КАК ПОЛНЫЙ ЕБАНЬКО. Стихи Максима Жукова
Большей частью Жуков пишет о себе, о своих провалах и несбывшихся надеждах, выписывая образ классического неудачника, который, наверное, не настолько страдает, насколько это может показаться со стороны, а вполне возможно, даже счастлив уже оттого, что в состоянии облегчить свою душу посредством перенесения мыслей на бумагу. Это стихи неудачника, исповедь неудачника. Человека, родившегося в СССР, вступившего в комсомол, отслужившего в армии, пережившего тяжелые 90-е, переборовшего массу искушений, но не сделавшего карьеры, — то ли в силу мягкости характера, то ли в силу неприспособленности к существованию в экстремальных и постэкстремальных условиях. Сколько еще русских мужчин, перешагнувших сорокалетний рубеж, не нашедших для себя лучшей доли, чем работа охранника, испытывают те же чувства, что и «сам себе герой» Жуков.
Баллада
Когда с откляченной губой, черней, чем уголь и сурьма, С москвичкой стройной, молодой заходит негр в синема, И покупает ей попкорн, и нежно за руку берёт, Я, как сторонник строгих норм, не одобряю… это вот. И грусть, похожая на боль, моих касается основ, И словно паспортный контроль (обогащающий ментов) – Меня, МЕНЯ!!! В моем дому – тоска берёт за удила, Чтоб я в дверях спросил жену: «Ты паспорт, милая, взяла»? Да, русский корень наш ослаб; когда по улицам брожу, Я вижу тут и там – хиджаб, лет через десять паранджу На фоне древнего Кремля, у дорогих великих стен, Скорей всего, увижу я. И разрыдаюсь… как нацмен. Нас были тьмы. Осталась – тьма. В которой мы – уже не мы… Мне хочется сойти с ума, когда домой из синемы Шагает черный силуэт, москвичку под руку ведя; Как говорил один поэт: «Такая вышла з а п и н д я, что запятой не заменить!» И сокращая текст на треть: ………………………………………………………… Москвичку хочется убить! А негра взять да пожалеть. Как он намучается с ней; какого лиха хватит и В горниле расовых страстей, бесплодных споров посреди, Среди скинхедов и опричь; средь понуканий бесперечь; Он будет жить, как черный сыч; и слушать нашу злую речь. К чему? Зачем? Какой ценой – преодоленного дерьма? Мой негр с беременной женой, белей, чем русская зима, Поставив накануне штамп в цветастом паспорте своем, Поймет, что значит слово «вамп», но будет поздно, и потом Дожив до старческих седин, осилив тысячи проблем, Не осознав первопричин, он ласты склеит, прежде чем – Не фунт изюму в нифелях, – как на духу, как по канве, Напишет правнук на полях: «Я помню чудное мгнове…» 2008Ой ты гой еси
Ой ты гой еси, русофилочка, за столом сидишь, как побитая; В огурец вошла криво вилочка, брага пенная – блядовитая Сарафан цветной весь изгваздала; подсластив рассол Пепси-колою, Женихам своим ты отказ дала, к сватам вышедши с жопой голою. Затянув кушак, закатав рукав, как баран боднув сдуру ярочку, Три «дорожки» враз с кулака убрав, с покемонами скушав «марочку», – То ли молишься, то ли злобствуешь среди гомона полупьяного, – Ой ты гой еси, юдофобствуешь под Бердяева и Розанова. А сестра твоя (нынче бывшая!) в НАТО грозное слезно просится. Ты в раскладе сем – вечно-лишняя, миротворица, богоносица. Вся на улицы злоба выльется, в центре города разукрашенном – Гости зарятся, стройка ширится, и талиб сидит в кране башенном. В лентах блоггеры пишут набело о Святой Руси речи куцые; Ты б пожгла еще, ты б пограбила – жалко кончилась РЕВОЛЮЦИЯ. Извини, мин херц, danke schön, камрад, не собраться нам больше с силами, Где цветы цвели – ковыли торчат, поебень-трава над могилами. Прикури косяк, накати стакан, изойди тоской приворотною, Нам с тобою жить поперек дехкан, словно Вечный Жид с черной сотнею; Отворив сезам, обойдя посты, заметая след по фарватеру: – Баяртай, кампан! Вот и все понты, – как сказал Чучхе Сухе-Батору. Так забей на все, не гони волну, не гуляй селом в неприкаянных… Обними коня, накорми жену, перекрой трубу на окраинах, Чтобы знали все, чтоб и стар, и млад, перебрались в рай, как по досточке; Чтобы реял стяг и звенел булат, и каблук давил вражьи косточки. 2007Курортный роман(с)
Прощается с девочкой мальчик, она, если любит – поймёт. Играя огнями, вокзальчик отправки курьерского ждёт. Чем ветер из Турции круче, тем толще у берега лёд. Кольцо Соломоново учит, что всё это – тоже пройдёт. Но евпаторийский, не свитский, под вечнозеленой звездой Мерцает залив Каламитский холодной и темной водой. И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне: Мне по хую, по хую, похуй! И всё же, не по хую мне… Не ведая как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь, Но мне отпускает в киоске, похожая на Суламифь Скучающая продавщица – помятый стаканчик, вино… И что ещё может случиться, когда всё случилось давно?.. Вполне предсказуем финальчик, и вряд ли назад прилетит Простившийся с девочкой мальчик. Она никогда не простит – Пойдёт целоваться «со всяким», вокзал обходя стороной, На пирс, где заржавленный бакен качает в волнах головой. Где яхта с огнем на бушприте встречает гостей под «шансон». Над городом тёмным – смотрите! – наполнилось небо свинцом. И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лёд, И чайка печальной еврейкой по кромке прибоя бредёт. И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай, Идёт, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай. Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть. Он в парк убывает, последний… И мне на него не успеть. И путь рассчитав до минуты, составив решительный план, По «самое некуда вдутый», домой семенит наркоман; В значении равновеликом – мы схожи, как выдох и вдох: Я в сеть выходящий под ником и жаждущий смены эпох (!), И он – переполненный мукой и болью, испытанной им, – Как я, притворяется сукой, но выбрал другой псевдоним. И всё это: девочка, мальчик, и я с наркоманом во тьме, И пирс, и заснувший вокзальчик, и всё, что не по хую мне – Скользя, как по лезвию бритвы, и перемещаясь впотьмах, Как минимум – стоит молитвы, с которою мы на устах Тревожим порой Богоматерь под утро, когда синева Над морем, как грязная скатерть, и в воздухе вязнут слова. Пусть видит прибрежную сизость и морось на грешном лице. И пусть это будет – как низость! Как страшная низость – в конце. 2010Колыбельная для Оксаны
