвым вином
на гладиаторов с круглым мячом в колизеях,
чтобы потом раздербанить соседям анфас,
о, как обычно, нежданной зиме,
о чиновничьей мрази,
о легионах на юге, просравших Кавказ,
или о нищих провинциях, тонущих в грязи,
вспомнить дворец за зубастою красной стеной,
где за бумажным дерьмом и за стёклами камер,
фото- и видео-, прячется очередной
тусклый правитель династии лжи, где носками
тысячелетними пахнет имперская власть...
Можно схитрить и слукавить, что станет
лучше и проще, что скоро надышимся всласть
или хотя бы, что будет тонуть наш "Титаник"
целую вечность, и сбацать на палубе вальс
или фокстрот, но кончаются струны и строки,
и, захлебнувшись, последняя оборвалась.
Мне выходить. Просто слишком темно на востоке
в этот закатный и всё ещё западный час.

2004

У поэта опасный обычай:
упиваясь тоской бытия,
словно крови попробовав птичьей,
бредит высью, вампир. Вот и я,
скороспелым талантом богатый,
по промозглому парку бреду,
наблюдая, как месяц рогатый
плотоядно глядит на звезду,
и, в небесную капая пропасть
зарифмованный этот елей,
примеряю к себе одинокость
палых листьев, упрямство аллей,
что ведут и ведут к повороту,
за которым возможно пропасть,
за которым ужасное что-то
ждёт, ощерив багровую пасть,
чтоб коварно, прельстив чудесами,
съесть, издав победительный рык...
... А из пасти голодной свисает
окровавленный русский язык.

28.04.2004

Я пишу - что же боле! - не веря, что это прочтут,
и ничуть не надеясь, что кто-то примчится на помощь,
а скорей потому, что веками так принято тут,
ну а я не какой-нибудь там экзотический овощ,
хоть и тот ещё фрукт. Потому, что занятия для
занесённого бурей на филан-тропический остров
лучше нет, чем писать, глядя, как корабля
доедают дожди и моллюски ржавеющий остов.

Как сказал мне однажды в портовой таверне халдей:
"Оглянувшись назад, мы находим одни лишь объедки..."
Это стиховторение тостам великих людей
на шекспиршестве слов, где вовсю погужбанили предки,
вероятно, не стоит ни букв, ни чернил, ни труда,
но, ввиду невозможности смены привычек и места,
слишком поздно бросать. Плюс, я знаю, не смоет вода
никогда моего (моего!) междустрочного кровоподтекста.

Я пишу. С благодарностью к миру, что жив и ко дну
не пошёл, раскроив о коварные рифмы затылок,
отвлекаясь порою затем, чтобы выбрать одну
из зелёного леса гудящих от ветра бутылок
(о, как это непросто! Ведь каждая Пятница мне
разнородных бутылок приносит в таком изобильи,
что штормит поутру) для преданья высокой волне
этих строк. И неважно, что адрес уже позабыл я.

Я пишу, наблюдая за бытом туземных царьков.
Симпатичные граждане, хоть и грешат людоедством,
хоть и нравы у подданных... Но ведь обычай таков,
а они ни при чём. Контактирую с ними посредством
жестов. Жестов, кстати, довольно обыденных , но
по их мненью, красивых. Как видно, не порчу обеден
никому, а иначе бы был я давно
ритуально и очень торжественно, с зеленью, съеден.

Сам себе я гораздо страшней. Медальон на груди
прячет имя любви. Попугайских расцветок рубаха -
как маяк. Но ни лодки, ни паруса нет впереди.
Я на чаек смотрю, вспоминая романтика Баха,
строю замки на пляже и слушаю птичий концерт
(что был прав Одиссей, и его дождалась Пенелопа).
Жизнь, как зебра: полоски, полоски... В конце,
как известно из курса простой биологии, - жопа.

Это общее место. Для всех. Исходя из него
или ради него - каждый делает выбор. И та, что
ждать могла бы меня, но не ждёт, моего
не разделит. Поэтому, если появится мачта
в этой маленькой бухте, и всё же меня подберут, -
хорошо. Если нет, что скорее всего, - и не надо,
потому что веками, читатель, так принято тут:
кто-то должен продолжить дурацкую робинзонаду.

