У моего друга Максима Амелина вышла новая книга, во многом итоговая, и вот почему. Максиму сорок лет стукнуло. Идёт он себе по одному из литературных коридоров времени, а навcтречу ему енералъ. Может, Швыдкой. И молвит енералъ вальяжно: «Слышал, юбилей у тебя в этом году? Проси, чего хошь! Хошь — медаль дадим тебе за заслуги, а не хошь — книгу можем издать». Максим выбрал книгу. И не обманул енаралъ — называется том «Гнутая речь» и содержит основной корпус оригинальных лирических стихотворений, поэму «Весёлая наука» про персонажа петровcкой эпохи Брюса, и эссе Максима о литературе. Книга снабжена ссылками на предыдущие изданные работы М.Амелина, в том числе знаменитые переводы античных авторов. (АИ)

«Первая книжка вышла по-датски, первая русская – “Пятиборье чувств” в 1990. Я уехал уже прочным путешественником с ее сигналом в кармане. При очень незначительном комплексе “пораженца” (ибо уехал туристом на самом начале “карьерного” взлёта: книга, “Ода”, ходившая по рукам в самиздате, чтения, переводы в большом количестве на языки ) таковым все же себя не считаю. Ибо уверен, что в отрыве от “актуальной” языковой среды “слух и голос” (тема “Лука” и её зародыш в “Пятиборье”) к языку и себе лишь обостряется..»

Свое первое стихотворение я придумала, пока ждала маму около бакалейной лавки. До этого все родительские попытки пристроить меня к какому-то ремеслу заканчивались гомерическими катастрофами: меня выгнали и из музыкальной и из художественной школ. Даже пытались побить пюпитром. Бедные родители совсем было запечалились, но тут как раз я и стала сочинять. Было мне лет восемь. Эта способность – производить складные, как будто не слишком от меня зависящие тексты – совсем свела меня с ума.

Этот вопрос задал когда-то Владимир Друк, московский поэт, друг Юрия Арабова и товарищ его по клубу "Поэзия". Собирались там и выступали литераторы иронического склада, активно работавшие со сленгом: Арабов, Искренко, Парщиков, Еременко (пока писал), Друк, Бунимович, Иртеньев. Из всех Арабов был наиболее плодовит и, вероятно, наиболее известен: славу ему принесли сценарии. Так что в вопросе Друка был резон.

Я вообще не признаю такого фактора, как литературный процесс. На долгие годы тот же Бродский, Айги, ваш покорный слуга были начисто выброшены из литературы. Ни на каком литературном процессе это нисколько не отразилось. И на "творческом процессе" советских писателей - тоже. Как писали - так и продолжали писать. И на моем "процессе" не сказалось. И на процессе Бродского... Так что места у Бродского и кого угодно - этого места, в сущности, нет. У него, как у всякого крупного поэта, есть замечательные стихи, есть плохие. На мой взгляд, все лучшее написано им в Союзе и в первые два года эмиграции.

Чтобы привлечь внимание к поэзии, ее сейчас нужно превратить в карнавал, а еще лучше - в эстраду. Оба эти варианта были опробованы Вадимом Степанцовым

Оказалось, что со мной можно говорить о поэзии и без базарного бердичевского срача, который развел на своем биеннале Кузьмин.
("Соль земли русской", как он сам себя называет).

На russia.ru , естественно.

После церемонии вручения Международной премии имени Арсения и Андрея Тарковских (Киев–Москва) зашел интересный разговор между лауреатом премии 2009 года Светланой Кековой из Саратова и харьковчанином Станиславом Минаковым, которому премия была присуждена в прошлом году. Собеседники затронули темы, которые сегодня поднимаются очень редко.

Что такое «утаённая» поэзия, и остается ли она таковой в эпоху Интернета и вседоступности? Может ли современная русская поэзия быть началом, объединяющим русское пространство? И, наконец, в чем загадка творчества отца и сына Тарковских? В частности, поэта Арсения Тарковского, родившегося в Елисаветграде (ныне Кировоград, Украина), двадцатилетие со дня кончины которого исполнилось в этом году. (Елена Буевич)

– Иван Федорович, ваше последнее стихотворение посвящено памяти недавно ушедшего Алексея Парщикова. Имена Жданова, Парщикова и Еременко привычно ставят рядом. А когда и как вы познакомились с Алексеем?

– В 1974 году. Его друг прислал мне письмо с его стихами и таким текстом: «Мы знаем, что вы интересный поэт, о вас нам говорил такой-то, просим прислать образцы вашего творчества». Эта фраза меня умилила, и я прислал «образцы». Так завязалась переписка. У меня все его письма целы, а он говорил, что мои письма у него кто-то свистнул. Потом мы встретились уже в Москве, а Саша Еременко тогда учился в Литинституте и работал кочегаром. Мы дружили, выступали вместе, но постепенно стали расходиться, Леша уехал в Америку, я в Крым.

– Вы все трое очень разные...

«Конечно, «выучить на поэта» нельзя. Но литературно одарённого человека (а в Литературный институт на творческом конкурсе стараются отобрать именно таких, хотя порой и бывают ошибки) можно как-то культурно сориентировать, дать ему представление об эстетических ценностях, о разнообразнейшем богатстве поэзии, наконец, о литературном контексте. Кроме того, в нём можно воспитать чувство формы, потребность в дисциплине письма, отвращение к безвкусице и пошлости. Но самое главное — студента, если он талантлив и восприимчив, можно отучить от заведомо ложных литературных ходов и превратных представлений...»

«Тем не менее, джинсы, мода, в общем, достаточно предсказуемая вещь, достаточно неопасная сейчас, лишь бы не было скандала. Но бархатная революция это то, что желательно сейчас. В Москве, естественно, ловятся эти настроения, революционность действительно очень мягкая, такой видится, она желательна как мягкие переходы...»

Будучи, как мы все, человеком тщеславным, я очень пристально слежу за собственной канонизацией. У меня «живой журнал» в интернете, и, конечно, я отслеживаю упоминания имени Бахыта, подсматриваю разговорчики,.. иной раз, доложу тебе, довольно нелицеприятные... Например, недавно я поместил в журнале пяток стихотворений, таких трагических, слезных. На днях получаю е-мэйл: «Ну, какой ты, на х.., поэт! Что ты морочишь голову — себе и людям?» Я очень веселился. Отвечаю: «Может оно, конечно, и так, но зачем же грубить — мы ведь не в трамвае?»

«И если одиночество и богооставленность являются доминантой во времени, в обществе, человек не может в одиночку справиться с их преодолением. Конечно, его борьба для него единственна, конечно, он совершает ее наедине с собой, но не мир вокруг, а мир в нем, если он хочет добиться победы. Это может быть и счастьем, если ему хватает своих маленьких побед, но это значит, что жизнь от брасывает его на обочину, а не тащит его в свою сердцевину, может быть, и вопреки его воле. Это может быть счастьем, если человек не осознает этого, с такого и спрос соответственный. Но если человек может это осознать и пытается отвертеться от осознанного, тут дело пахнет самозванством, потому что и в малом единоличное препоручение себе собственной роли не что иное, как самозванство. А в наше время все характеры и конфликты зациклены именно на этом».

Александр Ерёменко: Мой первый сборник едва не вышел в тюрьме... В 1921 году Мандельштам писал: «Ныне происходит как бы явление глоссолалии. В священном исступлении поэты говорят на языке всех времен, всех культур. Нет ничего невозможного... В глоссолалии самое поразительное, что говорящий не знает языка, на котором говорит». А вы всегда до конца понимаете смысл собственных поэтических высказываний?