На пределе звука, в ангельском строю, Ты послушай, сука, песенку мою. К образам не липнем, славу не поём; Мы нальём и выпьем. И еще нальём. В Вере мы ослабли; Отче, укрепи! Спи, бля! Крибле-крабле…Слышишь? Всё, бля… спи. Ничего не будет: к стенке, на бочок… Пусть тебя разбудит – серенький волчок; Прежняя обида – яровая рожь; Пусть он будет, гнида, чудо как хорош! Самопроизвольно: когти – цок-цок-цок; Схватит он не больно детку за бочок – Был хороший почерк в школе у неё; Синенький платочек – не хуё-моё… …Ничего не знаю; не о том пою. Баю-баю-баю, баюшки – баю. Говорила мама (как Полишинель): «Девочка Оксана вышла на панель. Сколько стоит пачка? Хватит ста рублей?» Мать моя – казачка, не поспоришь с ней! У афганской дури – подмосковный вкус. Снуре, базелюре, крибле-крабле – бумс! Ни свобод, ни тюрем мы не воспоём; Мы забьём – покурим. И опять забьём. Вот такая штука, будто на войне; На пределе звука не пытайся, не… …Синенький платочек. Было. Не срослось… Восемнадцать «точек» – явный передоз. Много или мало, в ангельском строю, Как тебя не стало, всё пою, пою… А о чем не знаю; Отче, укрепи! Баю-баю-баю. Спи спокойно… Спи. 2009Патриотический роман(с)
Почти ничего не осталось от той, что любила меня, Быть может, лишь самая малость, какая-то, в общем, фигня; Ничтожная жалкая доля от чувств, что питала она: Навязчивый вкус алкоголя; рельеф обнажённого дна. Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим; Внизу, среди впадин и трещин, во тьме отступивших глубин, Доверчиво, просто, по-детски сказала, прощаясь, она: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Я век коротал в бессознанке, но чуял, как гад, каждый ход. Прощание пьяной славянки запомнил без знания нот. На смену большому запою, приходит последний запой (?); А мы остаёмся с тобою, а мы остаёмся с тобой, На самых тяжёлых работах во имя Крутого Бабла; Я век проходил в идиотах; ты медленно рядышком шла. Меняя своё на чужое, чужое опять на своё, Мы вышли вдвоём из запоя… Почти не осталось её. Щекой прижимаясь к отчизне, в себе проклиная раба, Мы жили при социализме, а это такая судьба, Когда ежедневную лажу гурьбой повсеместно творят… И делают то, что прикажут, и действуют так, как велят. Летят перелётные птицы по небу во множество стран, Но мы не привыкли стремиться за ними… ты помнишь, как нам Не часто решать дозволялось в какие лететь ебеня? Почти ничего не осталось от той, что любила меня. Все трещины, впадины, ямки: рельеф обнажённого дна; Прощание пьяной славянки; родная моя сторона; Простые, но важные вещи – как воздух, как гемоглобин. Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим. Где рухнула первооснова, там нет никого, ничего: Мы не полюбили чужого, но отдали часть своего. Уверенно, гордо, красиво – не знаю, какого рожна: «Таков нарратив позитива», – сказала, прощаясь, она. Быть может, лишь самая малость – и кончится это кино: Унылый столичный артхаус, типичное, в общем, говно, Но нам от него не укрыться в осенней дали голубой, Летят перелётные птицы, а мы остаёмся с тобой. 2010* * *(Закат в Киммерии...)
Закат в Киммерии. Над городом пыль. Скрывая похмельную робость, Сойди на платформу, себя пересиль И сядь на вокзале в автобус. За окнами переместятся дома, И перекупавшийся в море Курортник, от скуки сошедший с ума, Пройдет через двор в санаторий. И свет на домах, как пришедший извне, Как будто описанный в сказках, – Блуждает огонь в голубой вышине Среди переулков татарских. И пригород тот, что являлся во снах, Покуда ты значился в списках, Мелькнет за окном, исчезая впотьмах В пологих холмах киммерийских. Отсюда твоя начинается быль: Ни чести, ни славы, ни денег; Лишь ходит по степи волнами ковыль – Устойчивый крымский эндемик. Как будто с Отчизной не порвана связь И только с годами крепчает… И та, что тебя так и не дождалась, Стоит на перроне, встречает. Как будто бы ты не погиб на войне, А вышел, как все горожане, На свет, где огонь разгребают во тьме Татарские дети ножами. 2011Игорю П(анину)
Гори оно все синим п. Кругами по воде. И с удареньем на стопе, и с рифмою на «где». Блажен, кто посетил сей мир (и кто не посетил), В толпе онлайновых задир и сетевых мудил; Невозмутимый, как Геракл, взошедший на Олимп, Я Музам глажу симулякр и поправляю нимб. Ты помнишь, был советский герб, и там – хоть жни, хоть куй – На нем и молот был, и серп, а получился… (хлеб); Я не о том сейчас пою и говорю не то… Да постучится в дверью мою: конь-в-кожаном-пальто; Чтоб в отдаленных временах свершиласьсмена вехмена всех; Но если здесь я послан нах, то там мне делать нех. Нас носит русская земля с трудом… за годом год, Шахтер дает стране угля… Соседка не дает… Как ни осваивай Парнас, ни разрешай проблем, Среди услуг у Муз для нас – сплошной BDSM. Да поцелуют нам Ж(Ж) былые корешки… Проснись, за окнами уже платформа «Вешняки»! За ней раздолбанная гладь гольяновских куртин; Нам не дано предугадать… да мы и не хотим. Мой друг, у бездны на краю, ты морду не криви; Да постучится в дверь твою давалка-по-любви. Ничто не вечно под луной. И плачущий во сне – Потомокне рождённыйнерадивый мой, над вымыслами не… И как себя не подноси в рождественской фольге, Одной ногой на небеси, другой ногою в г., Мы вознесемся косяком, запутывая след, На individualki.com, где pidarasov.net 2008Море
Хочется плюнуть в море. В то, что меня ласкало. Не потому, что горе Скулы свело, как скалы. А потому, что рифма – Кум королю и принцу. Если грести активно, Можно подплыть к эсминцу Или к подводной лодке, Если они на рейде. Можно сказать красотке: «Поговорим о Фрейде?» – Если она на пляже Ляжет к тебе поближе. Море без шторма гаже Лужи навозной жижи. Шторм – это шелест пены, Пробки, щепа, окурки, В волнах плывут сирены, Лезут в прибой придурки. Мысли в мозгу нечётки, Солнце стоит в зените, Даже бутылку водки В море не охладите. Кожа в кавернах линьки. На телеграфной феньке По телеграммной синьке: «Мамочка, Вышли Деньги». Между пивной направо И шашлыком налево Можно засечь сопрано Глупого перепева Или эстрадной дивы, Или же местной леди, Словно и впереди вы Слышите то, что сзади. Роясь в душевном соре, Словно в давнишних сплетнях, Даже когда не в ссоре С той, что не из последних, Сам за себя в ответе Перед людьми и богом, Думаешь о билете, Поезде, и о многом, Связанном в мыслях с домом, – Как о постельном чистом. В горле не горе комом – Волны встают со свистом. Море. Простор прибоя. В небе сиротство тучки. Нас здесь с тобою двое. Мне здесь с тобой не лучше. 1991* * * (Степь, бесконечная...)