06.01.2005

В алом небе созрела слива,
чтобы вскоре упасть, шипя,
в синеглазую глубь залива
и растаять. Прошу тебя,

оставайся - ещё немного,
и, раскатанная волной,
заблестит серебром дорога
между берегом и луной.

А над нею - пернатых стайка,
птичье кружево, вальс-бостон...
Может быть, среди них есть чайка
по фамилии Ливингстон?..

Это всё ерунда, согласен,
но прибоя напрасный труд,
как стихи на воде, прекрасен...
Может быть, нам с тобой солгут

нежность пляжная в пенной шали,
шалый ветер и вкус шабли:
мы с рожденья друг друга знали,
просто встретиться не могли?

Вчера, как праздник, отшумело лето
(короткий миг - и тысяча "увы"),
оставив капли солнечного света
на смятой ливнем скатерти травы.

Вчера мы жили. А сегодня - вторник.
Пусты слова, карманы и столы
кафе напротив. Утром хмурый дворник
сгребает сны шуршанием метлы,

и шкура-осень, хитрая и лисья,
среди берёз мелькает там и тут
как знак того, что скоро наши листья
года с асфальта времени сметут

и бросят в печь уже не нужный ворох
забот, надежд, сомнений и побед...
А я сижу и открываю порох,
Америку, язык, велосипед,

не в силах дверь открыть. Изобретаю
от расстояний, милый мой недуг,
лекарство. Перелётных мыслей стая,
чердак оставив, тянется на юг.

Меж нами - тьма и световые мили.
Чтоб не упасть, ловлю себя на том,
что у окна задумался - не ты ли
внизу прошла с оранжевым зонтом?

2004

Прозрачность времени. Оно
(икона ли, тиран ли, глянец
висит в углу) всегда одно,
одно и то же, как ни глянешь.

Прозрачность разума. Легка
и оттого невыносима,
как будто дуло у виска
всего, что здесь тобой любимо.

Прозрачность воздуха. Она,
ввиду паденья листьев, всюду.
И забирает взгляд сполна
пространству выданную ссуду,

коньком отточенным скользит,
не встретив в мире силы тренья.
И вся твоя душа - транзит
от Бога до стихотворенья.

2004

Оксане

Когда свой яд бессонный у окна,
налив, не пьёшь и ждёшь пока растает
песок на дне, а темень так плотна,
что, кажется, вот-вот стекло раздавит,
когда фарфор династии дзинь-дзинь
(которым забашляет по дешёвке,
чуть не на вес, китайский магазин
в каком-то переулке на Покровке)
сквозь фальшь поёт о страсти роковой
фальцетом треснутым, мешая чайной ложке
мешать напиток, вдруг истошный вой
помчавшейся куда-то неотложки
по улицам холодным и пустым
проносится, сдувая грязь с карнизов, -
все сложное становится простым,
и сам как будто принимаешь вызов
с той стороны. Так чувствуешь, когда
прекрасная в бессмысленной отваге
рвёт ткань небес упавшая звезда,
(так ручка рвёт металлом лист бумаги,
так, будучи разорванной, любовь
оказывается обёрткой злости,
так с вечностью бодаются - и лбов
у двух упрямцев трескаются кости),
итак, звезда - и, кажется, вот-вот,
ещё чуть-чуть, лишь кончится паденье,
как драный купол цирка, небосвод
повиснет над землёю в подтвержденье
того, что бесполезно отрицать:
весь этот мир - система декораций
над пустотой. (А вашим мудрецам
такое тоже снилось, друг Гораций?)

