Виталий Кальпиди читает стихи на ЛитератуРРентген-2011

* * *

Для умерших исчадия тьмы
не мордатые монстры, а мы.
Это наши глаза, как огни,
сквозь туман различают они.

Для умерших — мы призраки сна,
с нами в сговоре даже весна,
и они, ощущая весну,
в жутком страхе отходят... ко сну.

Для умерших закончился бог:
он висит, как амбарный замок,
на воротах своей темноты,
где из ангелов — только кроты.

На могилах уральских стрекоз —
оболочки скукоженных ос,
и, кусая осу за усы,
там кузнечики воют, как псы.

Развеваются волосы вниз:
из стеклянной слюны гусениц
их сучит шевелящийся лес,
шелестя шевелюрой небес.

И встаёт она дыбом, когда,
под ногами шумит не вода,
а, пугаясь упавшей росы,
всё бегут под землёй мертвецы.

Их слова — это местный лесок,
а страдание — просто песок,
и поэтому возле леска
поднимаются волны песка.

Разговаривать пылью — легко,
правда, слышно не так высоко,
как при помощи мимики лиц
то зелёных, то синих синиц.

* * *

Этим ливнем, белёсым от соли,
прямо в воздухе сверлятся дыры.
В небе пусто, как на антресолях
после смерти хозяев квартиры.

Я фигурно разложенной пылью
сочиняю для мёртвых открытки:
алфавита вокруг — в изобилье,
но выходит лишь с пятой попытки.

В этом смысле я, видимо, гений,
а иначе бы и не услышал,
как в кладовке в толпу привидений
с голодухи вгрызаются мыши.

Виден пар от дыхания мухи,
увлечённой своей процедурой:
потирать кривоногие руки,
как солистка над клавиатурой.

После медного слова “намедни”
голым кажется имя иголки.
Жизнь — упавшая ваза в передней...
да не ваза, а шум и осколки.

И, когда они в сторону рая
по паркету поскачут в чечётке,
звук такой — словно перебирают
очень быстро янтарные чётки.

Воздух — краденый, стало быть, спёртый,
полустёртый, как в тире мишени.
Боль живых — это музыка мёртвых:
чем мучительней, тем совершенней.

Они слушают нас постоянно,
наши крики — всего лишь субтитры.
Мы для них — оркестровая яма,
где распятья, по сути, — пюпитры.

Вдовцы

У мёртвых жён в карманах — только снег,
и тот — из мелко резанной бумаги.
Их взгляд, ещё шуршащий возле век,
уже лишён бинокулярной влаги.

Они теперь своим мужьям враги,
хотя любимы этими мужьями.
Им никогда не встать не с той ноги
в своей насквозь не оркестровой яме.

Зато им — петь пластами рыжих глин
и супесью смеяться до упада,
и, раскатав картонки тонких спин,
на них скользить по чернозёму ада,

где, сквозь себя просеивая грунт,
навстречу к ним, движенья обнуляя,
их дети нерождённые плывут
своим неимоверным баттерфляем.

Плывут на запоздалую войну
рождения, где воды пусть немного,
но отойдут грунтовыми во тьму,
ведь схватка мёртвых — это схватки бога.

Что под землёю — тоже небеса,
не столько очевидно, сколько важно.
Там женщина уж если не оса,
то птица в оперении бумажном.

И мы верны то днём, то по ночам,
то воя в ванной после мастурбаций,
подземным ласточкам и девочкам-грачам,
суглинистым синичкам — если вкратце...

За то, что мы дышали без конца
(пока их не было) налево и направо,
они при встрече вырвут нам сердца
и улыбнутся, потому что правы.

На смерть Лены Власовой

Этих звуков июльского вечера
способ распространения прост:
из печатной машинки кузнечика
вышло сто экземпляров стрекоз.

Пусть молотит себе без усилия
кривоногой, по сути, рукой —
под копирку (но только б не синюю,
а хотя бы в горошек какой).

В доеврейских жилетках с сорочками
пусть сороки красуются тут,
ведь не зря же клычки с коготочками
на поверхности кошек растут.

Вечер шарообразные шорохи
изо рта перепрятал в ладонь.
Мертвых бабочек влажные ворохи
в полночь высушит лунный огонь.

И с корзинами собранной плесени
грибники выбегают из рощ
в грязных фартуках, жуткими песнями
оглашая грядущую нощь.

Китаянки бредут с коромыслами
с латифундий в районе Уфы,
где слова не скажу, что двусмысленно,
но становятся в позу строфы.
И молотит машинка кузнечика
с отпаявшейся буковкой “т”.
И с*рекозы висят бесконечные
бижутерией для декольте.

И не пьяная в дым деревенщина,
а архангел в пустых небесах
молча тащит за волосы женщину,
полуголую, в мокрых носках.

И свисает она, не капризная,
а покорности страшной полна,
и не видит, как дети и призраки
ей ладошками машут с холма.