Степь, бесконечная, как смерть. Живи в степи! Учись на суржике трындеть, страдай, копи: За каждый нажитый пятак – расплаты пуд. От Евпатории до Сак один маршрут. В кафе, в тарелке на столе – кальмар зачах. Ты одинок на сей земле на всех путях. Коньяк, раздавленный, как клоп – неконгруэнт… Тоска – как непременный троп. И Крым – как бренд. И по дороге в Черноморск под шорох шин В наушниках играет «Doors»: то «Doors», то «Queen». И если есть на свете Крым, то он – иной, Где мне явился серафим и вырвал мой… 2009Забелдомцам
(защитникам Белого дома) Светлоликим совершенством мне не стать в ряду икон, Я всегда был отщепенцем, похуистом, говнюком. Не расскажешь даже вкратце, как мне съездили поддых, Там, на фоне демонстраций, в девяностых, непростых. Был момент – народовластьем, словно кровью по броне… Но остался непричастен я ковсейэтойхуйне. Потому что был далёко – среди выспренних писак Исходил словесным соком, как и все они – мудак. В начинаньях пиздодельных жизнь пройдёт – ни то ни сё. Я пишу в еженедельник: ЗАЕБАЛО ЭТО ВСЁ! Снова сумрачно и плохо, но на этом на веку, Мне та похую эпоха, отщепенцу, говнюку. Дела нет. Всё заебало. И не только простыня, Но жена, как одеяло, убежала от меня; И подушка, как лягушка, прыг-да-скок на грязный пол. Всем поэтам – жизнь игрушка! Побухал – и отошёл… Отошёл, не в смысле – помер, просто стал пред Богом чист. Журналисты пишут в номер: КТО СЕЙЧАС НЕ ПОХУИСТ? Я за свечку, свечка – в печку! Плохо помню этот год… Я порвал, тогда «уздечку». (Кто в разводе, тот поймёт!) Бэтеэры шли рядами после танковых колонн. Демократы с утюгами, диссиденты с пирогами, Трансвеститы с бандюками – непонятно – кто на ком… Но зато, как говорится, мы разрушили тюрьму: Россиянам за границей иностранцы ни к чему! Все давно покрыто мраком, мать затихла перемать; Я женат четвертым браком – бросил пить, курить, гулять; Над заплаканным танкистом транспарант торчит бочком: Я ОСТАЛСЯ ПОХУИСТОМ, ОТЩЕПЕНЦЕМ, ГОВНЮКОМ. 2006РЖД
(цикл стихотворений)1. На железной дороге
Чужую веру проповедую: у трёх вокзалов на ветру Стою со шлюхами беседую, за жизнь гнилые тёрки тру. Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи; Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи. И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди Ларьки штурмуют с порнографией – на VHS и DVD. Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс; Не подходите к ним с вопросами – поберегите честь и фэйс. И нагадав судьбу чудесную, попав и в тему и в струю, Цыганка крутится одесную. – Спляши, цыганка, жизнь мою! И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес; Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес… Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал, Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал; Им по ночам не снятся гурии, как мне сказал один «хайям»: – Пошли вы на хрен все, в натуре, и – пошел бы на хрен я и сам. Над Ленинградским туча движется и над Казанским вразнобой По облакам на небе пишется моя история с тобой; Она такая затрапезная, хотя сияет с высоты; Тоска дорожная, железная; бомжи, носильщики, менты.2. Незнакомка
Выплюнь окурок в сугроб, оглянись и увидишь ты – Вот она, воооот! За спиной у неё сутенёр.3. Вольные мысли
Эпохуй нам, какой сегодня век… Александр Кабанов Поплутав по переходам, под гитарный перезвон, Выбредаю за народом на заплёванный перрон. Гармонист лицо бухое прячет в драные меха, Время наше неплохое… и эпоха неплоха. Над подтаявшим сугробом, у платформы на краю, Мама папу кроет ёбом –разрушающимукрепляющим семью. Детвора киряет в школах, телевизор учит жить, Как сказал один психолог: «Нам весь мир принадлежить!» Не запомнить априори всех российских городов, Где по доскам на заборе: «Бей чучмеков и жидов!» Это всё не божья прихоть, не Господень Страшный суд; Если ты здесь ищешь выход, – не ищи его ты тут. Три струны заденет палец – песня слышится вдали, «Девки в озере купались –хуйхрен резиновый нашли». Весь народ гудит и пляшет, всюду пенье аонид, На гербах крылами машет двухголовый трансвестит. Наше прошлое – лучисто, наша будущность – светла; Полюбилатрактористафинансиста и, как водится, дала… Сорок лет – ни стар, ни молод. Мой сурок всегда со мной, Он накурен и уколот, и закинут «кислотой». Как на Киевском вокзале, трали-вали-ай-лю-ли, Мне цыганки нагадали… и на пальцах развели. За подол хватать Фортуну, я пока что погожу: То ейхренхуй в забор просуну, то ей жопу покажу. Птица-тройка, мало ль, много ль, нам испытывать Судьбу? Нет ответа. Только Гоголь, перевёрнутый в гробу. Мой сурок на «ты» с эпохой; девки плавают в пруду; Если нам с тобой всёпохуй – знать, эпоха нивпизду.4. Жизнь моего приятеля