Когда с кошачьим привкусом во рту
меня привыкли сны бросать ночами,
я с каждым разом эту пустоту,
отчётливее слышал за плечами.
И в двадцать два - к одиннадцати туз -
очко уже порой играло в ящик,
и я тогда швырял камнями в муз,
над городом на бреющем летящих,
видать, на юг. О чём звенеть струне,
куда лететь в такое время года,
когда скучней, чем разговор о ней
день ото дня становится погода?
Весьма неутешительный прогноз
(туман в Берлине, мокрый снег в Париже)
не выжмет из желез дождливых слёз,
когда и сам с утра по мутной жиже
идёшь (бредёшь/ползёшь) работать на
раз в месяц очень щедрого набоба.
Всего-то надо - эти времена
перетерпеть. Поэтому не злоба
теперь, не страх перед теченьем дней
внутри, а пустота - основ основа,
что хорошо. Ведь именно над ней,
как говорят, вначале было Слово.
Всё хорошо. Пройдёт какой-то срок,
и от камней, от слов пойдут круги и...
коль спросишь ты, отвечу: одинок.
Совсем немногим больше, чем другие.

...И я хотел идти куда попало, закрыть свой дом и не найти ключа... /Андрей Макаревич/

Когда дождливо, ветрено и жутко,
и нет любви, и верится с трудом,
с надеждой ключ теряя от рассудка
и позабыв закрыть на верхний дом,
Я ухожу измерить шагом гулким
длину Москвы, распухшей, как ушиб,
проспектом или, может, закоулком
своей заблудшей маленькой души,
и ощутить, превозмогая робость
и лживый страх, масштаб той пустоты,
той пустоты безмерную огромность,
которой больше не заполнишь ты.

Прохвост, красавчик, баловень, счастливец
впервые в луже - сколько ни иди,
не кончится ни свет витрин, ни ливень,
ни тротуар, ни город впереди.
Не кончится - в виски стучится разум -
ни наступивший мрак, ни эта боль -
Её конец, ты знаешь, прочно связан
с тобой одной, конечно же, с тобой...

Но как нелепы, как смешны попытки
умом распутать чувственный клубок,
когда и сам давным-давно до нитки,
до дрожи, до безумия промок!
Когда синюшным облаком прикрыта
ещё вчера удачная звезда
и в небесах дырявое корыто
не подлежит ремонту, и когда
всю ночь журча водой в бетонном блюде,
предательски нашёптывает дождь,
что ты меня хоть капельку, но любишь,
что ты меня хоть капельку, но ждешь.

13.05.2004

Мчим на резиновом катере,
Пьяные озером вдрызг,
Катимся к чёртовой матери
В белых комариках брызг.

Что так безжалостно колется,
Рвётся и жалит внутри?
Эти леса и околицы,
Избы и монастыри,

Славное море Плещеево,
Детский бассейн Петра...
Шито иголкой Кощеевой
Светлое наше вчера.

И, на бессмертье нанизаны,
Пасынки лютой зимы,
Узкими бродим карнизами
Мимо сумы и тюрьмы.

Вот потому-то с тобою мы,
Не оттрубив двадцать пять,
В лодке житейской пробоины
Настропалились латать -

Рюмкой ночной, разговорами,
Дымом, солёной звездой...
Но лишь такими просторами
Да изумрудной водой,

Только полями да чащами,
Да шепотком камышей
Можно заделать свистящую
Дырочку в русской душе...

02.08.04

Над Москвой, улыбаясь, закат,
Стал из красного тeмно-багряным.
Взяв у времени час напрокат,
По петляющим улицам пьяным

Я, влекомый людскою рекой,
Многоликой, бурлящей, безбрежной,
Выплываю на берег Тверской
И шагаю к весенней Манежной.

Я иду, как всегда, наугад,
Слышу в гуле машин монотонном
Все мелодии мира. Мой взгляд
Разноцветным пылает неоном.

Миллионов огней кутерьма!
Загорается в дьявольском танце
этот город, сошедший с ума,
как красотка с журнального глянца.

Ощущаю еe аромат
Даже в едком, губительном смоге.
Потому, где бы ни был, назад
Возвращаюсь в конечном итоге.

От Москвы не уйти. Я рождeн
В этом шуме, я рос в этих стенах.
Мой характер - стекло и бетон,
И бензин в металлических венах!