Если вошел ты, о, путник, под своды стеклянные И приобрел у окошка заветный билет – Значит, участником стал ты процесса великого И называть тебя будут теперь – ПАССАЖИР. Если решил ты за час до отбытия поезда В местный зайти круглосуточный бар-ресторан – Официантка, прикид оценив твой скептически, Скажет бармену со вздохом протяжным: КЛИЕНТ… Если к тебе подойдет испещренная пирсингом Девушка лет двадцати и попросит «огня» – Ты, предложив ей присесть, зажигалкою чиркая, Купишь вина и процедишь сквозь зубы: GLAMOUR… Если очнешься ты в полночь у камер хранения Без документов и денег и клади ручной, Скажет тебе лейтенант, протокол заполняющий: ЛОХ ты ПЕДАЛЬНЫЙ и ФРАЕР УШАСТЫЙ притом. 2007-2009Библейский блиц
Когда она в церковь впервые внесла светильник светил от угла до угла и всеголосавоединосливались Господь ниспославший нам психоанализ смотрел на пришедших с упрямством осла Мария врала и волхвы пререкались и бкувы с турдом соибарлись в совла тот храм обступил их как замерший лес в глазах у волхвов обозначился блеск (извечный предвестник всего рокового) и Слово которое было у Бога меняя значенье утратило вес Мария замолкла Смеркалось окрест И холодно было младенцу в вертепе Поэт нахлобучивший дачное кепи как смерд удобрял на участке корма Стояла зима И все злей все свирепей сквозь трепет затепленных свечек сквозь цепи Господь доводил этот мир до ума дул ветер из степи и высился крест на вершине холма Вдали было поле Была тишина как снег под ногами светла и темна И было им странно Внезапно нагрянув толпа напирала локтями ебланов Святое семейство в потемках тесня «Ты с миром Господь отпускаешь меня» изрек Симеон после пары стаканов и тихо добавил «такая фигня» И странным виденьем грядущей поры наполнился воздух С далекой горы мерцала звезда словно суппозиторий под видом младенца природе ввели Светало Означились кедров стволы И ослик заржал как пидорено горе пророчице вторя и множа «ла-лы» И было ему не сносить головы свидетелю снов и безгрешных соитий Звезда как никчемный энергоноситель светила на мир из высокой ботвы и высился крест и молчали волхвы Но лошадь пошла поперек борозды (и рифма вогнала пророчицу в краску) Ворчали овчарки при свете звезды Морозная ночь походила на сказку Собаки брели озираясь с опаской и жались к подпаску и ждали беды Но буря прошла в этот раз стороной Младенец заснул как пузан на открытке Мария схватила его под микитки и запеленала в яслях простыней Простившись без слез с пролетарской страной поэт (что свалил после краткой отсидки) гонимый по миру колбасной волной осел в США не оставшись в убытке История та оказалась «джинсой» и сделалась притчей во многих языцех Господь пересказывал оную в лицах когда возвращался по водам босой но мы отвлеклись Позабыв о границах рассвет охватил горизонт полосой и свет воссиял не во тьме а по сути без лишних понтов и избыточной крути Средь серой как пепел предутренней мглы стояли толпой на холме нищеброды ругались погонщики и овцеводы ревели верблюды лягались ослы и только волхвов из несметного сброда впустила Мария в отверстье скалы Но всё изменилось по ходу времен для нас как для идолов чтящих племен вертеп или храм не имеет значенья По Фрейду любовь это пересеченье в отсутствии Бога двух разных начал Светало И ветер из степи крепчал Но чудо свершилось без б. и без п. и с бкувою бувка в солвах помеянлась рассвет прокатился волной по толпе Господь призадумался (самую малость) и двинулся вниз по заветной тропе Светильник светил и тропа расширялась 2009* * *(Когда в сознании пологом...)
Когда в сознании пологом Светильник разума угас, – Еврей, единожды став Богом, Записан в паспорте, как Спас. И во Владимирском соборе, До Рождества, среди зимы, За спины встав в церковном хоре, Пою и я Ему псалмы. 2007Контркультурное
Заблудился свет во мраке Занавешенных зеркал, Неразборчивые знаки Свет во мраке начертал. Из раннего День как день, только ты не в ударе – заплутал словно свет в зеркалах. Пополняется твой комментарий: [1] нах, [3] нах, [5] нах! Ни опомниться, ни оглянуться, не склонив к монитору лица, Если пишут тебе: ИБАНУЦЦО! – напиши им в ответ: ЗАЕБЦА! День десантника, порванный тельник, аксельбант, как рыбацкая сеть… Среди сотен стихов пиздодельных напиши хоть один – АХУЕТЬ! Не про то, как ты кровь проливал там, жопу рвал, не сдавался врагу; За салютом, за праздничным гвалтом, поделись, как – я ржунимагу! – Перемучился дизентерией, как курил по ущельям в кулак; И награды свои боевые заслужил – ничевосибетаг. Не тревожьте его, не замайте в зеркалах заплутавшую тень, На любимом падоночном сайте размещая одну поебень, – Не имеет значения, кстати иль некстати, ты чист пред людьми – Ты такой же, как фсе здесь, втыкатель, и такой же, как все, хуйпойми; Из вселенских просторов гигантских – словно свет одинокой звезды Среди сотен стихов графоманских напиши хоть один Б/П. Расскажи. Расскажи мне о многом: как ногой выбивается дно, И плодят [нрзбрч] ёбань, и снимают плохое кино; Как под гнет режиссерского груза за софитами стелется мгла… Если в порно снялась твоя Муза – занавесь поплотней зеркала. 2007* * *(Ряды кариатид...)
Ряды кариатид меж столиками в зале, Где сцена, микрофон и рампа без огней; Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали, И подпевал тапёр всё глуше, всё пьяней. Ты пела до зари, как канарейка в клетке (Надеюсь, этот штамп читатели простят). Бухали калдыри, визжали профурсетки, И за двойным окном луной был полон сад. Пока не пробил час, – в объедках рататуя Танцующий в дыму ламбаду и фокстрот, Излишне горячась, толкаясь и быкуя, – Догуливал свое уралвагонзавод. Сама себе закон, в слезах изнемогая, Ты пела о любви – всё тише, всё слабей. Гремя под потолком и жалости не зная, Мне голос был – он звал: «Забудь её, забей! Не будучи знаком ни шапочно, ни близко, Ты думал, будет с ней и просто, и легко?» Я отвечал кивком. «В притонах Сан-Франциско» Наигрывал тапёр, как полный ебанько. Тарам-тарам-тарам – в пылу цыганских арий Поклонники её – соперники мои… В саду был ресторан, за садом дельфинарий, За ними порт и рейд, на рейде корабли. И дела нет важней, чем выйти на поклоны; Нет счастья, нет измен – есть только вечный драйв, Есть рампа без огней и дама у колонны: По виду (и вообще) – типичная sex-wife. Под солнцем и луной не изменяя градус, Не требуя любви и верности взамен, Мелодией одной звучат печаль и радость… Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен. 20121989 год
Это тело обтянуто платьем, как тело у жрицы Кибелы обтянуто сетью, оттого-то заколка в твоих волосах мне и напоминает кинжал. Если верить Флоберу, то в русских жестокость и гнев вызываются плетью. Мы являемся третьей империей, что бы он там ни сказал. В этой третьей империи ты мне никто и ничто, и не можешь быть кем-то и чем-то, потому что и сам я в империи этой никто и ничто. Остается слагать эти вирши тебе и, взирая с тоской импотента, обретаться в столице твоей, что по цвету подходит к пальто. Если будет то названо жизнью, то что будет названо смертью? Когда я перекинусь, забудусь, отъеду, навек замолчу. Это тело имеет предел и кончается там, где кончается всё круговертью, на которую, как ни крути, я напрасно уже не ропщу. В этой падшей, как дева, стране, но по-прежнему верящей в целость, где республик свободных пятнадцать сплотила великая Русь, я, как древние римляне, спьяну на овощи целясь, зацепился за сало, да так за него и держусь. В этой падшей стране среди сленга, арго и отборного мата до сих пор, как ни странно, в ходу чисто русская речь, и, куда ни взгляни, – выходя из себя, возвращаются тут же обратно, и, как жили, живут и по-прежнему мыслят – сиречь, если будет то названо жизнью, то названо будет как надо – с расстановкой и чувством, с апломбом, в святой простоте, это тело обтянуто платьем, и ты в нём – Менада. Ты почти что без сил. Ты танцуешь одна в темноте.Украинско-крымский романс
То яхонты, то аметисты сверкают и гаснут в волнах, И берег темнеет скалистый, где спит на песке первонах. Заплыв совершая то брассом, то кролем, то вдруг на спине, Он всем показал, пидарасам, кто Главный при мелкой волне. С усталой барменшей жопастой, подняв ледяные сто грамм, Я пью за военные астры, как некогда пил Мандельштам. Среди первонахов счастливых и мне побывать суждено, Но не принимаю в заплывах участие я всё равно. И как мне из века не выпасть? И, выпав, в него же не впасть?! Пускай это будет как припездь, как неразделенная страсть, Как будто в тоске и печали увидеть случайно пришлось, Как жмет под луной на причале российскую девку пиндос. Захочется крикнуть: “Зараза!” – и выпить, Отчизну кляня, За розы в кабине КАМАZа, за всё, чем корили меня; За ложь панибратских и свойских всеобъединяющих пут; За музыку сосен савойских, которые здесь не растут. А после поспать бы хоть часик, заняв под навесом топчан; Но слышу над пляжем: «Пивасик! Рыбасик! Креветка! Рапан!» Не важно, в гавайской рубахе иль в хаки под цвет конопли Пиндос угодит в первонахи, а мы с первонахом в нули. Когда это с нами случится? Не стоит наморщивать мозг. К барменше зайдёт продавщица, закрыв по соседству киоск; Хоть южная кровь не водица, но перебродило вино; Я сам не любитель трудиться и с ними бухну заодно. Итак: НАШИ БЕДЫ УЖАСНЫ! Нам их не дано превозмочь! Мы пьём за военные астры (барменша полковничья дочь), За слёзы, что льёт продавщица, о тех золотых временах, В которые нам возвратиться не в силах помочь первонах. Так не задавайте вопросы тому, кто полжизни проспал; Когда выгружались пиндосы на феодосийский причал: Смелы, белозубы, плечисты, в погонах и новых ремнях… Сверкали для них аметисты и яхонты гасли в волнах. 2010* * *(От повтора к повтору...)