2003

* * *

В пробужденье нет смысла и цели,
Если в лeгкие дым не втянуть...
А какой нынче год, день недели?
На термометре выросла ртуть.

Яркость красок весеннего мира
Резанула стилетом глаза.
Я спустился с утра за кефиром -
В полдень вышел на Курский вокзал.

Мне поют пошловатые феи
Под бренчанье подвыпивших муз.
В добрый путь, Венедикт Ерофеев!
Ну а я, по всему, надерусь.

Всe неважно. Купаюсь в питейной
Я с "Дельфинами" Мумий Тролля.
Стала мягкой, тягучей, елейной
Под ногами злодейка-земля.

Звуки улицы мелкой картечью
В слюдяное стучатся окно.
Будь, тоска, мне подругой на вечер,
Если в городе скучно одной.

Не хватает твоей длинной тени
Для моих стихотворных забав,
И ключом на стене заведенья
Я пишу : "All I need is your love..."

2003

За каким, скажи мне, Таня, буем
Наступает вечная зима?!
А! - приплыли... Что ж, перезимуем
И сойдeм куда-нибудь с ума.

Да и нам ли, Таня, быть в печали?
В городе морозов и простуд
Всe, что мы друг другу промолчали,
Пусть "Метель"* и вьюга допоют!

Будем ждать - чудес, тепла, богатства -
(Лишнее забыть и зачеркнуть).
Нам ли стылым воздухом бояться
Опалить горячечную грудь?

Будем жить в коротких перебежках :
Из метро - на улицу - в подъезд,
И хрустящей ночкою кромешной
Если бог не сдаст - свинья не съест!

Будем руки греть у стойки бара,
Пить глинтвейн, глотать "Ново-Пассит",
И кроссвордный попугайчик ара
В гости к нам с весною прилетит!

2003

Светало. (Паршивое вышло начало,
Но, в принципе, разницы нет никакой).
Холодное утро туманно молчало.
Я взял тишину и потрогал рукой.

На ощупь - поверхность шершавой мочалки,
На запах - рубашка в холодном поту.
На вкус - как уха из болотной русалки,
На слух - словно крик, что упал в пустоту.

Она с одиночеством очень созвучна.
Опутав окрестности параличом,
Мне сделала больно, тоскливо и скучно,
И я написал этот стих ни о чeм.

2003

"Зима. Живeм в такую слякоть
И пуховую круговерть,
Что лето хочется оплакать,
А солнцу - реквием пропеть..." -

В твой дом нежнейшим снежным барсом
Иду сквозь тьму, несу пургу.
Считая всe забавным фарсом,
Тебе, печаль моя, не лгу.

Дни коротки, невзгоды длинны -
Январь читаем, как букварь.
Встречает холодом картинным
В твоей гостиной календарь.

В стакане буря! Там, в "Мартини",
Дрейфуя, сладко плачeт лeд.
Нас до утра на этой льдине
Забыл последний вертолeт.

Но не грусти - под одеялом
Наш лагерь временный разбит.
Впиваясь поцелуем алым,
Прости за боль былых обид.

И будет жарко! На пожарный,
На всякий, лампу обесточь!
Эх, жалко только, что полярной
Не можем сделать эту ночь...

Метель в фонарном круге тлеет
От злости. Нам до фонаря!
Здесь на одну любовь теплее
Тебе и мне благодаря!

2004

Был лишь дым. Видно, у крыльца
Преисподней табачат черти.
Я не знал твоего лица,
Как ребeнок не знает смерти.

Дым растаял, а ты в сети -
И в глаза пауку хохочешь.
Кто же сможет тебя спасти,
Если ты и сама - не хочешь?!

Каждый день вылетать в трубу,
Видеть чeрное даже в белом!
...Словно тот, кто писал судьбу,
карандаш перепутал с мелом.

Если траурный твой покров
Так желанно, так нежно губит,
То зачем от досады в кровь
Ты мои искусала губы?