От повтора к повтору, зная всё наперед… Проповедует хору трудодни Гесиод. Я, не видевший Рима, не понявший Москвы, Говорю тебе прямо, без прикрас и ботвы: Каждый вдох (или выдох), как на сломе эпох; Между делом проидох и тщету обретох. Словно жил не по правде, разеваючи клюв, Как дырявые лапти, Dr. Martens обув. На витрины глазея, оскользаясь на льду, По гламурной Москве я, как по Риму, бреду. Переменится климат. Повторятся стихи. Нас по-доброму примут, несмотря на грехи. Невзирая на лица, всех, кто избран и зван; Я хочу возвратиться, как последний баклан. Как последняя сука – инфернальный, больной!.. В этом мире разлука – лишь прообраз иной. Только так, не иначе. Захожу я во двор – С туеском от Versace и в лаптях от Dior. В пиджачке от Trussardi, как большое дитя… Мне до Рима по карте два огромных лаптя. В безвоздушном пространстве надо мной, как всегда, По-церковнославянски – догорает звезда. Мне бы сил поимети, дабы не лебезя, Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя. Идут белые снеги (а по-русски снега), Оглянусь я во гневе, а кругом хуерга. Это грустная шутка. Как сказал бы пиит: На прощанье – ни звука; только хор Аонид. Но непереводимо хор по фене поёт, Что не видел ни Рима, ни Москвы Гесиод; Что отныне не днями измеряется труд; Идут снеги над нами (а по-русски идут) – Без ботвы и разбору, без прикрас и забот; От повтора к повтору, зная всё наперёд. 2010Московский роман(с)
Заснул сосед уже, любитель сейшенов – Крикливых дамочек под Mötley Crüe. Портрет без ретуши: у занавешенных Зеркал полуночных стою, смотрю. В моем скворечнике стена с прорехами, Окно на улицу, где вечно пьют. Пиплы успешные отсюда съехали, Одни лишь гопники окрест живут. А через двор от нас, над эстакадою Ночное облако скрыло луну. Костер давно погас и я с досадою Стою и думаю за всю хурму. Скрипя б/у-шными полуботинками Тебя привел ко мне какой-то шнырь – Спина с татушками: дракон над стрингами И грудь тяжелая, как пара гирь. За пивом посланный, шнырь испарился и В момент прелюдии сказала ты: «Давай по-взрослому, забей на принципы, Интеллигентские откинь понты». На сердце гаденько, но, «осчастливленный», Стою и думаю в ночной тиши: «Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный В любую сторону твоей души». [bis] Купите бублички, горячи бублички, Гоните рублички, да поскорей! Скажите: губы чьи скрутили в трубочки, Чтоб не раскатывал их до ушей? …Храпит сосед, как зверь; во тьме за шторою Погасли окна все и фонари. Живу с другой теперь, на ласки спорою, Но плоскогрудою и childfree. 2014Марине
Напечатай меня еще раз в этом странном журнале, Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант. Проходя сквозь меня по неведомой диагонали, Эти строки замрут на свету электрических ламп. Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее, И какая там скорбь, если нет для печали угла В той обширной душе, что когда-то была посвежее, Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была. Напиши пару фраз о моём неудавшемся жесте, О моей неудавшейся паре ритмических па, О свободе писать… Но свобода танцует на месте, И, порою, лишь там, где танцует на месте толпа. Уходящая вглубь, оживает под кожным покровом Вся венозная сеть, и сетчатка не чувствует свет. Всё, что было во мне, всё, что будет, останется… Словом, Напечатай меня Так, как будто меня уже нет. 1993* * *(Какая разница, какая...)
Какая разница, какая под нами вертится земля? Нас примет родина чужая. Поймёт и примет. Буду бля. Весь преисполнен мрачных мыслей, с тяжёлой сумкой на ремне, С Отчизной я простился. Мы с ней расстались дружески. Вполне. Нас до вокзала вёз бомбила, не затыкая помело, И всё, что было, было, было – оно, как водится, прошло. Так, подустав от русской ебли, бежал от Муз я и Харит: Поэт цепляется за стебли, когда над пропастью висит. Своё по полной отработав еще на стыке двух веков, Достали игры патриотов и либеральных пидарков. И стало жить невыносимо, всегда под лозунгом одним: «Другие дым, я тень от дыма, я всем завидую, кто дым». Но здесь – такой же eбaторий, лишь только с разницею той, Что за порогом дышит море – арбузной коркой и гнильцой. Жить будем здесь! Без сожалений; для звуков сладких и молитв; На весь остаток сбережений и на текущий депозит в Амбициозном укр-банке и ждать, что с гривной упадём На самостийные коленки пред укрепившимся рублём. Даст бог, и нам не выйдут вилы от двух финансовых систем. А нет, так здешние бомбилы нам скинут цену. Без проблем. Они стоят на перекрёстке, где по ночам, «у фонаря», Гуляют местные подростки, всем внешним видом говоря, Что им без разницы, какая под ними вертится земля; Стоят, молчат, понять давая, что знают, кто здесь будет бля. 2011Славе Цукерману
(режиссеру фильма «Жидкое небо») На стыке двух культур – культуры никакой, Всё вывезено лучшее отсюда. И вот твоя строка, не ставшая строкой В реестре прочих строк, ни Торы, ни Талмуда, Бросается в астрал, кончается тоской, Расцвеченной по грудь огнями Голливуда. В остаточной связи, на разных полюсах, По эту и по ту реалию стакана, Когда звучит рояль Бетховеном в кустах И капает вода из сорванного крана, Отчётливо паря на девственных листах, Рождаются слова Великого романа. Великого? Уволь. Пройдя по косяку Бессмертия, на борт пустыми вынув сети – Не потому, что, мол, плохому рыбаку, Как трепетной мадам, не любящей при свете… Скорее, – как тебе напишут на веку, Оно так и пойдёт – рядком по киноленте. Выходит, так и есть: Вселенная – бордель, Космический притон для спермовыжималок, Лесбийская стезя… Но всё же – неужель У прилетевших к нам (для пересчёта палок), Мелькнувших в облаках, раскрашенных под гжель, – Божественный инстинкт, как наш, угрюм и жалок? Покуда не зажглась заштопанная ткань На облаке души, в штанах ли, без штанов ли, Не свой видеоряд попробуй раздербань, А таинство любви, лишённой сна и кровли, Которой всё равно необходима дань Сердечного тепла – в разгар порноторговли. 1992Ностальгическое
Отгрохотал ХХ век над городком неприхотливым, Где человека человек нет-нет, да и пошлёт за пивом. Периферийная среда и быт с унылым постоянством; Я помню времечко, когда я на проспекте жил Рязанском, Что тоже было – не фонтан: ларьки, торгующие водкой, И приходящих пара дам – с Марксистской и Автозаводской. Я стал по глупости женат; потом развёлся «с этой коброй»; И был, конечно, ебанат, но ебанат простой и добрый. Но чу! Московская звезда сменилась солнцем над заливом; Я сам не знаю – как, когда, но вот я здесь… иду за пивом. Принёс – и ослабел, и лёг… Да, пиво – яд! Не в том ли искус, Чтоб человек напиться мог и бегал за угол в гибискус? – Где лежаки на пляже в ряд, где пахнет коркою арбузной; Где мне привиделся закат над Удальцова с Профсоюзной. 2012Кладбищенская элегия