2004

С птичьим билетом оставшись на волчьих правах,
Вечность ушедшие жду поезда на вокзале,
Где неизбежностью воздух смертельно пропах
И крокодильими плачу о небе слезами.

Я умираю в медвежьих объятьях любви,
Здесь, в окружении плюшевых дел и игрушек.
Сетью лукавых уловок лови - не лови,
Клятву свободе способен ли ветер нарушить?

Выжить и спрятаться в лисьей норе бытия
Или отправиться к звeздам на завтрашнем - зайцем?
Слышишь, про верность ручьем прожурчал тебе я
И утекаю - прозрачной водою сквозь пальцы.

2004

Время, пряча в усы оскал,
анекдотчиком бородатым
мне бубнит, что в кафе "Тоска",
не навечно я завсегдатай.

Что пройдeт, лишь часы пробьют
всe, с последней минутой минет,
что кому-то милей уют
и домашний огонь в камине,

в полумраке закрытых штор,
а кому-то, увы, не светит
ничего - только дикий шторм,
только пойманный в парус ветер.

Не сберeг я цветочных клумб
и цветущих акаций берег,
берег твой золотой. Колумб,
не открывший тебе америк.

Словно волны вокруг рычат,
словно в пене пивной - морская,
словно лодочка свой причал,
навсегда
тебя
отпускаю

2004

По привычке электричка сообщает рельсам стук,
И окно моя отмычка в мир, несущийся на юг.

Путь на север - спит Россия у равнины на груди,
Травы в поле подкосили, словно лезвием, дожди

И держась за поясницу - доконали холода -
Отдохнуть туман садится на зеркальный край пруда.

У природы нервы, климакс, от неe уходит год.
Певчим птицам в тeплый климат забронирован полeт.

Не услышат их рулады в серой рясе небеса -
И в кричащие наряды одеваются леса.

Под истерику деревьев, все обляпавшись, едят
Одичавшие деревни грязи чeрный шоколад.

И темнеет - значит, восемь, скоро ляжет ночь костьми...
...Ждeт читатель рифмы, просит...
Осень, осень, чeрт возьми!

2003

Ты знаешь точно, этот странный сон
Ещe вернeтся - жизнь имеет срок...

Но как свободен ты и невесом,
Взмывая через мягкий потолок!
Ты спишь, но ясновидишь наяву,
Лаская ночь над лоскутками крыш,
Храпящую моторами Москву,
А выше - ослепительную тишь!
Ты вылетел в подзорную трубу
На вещий свет, где суть вещей ясней,
Где вечность - миг... И никаких табу -
Ты стал Вселенной, растворившись в ней...

Тебя разбудят - грозовой салют,
И облака, достойные пера.
И будто все молитвы мира льют,
Пробив поддон небесного ведра!
Застeгнута на молнию душа,
А в ней - и гром, и радость, и испуг!
И сам Платон, воистину, не друг,
И чeрт не брат... И плач карандаша:

"Весь мир похож на рвущуюся нить,
На сон, на свет, на этот дождь с утра.
В нeм нет того, чего нельзя простить,
И нет того, кто может быть не прав..."

2004

* - "Метель" - рок-группа моих друзей

Голодные бунты в Непале.
Король с королевой в опале.
Простые непальцы напали
на их королевский дворец.

"Они же сидели на пальмах!
Я выжгу повстанцев напалмом!"
В объятиях страстной непалки
народный тоскует отец.

"Да пропадом все вы пропали!
Уеду отсюда на Бали!
Эх, где моя юность на БАМе?"
Встает и пакует сундук.

Клеймит королева страдальца:
дрожит за свои капитальцы,
а ради народа и пальцем
паршивый не двинет индюк!

И, платье повесив на пяльцы,
зовет молодого непальца,
и цыкает злобно: "Не пялься!"
она своему какаду.

Орут за стеною оравы
и жаждут кровавой расправы.
Такие вот дикие нравы
царят до сих пор в Катманду.

2009

заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу -
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет...
...одна-другая вечность - и пройдет.

не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.

там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я - под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе - не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу...
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.

...но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть...

а нет - прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.

2010

Я не желаю участи иной
и не жалею прошлого, поскольку
и боль, и счастье - все, что за спиной
со звоном разлетелось на осколки.

Я как в копейку пущен в белый свет,
где всех причешет общая гребенка...
...А позади дымится пистолет
в руке у шаловливого ребенка.

--------------------------------

И я лечу, годам не зная счета,
а цели нет, а время щерит пасть...
...Все не напрасно, если в сердце чье-то
мне повезет когда-нибудь попасть.

2010

Попутного ветра и скатерть-дорога! Погнали! Банзай! Нехоженой рифмы искатель, безумствуй, витийствуй, вонзай в листок металлический стержень, как штык в селезенку врага! Пускай выплывают на стрежень челны и сверкают рога на касках у легионеров. В атаку! Прорвемся! За мной! Побольше тревоги и нервов, разлук и любви неземной. Давай, расковыривай ранку, отравленным прошлым дыши и рви, не забыв наизнанку напялить, тельняшку души. По скользкому прыгай карнизу, в небесную кнокая дверь. Как прах - океанскому бризу, грядущее строчкам доверь. Не бойся, срывай поскорее молчанья тугую печать. Здесь главное ямб от хорея немного уметь отличать. А будешь умен и нахрапист, получишь (о, боги мои!) в награду трехстопный анапест и мудрыя жало змеи, научишься множеству гитик, Ньютона докажешь бином...

...Но тут появляется критик и бодро мешает с говном. С испугу башкой непокорной возносишься выше столпа, но кроме бухла и попкорна ни зги не желает толпа (и кроме, естественно, мяса, билана, футбола, бабла), не хочет инертная масса. Такой она вечно была. К тому ж у подножья Парнаса поэтов такая шобла - то двинут рифмовником в ухо, то лирой дадут по хребту. Мол, чо накалякал, братуха? Ату его, парни, ату...

...Бригада мыслишек тревожных копает морщину на лбу. Вконец расшатался треножник. Ты все это видел в гробу. Сидишь, ядовит, как тарантул, на складе разбитых корыт. И если и был здесь талант, то, похоже, глубоко зарыт. И как тут не впасть в отрицанье - не так ты со школьной скамьи себя представлял под тридцатник. Ни денег, ни дел, ни семьи... Немного сомнительной славы - да только вот слава на кой? Нужнее мерцающий слабо очаг и душевный покой... Лет десять тому как не ты ли, под лампой тетрадь теребя, хотел, чтоб тебя полюбили? Но любят стихи. Не тебя. Актерствовать в этом спектакле час от часу все тяжелей...

...Любимого жалко, не так ли, себя? Пожалей, пожалей. Но только не слишком. Пророчить и плакаться, делать стишки, полегче, дружок, чем ворочать на овощебазе мешки. И чем подставляться под пули. И чем опускаться в забой. Поэтому лучше, лапуля, ты мне этих песен не пой. Гляди, переулок кромешен, но свет зажигают в домах, и месяц над крышей подвешен, как будто господень гамак. Беснуется ветер, лютуя, осеннюю смуту творя, но звезды на небе - любую бери и считай, что твоя. Ни звезд, возражаешь, ни ветра, ни Бога, ни месяца нет? Не верю. Ты шутишь, наверно. Придумай. Ведь ты же поэт.

Давай, расковыривай ранку, обламывай карандаши, терзай до рассвета тальянку своей воспаленной души. Все высказать надо как будто, что раньше сказать не успел, как будто ты сдохнешь наутро, как будто наутро расстрел. Пусть острая свистнет строка и того, в ком надежда уснет, огнем невозможным сверкая по сердцу, как нож, полоснет. И если он в шаге от ада проснется, то знай, дорогой, что это и будет награда твоя. И не надо другой...

...От точки зажжешь сигарету, и глядя, как всходит заря, лицо подставляя рассвету, поверишь, что это не зря, что стоило это, похоже, бессониц и порванных жил. И тут же всей кожей, до дрожи, почувствуешь снова, что жив.