Как при входе в Новодевичье Повстречались два кота, – Словно в песнях Макаревича, – Хуета и маета. Чтоб помериться силёнками Повстречались те коты, Где качают головёнками Над могилами цветы. Осень светлая, воздушная, Как во сне или в мечтах, Словно вера простодушная В мир, стоящий на котах. У последней тихой пристани, Друг за другом в аккурат, Либералы с коммунистами Меж дворянами лежат. Кто голубенький, кто аленький – Всё равно – среди могил Тихо вылез карлик маленький И часы остановил. Скоро снег повалит хлопьями; Но пока ещё – легки – Меж крестами и надгробьями Доцветают ноготки. 2015Александру Кабанову
Здесь день за днём проходит, словно в сказке, И волны, взяв купальщиков в тиски, Заносят их – орущих залихватски – За волнорез и ржавые буйки. Желая жить духовно, не по-свински, И рифмы подбирая на ходу, Отсюда убежал поэт Сельвинский В каком-то незапамятном году. Но здесь не бездуховный и пидовский, Нудисткий и кислотный Симеиз; Тут выступал в курзале Маяковский! – Читал стихи про Ленина на бис. Пускай пейзаж до боли одинаков: Дома, песчаный берег, облака – Здесь побывал у родичей Булгаков И написал рассказик для «Гудка». Когда брожу один средь горлопанов И жду, когда закончится сезон, Мне здесь везде мерещится Кабанов, Хотя отсюда далеко Херсон. Здесь каждый сантиметр на пляже продан, Но всё равно: «Пожалуйте за вход!» Кабанов – нет! – он не отсюда родом И, к сожаленью, в Киеве живёт. Хоть здесь не украинская столица, Но облака над городом тихи. О, небо, небо, ты мне будешь сниться, Как иногда Кабанова стихи. На днях, боясь, что буду дурно понят, Я вышел в Сеть с писанием одним… Он мне в ЖЖ оставил добрый коммент, Но в переписке мы не состоим. Он в этом весь. Таким его запомни! (Отзывчивым, воспевшим анашу…) Он не пришлёт из Киева письмо мне, Я из Москвы ему не напишу. Но всё же нас, оправдывая риски, Роднит язык – надёжа и оплот. Я здесь живу как хер евпаторийский (!), А он как хер херсонский не живет. Поднаторев в издании журнала, Который здесь не купишь никогда, Он вызывает откликов немало; Я помню, случай был тогда, когда Ему пришлось в Колхиду прокатиться На фестиваль поэзии… И тут, Его назвали сразу – Кабанидзе; Меня, бывает, Жукманом зовут. Но это всё, я думаю, от скуки, От неуменья пить, курить траву… Москва, Москва, как много в этом звуке!.. Как он Херсон покинул я Москву. Когда мы в мир шагнем потусторонний, Быть может, на последние LV, Ему воздвигнут памятник в Херсоне. Мне не поставят даже бюст в Москве. ...Весь горизонт окутывает дымка, Но облака над городом светлы. Кого забыл? Ах, Леся Украинка! – Нехай о ней балакают хохлы. Я здесь живу. Пишу, стихи слагаю, И к морю всякий раз иду, когда В саду горит прекрасная звезда, Названия которой я не знаю. 2011* * *(Все равно: что Кресты...)
Все равно: что Кресты, что Лубянка, что Тауэр – все равно, как марается мысль на устах моралиста. Это, малоизвестный в России, выходит на венскую сцену Брандауэр, никакого уже не играя Мефисто. Повстречать человека труднее, чем бога, но вымолвить имя Бога бывает порою намного сложней, когда видишь вокруг то, что видишь – твердишь о богах, что они, мол, ведь не имеют имен и не сходят в Элизиум наших теней. Только сцена, огни и подобие Гамлета, не того, что в трагедии вывел когда-то Шекспир, а того, о котором судить не приходится нам, да и нам ли то обсуждать, как Брандауэр образ его воплотил. Говорят – ничего. Но на фоне тюремного задника и у нас неплохие играются роли поднесь. И хоть мы родились и умрем под копытом у Медного Всадника, но и в каждом из нас, может статься, от Гамлета что-нибудь есть. 1991Ирине
Небо серое с прорехой предзакатного огня; Я не в духе, ибо нехуй ждать чего-то от меня. Поплутав по переходам, выхожу я на вокзал; Я себя искусству отдал! (Или все-таки отдал?) Куртка вольного покроя. Шарф в полоску на груди. В этой жизни ничего я – нет – не жду! И ты не жди. Было так: ночами, днями – напролёт все ночи, дни Куролесил я с блядями…(Или правильней – с блядьми?) Над палатками, как эхо, вместе с музыкой слова: «Ты приехал! Ты приехал! Значит, я не зря ждала!» Было всё. Но нынче глухи небеса к таким как я. Ибо нехуй. Я не в духе. Жди, не жди теперь меня. За стеклянными дверями к барной стойке я присел, Где три дня, звеня цепями, тёмный дуб, склонясь, шумел. Ты одна сидишь в буфете, занимая стол и стул, О таких как ты в инете прямо пишут: ябывдул. Но не жди; доверься чувству: нет причала кораблю. Я, как отданный искусству, только в нём себя люблю. Или нет, в себе его я, что, по сути, всё равно. Ни свободы, ни покоя нам, поэтам – не дано. 2011* * *(Забористей вина...)
Забористей вина бывает только – речь, И тайный голосок сквозь волны перегара: Она – всё та ж: Линор безумного Эдгара… И ясные глаза. И волосы до плеч. В душе повальный срач, и в помыслах – бардак И бесконечный спор гаруспика с авгуром. Для тех, кто побывал под мухой и амуром, Любая простыня наутро как наждак. Ты помнишь, как он пел её и Улялюм, И прочую бурду, размазанную в прозе? Для вынесших зело, порознь и в симбиозе, Любые словеса – потусторонний шум. Но кто-то говорит, и, значит, надо сечь, И выслушать, приняв, как плач или молитву, Несказанные им, несхожие по ритму, Другие имена, Линор, твоих предтеч. Да были ли они? Но, видимо, отсель Нам их не различить, довременных и ранних, Когда тоска, как нож, запутавшийся в тканях, Вращается, ища межрёберную щель. Карающий давно изрублен в битвах меч, В каких там битвах – нет! – при вскрытии бутылок. Пространство смотрит нам безрадостно в затылок. Мы входим в сотый раз в одну и ту же – течь. 1993* * *(На улице алкаш...)
На улице алкаш одет не по погоде. Уже к семи часам становится темно. Сказать ли о себе? Сказать ли о народе? Не всё ли нам равно. В наручниках тоски, в машине милицейской, Непойманный-не вор закурит натощак. Спаситель говорил… и выговор еврейский Картавое руно над ранами вращал. И всё-таки шкала задуманного кода, Как некий люминал, растаяла в крови. Я позабыл теперь названье эпизода, Где некогда сыграл подобие любви. Давно плюет в стакан другое поколенье, Которое поймут, дай бог, через века, Да будет славно дум высокое стремленье! И рифмы к ЖКХ. И, выставлен на стрём в осеннем камуфляже, На улице дрожит незавершённый стих. Что мне твои шаги и топот третьей стражи, Когда мой Третий Рим до первой стражи стих. 1991* * *(Где подрались скинхед и хачик...)
Где подрались скинхед и хачик (Из-за чего – пойди спроси), Там уронила Таня мячик, Когда платила за такси. А ей налили полстакана, А ночка темная была. Она запела про Ивана, Но всё же с хачиком пошла. 1991Фломастер
Проходил сегодня мимо школы через толпу «кавказцев» (студенты – учатся рядом в Налоговой Академии). За оградой бегают русские детишки. У одной девчушки в прозрачном модном рюкзачке живописно разложены разноцветные ручки, маркеры, карандаши… – Дэвачка, дай фломастэр. Остановилась. Посмотрела: – А писю покажешь? (Не боится – ограда высо-о-окая!) Смеются. Девочка с виду учится в младших классах. 2007 Две строки Чем больше толерантности в столице, Тем меньше в ней России и Москвы. 2013 Эпитафия Души наших зверей будут ждать нас, дурных. Кто средь них иудей? Эллин кто среди них? Людям – ад или рай. Звери замерли тут… Им нельзя через край. Люди там их не ждут. 2015Причал
Вот причал. Перед закатом Солнце светит над заливом, Чайка реет над волнами, Мы на палубе поём: «Если хочешь быть богатым, Если хочешь быть счастливым, Оставайся, мальчик, с нами – Будешь нашим королём». А чего тут оставаться, Если мы уже приплыли? И у трапа провожает Пассажиров капитан. Никаких инсинуаций! Никакого «или-или»: Нам ничто не угрожает – Пересядем на банан. Это стоит сорок гривен – Со спасателем, без гида, Если с фото – аппарат свой Надо в лодку передать. Даже если будет ливень – Не показывая вида, Мы помчим по этой блядской Акватории опять. Над седой равниной моря Ветер тучи собирает. Между тучами и морем Я – писатель ноунейм – Полечу, не зная горя, Рядом с той, что понимает, Чем закончится лав стори Под тараньку и портвейн. Наш банан по волнам скачет – Сверху синяя пустыня, Снизу синяя дорога, Синий ветер посреди. Имя очень много значит. Очень много значит имя. Имя значит очень много. Что тут скажешь? – Не звезди. В синем море, в белой пене Пусть сильнее грянет буря, Чтоб у нас возникли траблы – Лишь бы не было войны! – Жизнь скучна без приключений. Нам ли плакать, негодуя? – Наши слезы – только капли, Капли в море не видны. Но без имени – поплачешь, Тело жирное в утесах Пряча, словно глупый пингвин, Как гагары гогоча. Ведь – как ноунейм – не значишь Ничего в любых вопросах: Сам себя куда ни выдвинь – Не прокатит, ЕВПОЧЯ. Наш банан своим маршрутом По волнам зеленоватым Притормаживает – то есть Всё, приехали, слезай. В этом мире стебанутом, На курорте плоховатом, Ты меня с утра на поезд – Не ходи, не провожай. – Уезжаешь? – Уезжаю. Не реви, прими как данность. Разливай по рюмкам «Балчуг» Или что там – «Слънчев бряг»? Всё, всё, всё – не возражаю! – Если хочешь – я останусь Словно тот сбежавший мальчик – Я же сам себе не враг. В жизни, прожитой негласно, Средь других таких и прочих Есть свои святые даты, Как и в той, что на виду. Будет всё у нас прекрасно. Будет всё, как ты захочешь. Будет всё! Пока жива ты, И пока что я не у. 2014***(Мой кот не знает...)
Мой кот не знает, что умрёт. А я не знаю – как… И лес умрет. Не так как кот, А как-то так – хуяк! – И нет ни елей, ни осин, Не станет ничего. Мой кот глядит, как будто сын, Родное существо. А лес стоит, поджав живот, Не чувствуя, стоит, – Что всё сгорит, что не сгниёт, Что не сгниёт – сгорит. Я жил когда-то без кота И убедился в том, Что без кота и жизнь не та, Не то что жизнь с котом. А лес встречает первый снег, Дрожа березняком, Где потерялся человек С веревкой и мешком. Он шёл и всё вперёд глядел, И всё глядел вперёд… Но отношенья не имел Ни я к нему, ни кот. Мой кот глядит, как будто сын На мир и на людей, Как сорок тысяч верных псин И добрых лошадей, И он не знает, что умрёт. А я не знаю – как. И кто кого переживёт, Не ведаю. Вот так. 2016Провинциальный роман(с)
Среди лая жучек и трезоров Ночью, по дороге на вокзал, Мастерицу виноватых взоров Кто-то проституткой обозвал. Здесь такое часто происходит – В подворотнях, пьяные в дрова, Так гнобят друг друга и изводят Верные поклонники «Дом-2». Но беду не развести руками Если ты нечаянно свернул В переулок, прямо за ларьками, Где открыт последний ПБОЮЛ. Там, тая недюжинную силу, Собраны, слегка возбуждены, Ожидают нового терпилу, Местные, «с раёна», пацаны. Впрочем, вру – не говорить пристрастно Первый твой завет, постмодернист! Здесь таких, настроенных опасно, Нет как нет, давно перевелись. Но не всем пока еще по силам Изменить себя и уберечь: До сих пор барыжит «крокодилом» Маленьких держательница плеч. Но, глядишь, завяжет понемногу, На траву и смеси перейдёт. Молодым – везде у нас дорога, Старикам – везде у нас почёт. Если в рай ни чучелком, ни тушкой – Будем жить, хватаясь за края: Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. 2016* * *(Понять, в чем дело...)
Два чувства дивно близки нам Пушкин Понять, в чем дело. Жить зазря, Водить по выставкам бабищу, Любить родную пепелищу И слушать только стебаря. Косить под Бродского, коря Себя за то и днем и ночью, Сводить все фразы к многоточью И говорить - не говоря. Иметь презрение к гербам. Имея склонность к извращеньям; Понять, в чем дело, но за мщеньем Не лезть к владыкам и рабам. Идти, спускаясь по ступеням, Сходя к отеческим гробам. 1990